"ЛЮДИ И ВОЙНА" - "PEOPLE AND WAR"

САЙТ ПОИСКА СВЕДЕНИЙ О ВОИНАХ, ПОГИБШИХ И ПРОПАВШИХ БЕЗ ВЕСТИ В ВОВ, А ТАКЖЕ ИХ РОДСТВЕННИКОВ...
Текущее время: Вт мар 19, 2024 6:12 06

Часовой пояс: UTC+03:00


Добро пожаловать на наш форум. Регистрируйтесь на нем и пишите свои заявки в темах. Указывайте в заголовке темы Ф.И.О. в именительном падеже… Если Вы зарегистрировались на форуме, но в течение суток не произошла активация Вашего аккаунта, то пишите администратору на tashpoisk@mail.ru. В связи с наплывом спамеров на форуме включена ручная активация аккаунтов (спамеров просим не беспокоить, их аккаунты будут удалены).



Правила форума


Сбор средств на создание "Вяземского мемориала": viewtopic.php?f=504&t=8285
Общий раздел по «Вяземскому концлагерю»: viewforum.php?f=426
Список найденных семей военнопленных Дулаг-184, Вязьма: viewtopic.php?f=503&t=4849
Список отработанных тем: viewtopic.php?f=501&t=8111&p=29118#p29118



Начать новую тему  Ответить на тему  [ 36 сообщений ]  На страницу « 1 2 3 4
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: Re: Исторические фото и факты
СообщениеДобавлено: Пт ноя 18, 2016 15:37 15 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
[ img ]
[ img ]
Из документов тыловых районов группы армий "Центр".
В первом столбце - лагерь; второй - место расположения; третий - кому подчинен;
четвертый - командир лагеря; пятый - адьютант; шестой - район.
На 27.01.1942 года в Вязьме только один? лагерь - дулаг 230, под командованием капитана Клагеса, и подчинён Pz.А.O.K. 4.
231 дулаг, под командованием майора Гутшмидта, - в Смоленске и подчинён коменданту Смоленска. (?на бумаге)
184 дулаг, под командованием майора фон Рюдигера, - в Ледне и подчинён Pz.А.O.K. 4.


Вернуться к началу
 Заголовок сообщения: Re: Исторические фото и факты
СообщениеДобавлено: Вт дек 20, 2016 17:15 17 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
[ img ]
[ img ]
[ img ]
[ img ]
Командующий тыловыми районами группы армий «Центр» 08.11.1941
Отчет о деятельности за период с 1 по 31.10.1941

б) Дулаги и армейские сборные пункты военнопленных на начало месяца:
дулаг 112 Витебск
дулаг 125 Полоцк
дулаг 126 Смоленск
дулаг 127 Орша
дулаг 130 Рославль
дулаг 131 Бобруйск
дулаг 155 Баравуха
дулаг 185 Могилев
дулаг 203 Кричев
дулаг 220 Гомель
дулаг 240 Смоленск
дулаг 231 Борисов
дулаг 314 Бобруйск
сборный пункт военнопленных 9 Борисов
сборный пункт военнопленных 10 Невель
сборный пункт военнопленных 19 Слуцк
сборный пункт военнопленных 22 Бобруйск

В течение месяца (октября) были перемещены:
дулаг 155 в Рославль и подчинен 9 армии
дулаг 231 в Вязьму и подчинен 4 армии
дулаг 314 в Почеп
сборный пункт военнопленных 19 в Унечу

на начало октября в дулагах группы армий «Центр» находилось 892 офицера и 89 258 солдат
на конец месяца - 1321 офицер и 110 092 солдата.
В течение месяца из района было вывезено в стационарные лагеря 200 000 человек.


Вернуться к началу
 Заголовок сообщения: Re: Исторические фото и факты
СообщениеДобавлено: Вт дек 20, 2016 17:19 17 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
[ img ]
[ img ]
[ img ]
[ img ]
[ img ]
Командующий тыловыми районами группы армий «Центр» 08.12.1941
Отчет о деятельности за период с 1 по 30.11.1941

1. Организация
а) Командующему тыловыми районами группы армий «Центр» подчинены:
комендант военнопленных округа J полковник Маршалл
комендант военнопленных округа К старший лейтенант фон Паул-Рамайнген
комендант военнопленных округа Р полковник Майер

б) Подчиненные дулаги, шталаги и пункты сбора военнопленных на начало ноября:
дулаг 130 Рославль
дулаг 203 Кричев
дулаг 220 Гомель
дулаг 185 Могилев
дулаг 131 Бобруйск
дулаг 126 Смоленск
дулаг 240 Смоленск
дулаг 120 Орша
дулаг 125 Полоцк
дулаг 112 Витебск
пункт сбора военнопленных 10 Невель
пункт сбора военнопленных 9 Борисов
пункт сбора военнопленных 19 Унеча
пункт сбора военнопленных 22 Бобруйск

в течение месяца (ноября) были ЗАНОВО созданы:
шталаг VIB Борисов
шталаг 313 Витебск
шталаг 341 Могилев
шталаг 353 Орша
шталаг 354 Баравуха у Полоцка
офлаг XXIA Бобруйск

следующие дулаги переданы в распоряжение командующего тыловыми районами:
дулаг 121 Смоленск
дулаг 124 Рудня
дулаг 184 Рудня
дулаг 161 Смоленск
дулаг 230 Смоленск

следующие лагеря были в течение месяца перемещены:
дулаг 230 в Вязьму
дулаг 231 в Смоленск
пункт сбора военнопленных 10 в Сычевку
дулаг 155 в Можайск и подчинен 4-й армии
дулаг 240 в Ржев и подчинен 9-й армии
дулаг 127 в Калугу и подчинен 4-й арми
дулаг 124 в Гжатск и подчинен 4-й танковой группе
дулаг 184 в Волоколамск и подчинен 9-й армии
дулаг 161 в Орел и подчинен 2-й танковой группе
дулаг 112 в Добрая у Малоярославца и подчинен 4-й армии
пункт сбора военнопленных 9 в Можайск и подчинен 4-й танковой группе
пункт сбора военнопленных 19 в Михайловский и подчинен 4-й танковой группе
дулаг 185 в Орел и подчинен 2-й танковой группе

2. состав и применение:
на начало ноября в лагерях группы армий «Центр» находилось 2521 офицер и 177604 солдата
на конец ноября 4484 офицера и 183909 солдат
из них применялись в работах на начало ноября 32996 человек
на конец ноября 50029 человек
из района в течение ноября было отправлено в стационарные лагеря 5353 офицера и 108305 солдат


Вернуться к началу
 Заголовок сообщения: Re: Исторические фото и факты
СообщениеДобавлено: Ср дек 20, 2017 15:28 15 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
[ img ]
немецкая карта Вязьмы (1941 - 1942)
Zentral-Вahnhof = центральный вокзал (ж/д)
Backerei Straße = Пекарня (вместо ул. Репина)
Вahnhof Straße = Вокзал (вместо Красноармейское шоссе)

[ img ]
Пояснения к карте:
1 — площадка размещения военнопленных «дулага» (? 231, потом 184 ?),, ныне территория ООО «Супрема-Агро»;
2 — лазарет № 1, Красноармейское шоссе, ныне территория за железнодорожной
СЭС;
3 — лазарет № 2, улица 25-го Октября, ныне территория ВЗСП (Вяземского
завода синтетических продуктов);
4 — лазарет № 3, пересечение улиц 25-го Октября и ул. Репина, ныне
сквер им. С. Савицкой;
5 — площадка размещения военнопленных «дулага», ныне территория
ВМЗ (Вяземского машиностроительного завода);
6 — площадка размещения военнопленных, ныне ул. Ленина, район
военкомата;
7 — площадка размещения военнопленных и гражданского населения
«Дулага-230», район ул. Освобождения, территория бывшего маслозавода;
8 — площадка размещения военнопленных (рабочих команд), район
пересечения улиц Кирова, 3-го Интернационала, Декабристов (церковь
Петра и Павла и противотуберкулезный диспансер).


Вернуться к началу
 Заголовок сообщения: Re: Исторические фото и факты
СообщениеДобавлено: Пн окт 01, 2018 19:08 19 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
Невесский Евгений Николаевич 1916-1997
«Воспоминания московского ополченца» (отрывок о лазаретах Вязьмы)
https://iremember.ru/memoirs/pekhotints ... kolaevich/

Вскоре нас построили и повели по просёлочной дороге. Примерно через час колонна вышла на грейдер и начала втягиваться в какой-то полуразрушенный город. «Вязьма, братцы...» — сказал кто-то.
Было почти темно, когда нас ввели через большие ворота на территорию лагеря военнопленных. Здесь виднелись какие-то крупные то ли недостроенные, то ли полуразрушенные корпуса Снова был лагерь и снова охрана, и теперь это уже всё, по всей видимости, более крепкое и организованное. Как отсюда вырваться?
Я поднялся по тёмной лестнице на второй этаж большого здания. Передо мной открылось огромное помещение с голыми бетонными стенами, с пустыми оконными проёмами, кое-где прикрытыми свежей кирпичной кладкой. По-видимому, это был цех недостроенного завода. Все помещение было наполнено людьми. Багровые отблески множества маленьких костров, горящих на полу, плясали по стенам. Воздух наполнял едкий дым. Вдалеке виднелись какие-то проходы и за ними новые помещения, подобные тёмным пещерам.

Долго бродил среди сидящих и лежащих людей в надежде найти место. Но в наступившей темноте это трудно было сделать. Внезапно к шуму человеческих голосов примешался далекий шум авиационного мотора. Потом громыхнул отдаленный взрыв. Пленные зашумели. И вдруг всё покрыл громкий голос, кричавший по-русски: «Немецкое командование приказывает погасить все костры! Погасить все костры! В противном случае немецкие солдаты будут бросать гранаты!» Шум усилился. Часть костров начала гаснуть. И вдруг грохнул резкий недалекий взрыв, перекрытый пронзительными воплями. И костры погасли. В наступившей темноте все попадали друг на друга. Тишина. Только протяжные стоны с той стороны, где разорвалась граната...
И так мы провели эту ночь, прижавшись друг к другу на холодном полу.

... Утро. Воющий ветер врывается в серые проёмы окон. Он несёт с собой толпы снежинок, которые, покружившись над копошащейся массой людей, медленно оседают им на головы, плечи. Снова задымили многочисленные маленькие костры. Сизый дым пластами висит в воздухе. Приглушенно звучат человеческие голоса.
Брожу среди людей. В одном месте в какой-то боковой пристройке без окон горит большой костёр. Вокруг суетятся люди, а над костром висит большой черный котёл с бурлящим в нём варевом. Повар в грязном переднике, стоя на опрокинув ящике, мешает его палкой. Неужели кухня? Неужели будут кормить? Присоединяюсь к толпе ждущих, плотно стоящей у входа в пристройку, который охраняют несколько солдат.
Да, это была кухня. И часа через два мы выстроились в длинную очередь за едой. В руках у кого что — котелки, консервные банки. Люди словно пробудились. Давка. Громкие голоса. Словно луч солнца упал на толпу обречённых и воскресил надежду.
Четверть половника жидкой пшённой каши, мне казалось, что она едва покрыла дно консервной банки, но это была жизнь, несколько глотков жизни.

И снова бормочущие, проклинающие, дымные бетонные казематы, словно костлявой рукой схваченные промозглым холодом. Проходит час за часом. Брожу в гулких проходах между отдельными помещениями, спускаюсь на первый этаж, здесь та же картина, сумрачные дымные залы, наполненные людьми, а через проёмы окон врываются клубы снежной пыли и прозрачные серебряные отсветы наступающей зимы.

Впоследствии я неоднократно думал: как мы могли все это вынести? Как вообще человек может выносить нечеловеческие условия существования? Как он может спать в пронизывающем холоде, на бетонном полу, изнывая при этом от голода — раненый, измученный, не имеющий надежды? Но, стоп. Надежда. Она не гаснет никогда. Сквозь огонь, дым, издевательства, в аду голода, бреда — всегда виден он, призрачный прекрасный ангел надежды. И это дает силы жить. Что там за поворотом? Не изменится ли все вдруг? Не рухнут ли черные бастионы тьмы?

«Москву-то взяли, говорят? Отдал-то Москву Иосиф? А?» «Да брехня! Бомбят ее, сказывали... Окружить ее немец хочет...» Подобные разговоры слышатся то здесь, то там, эта тема не сходит с уст так же, как и другая тема — почему? Почему могло так случиться, что немец взял все, топчет нашу землю и творит на ней все, что захочет? Горечь, какая-то циничная злоба, тоска звучали в голосах.

И все-таки это были русские солдаты, несмотря на цинизм и тоску. Поверженные, они были единой массой, ненавидящей и непокорившейся. Лишенные оружия они не были лишены лица, и враг у них у всех был один, иного племени, иного духа, с которым не может быть примирения.И впоследствии, пройдя многие рубежи жизни и смерти я всегда видел это — эту настроенность, эту убежденность и несомненность в необходимости сопротивления для русских людей, попавших под иго немцев. Коллаборационизм был обречен на Руси, и немцы не поняли, да и не могли понять обыкновенно сильного начала духа нашего народа, имеющего глубокие исторические корни.

Короткий день угасал. Несколько раз я подходил кухне, но там было сумрачно и темно, кормить пленных второй немцы, очевидно, не собирались.

Я прилег на пол около солдата, который, по-видимому, спал. Постанывая и бормоча что-то, он был спокоен, и мы грелись шина к спине, и потянулась долгая, слепая ночь с мертвой хваткой холода, неумолчным завыванием вьюжного слабым шелестом падающего снега.
А когда забрезжил рассвет, я увидел, что мой случайный товарищ мертв. Странное выражение спокойствия застыло на его белом лице с открытыми глазами.

Может быть, так прошло ещё два-три дня... И внезапно пришла перемена. Она появилась в виде двух немцев, которые шли в сопровождении переводчика. Немцы шли медленно, видимо, пытаясь разобраться в обстановке, а переводчик — солдат, одетый в нашу форму, но в отличие от нас чистый и гладко выбритый, время от времени кричал: «Раненым немедленное собраться у лагерных ворот!» Он повторял эту фразу раз за разом пока эхо ее не затихло в глубине бетонных зал.
И из серых скоплений лежащих, сидящих, стоящих фигур потянулись понурые тени людей, перебинтованных, с подвязанными руками, хромающих, согбенных...
Нас построили, под конвоем вывели за территорию лагеря и вскоре привели к низкому, особняком стоящему большому дому. Дом и большая прилегающая территория были окружены забором. У ворот стояла охрана. Рослые, сытые, с красными лицами они курили сигареты и лениво переговаривались. Боковины пилоток у них были опущены на уши. И почему-то именно это обстоятельство бросалось в глаза. Немцы были одеты легко. Не по-зимнему. Не у одного меня, по-видимому, мелькнула эта мысль.

Неровная шеренга раненых выстроилась перед домом на плоской площадке. Пар от дыхания клубился в холодном воздухе. За ночь выпал снег и его острый запах щекотал ноздри. Невдалеке стояли немецкие конвоиры.
Из дома вышла группа из трёх человек. Немецкий офицер и два наших русских военных врача. Они начали медленно обходить шеренгу, сортируя людей. Когда очередь дошла до меня, врач спросил: «Куда ранен?» «В плечо». «Другая рука работает?» «Работает». «Ноги целы?» «Целы». «Санитаром...» — сказал он и показал жестом на небольшую группу отобранных легкораненых.
Нас разбили на три группы. Одна группа направлялась в лазарет, другая — в какие-то бараки и, наконец, в третьей сосредоточились те, кто был назначен работать санитаром.

Дом, куда мы вошли, был, по-видимому, раньше больницей Вязьмы Обширная прихожая с топящейся печкой и стойками для регистрации, а за ней широкий коридор, по бокам которого отдельные палаты для больных. Теперь это был лазарет для военнопленных. Здесь помещались тяжелораненые, которым каким- то чудом удалось избегнуть смерти во время пленения, раненые в ноги, больные и изнемогшие до предела. Это был ад.
Тяжелый спертый воздух наполнял помещения. Запах лекарств, испражнений, грязи и крови. В палатах на вплотную сдвинутых койках и нарах лежали люди. Землисто-серые исхудавшие лица, огромные глаза с выражением отчаяния, безысходности и злобы. Некоторые лежали одетыми, под шинелями, другие под рваными одеждами, в буром от грязи и засохшей крови белье. Молодые парни с культями вместо рук и ног, некоторые совсем юные, с полудетским выражением лиц, на которых лежала печать близкой смерти.

И сразу на нас, которые могли ходить и которые были приставлены к ним и должны были для них что-то делать, как лавина обрушились мольбы, просьбы, требования.
«Санитар, утку!»
«Санитар! Врача мне!»
«Санитар, судно!»
«Санитар, повязку поправь!»
«Санитар! Санитар! Санитар!..»
«Санитар! Новый?» — спросил откуда-то появившийся старшина, наверно, командовавший всеми санитарами, — пол вымой в коридоре!»
Мне дали ведро, тряпку, показали титан с горячей водой. Сняв верхнюю одежду в боковой комнате, где ютились санитары, я принялся за работу. Ползая на коленях и действуя одной рукой, я скрёб заскорузлый пол, потом выносил и мыл утки, поправлял повязки и постели, а к вечеру разносил миски с жидкой продельной кашей (продел - дроблёная крупа). Кормили раненых два раза в день все той же неизменной кашей, по маленькому половнику на человека, так что каша едва прикрывала дно миски... И, по-видимому, несмотря на весь ужас здешнего бытия, голод довлел над всем.

.. Мы спим на полу, прижавшись друг к другу, в комнате санитаров. Тепло. Это благостное чувство, хотя в тепле нестерпимым становится зуд от вшей. Но тепло. Это какой-то прорыв жизни. А с рассветом снова идём в палаты к их измученным умирающим, мёртвым обитателям и делаем для них, что можем. Только в одной из небольших палат не было тесноты. Там умирал раненый офицер, заболевший столбняком. Он кричал день и ночь. Туда не помещали других из-за опасности заражения. Через день он затих. Мне и другому санитару было приказано убрать труп и вымыть помещение. Мы провозились целый день, так как мой напарник был пожилой, крайне измученный человек из ополченцев. Мы тянули тело на носилках через весь коридор... В конце коридора была небольшая дверь, а за ней холодная длинная комната, вся заполненная трупами. Но нам нужно было идти дальше, тащить нашу ношу через широкий двор к большому земляному валу, черневшему в отдалении. За ним был глубокий обширный котлован, наполовину заполненный мёртвыми телами. Туда мы и сбросили умершего.

.. Потянулись дни, день за днем в этом пристанище смерти. Моя правая рука постепенно разрабатывалась, к счастью, у меня не была задета кость, осколки вошли выше правой лопатки и прошли по мякоти вдоль хребта. Один из них, самый крупный, сидел на ребрах и причинял мне много неприятностей, но рука была цела и действовала все более и более уверенно.

Работали мы с утра до вечера. Мы обязаны были поддерживать относительную чистоту в помещениях, топить печи и осуществлять первичный уход за ранеными, которые все были в тяжелом состоянии и среди которых не было ни одного выздоравливающего. Они все умирали. Не только от ран. От голода. Нескольким нашим военным врачам, по-видимому, удалось вытребовать у немцев эту последнюю уступку для раненых солдат. Госпиталь. Но это была иллюзия. Это был госпиталь смерти.

Особенно тяжело было смотреть на молодых солдат, почти мальчиков, раненых тяжело и безнадежно. Юные донельзя истощённые лица, огромные детские глаза с невыразимой тоской в них. «Ноженьки, мои ноженьки!..» — этот полу-крик полу-стон до сих пор звучит у меня в ушах, пронесясь сухим ветром сквозь годы и годы...
Было всё. Обходы врачей. Перевязки. Была ложь, что увеличат пайки, отправят куда-то на поправку... Врачи, такие же истощённые и серые, как их пациенты, поддерживали иллюзию. Верили ли им? Боже мой, как хотели верить! Ведь это единственное, что им оставалось...

Голод. Он нарастал день за днём. Мысли о еде превращались в навязчивую манию. Начали одолевать голодные сны. Всю ночь снились столы, уставленные разной едой, и я ем, не подчиняясь жгучему чувству голода и не испытывая удовлетворения.

Усилились морозы. Выпал глубокий снег, и уставилась ранняя ноябрьская зима. Как же жили там, на территории основного лагеря в промороженных бетонных казематах недостроенного завода?

... В глубине обширного огороженного двора, на котором располагался госпиталь, за котлованом с трупами, в низине стояли две небольшие полуразрушенные хозяйственные постройки.
— Шкуры там лошадиные... — шепнул мне как-то один санитаров, сумрачный пожилой солдат, тот самый, с которым мы вначале мыли столбнячную палату. — Если поджарить кусок на костре, то есть можно, ничего...
И вот вечером я спустился в низинку. Там действительно тлел небольшой костёр, вокруг которого сидели, нахохлившись три человека.
— Вон поди в тот сарай, — указал мне мой знакомый, - там увидишь.
В темноте сарая я действительно различил груду сырых лошадиных шкур, которые хозяйственные немцы, по-видимому, содрали с павших лошадей. Шкуры замёрзли и с трудом поддавались ножу. Но всё же удалось отрезать небольшой кусок, с которым я вернулся к костру. Положив шкуру на угли, я начал ждать, время от времени поворачивая её с боку на бок. Шкура скорчилась, скрючилась, свернулась в трубку. Когда она начала загораться, я вынул её и попробовал есть. Она была совершенно несъедобна, однако её маленькие участки поддавались зубам.
Время от времени я совал её снова в огонь, обжигаясь и сплёвывая уголь, пытался нащупать мягкие участки. Это была не еда, конечно. Но это было что-то, какой-то удовлетворяющий на минуту самообман, какой-то проблеск. Солдаты молча наблюдали за мной.

— Да, не та еда, — как бы про себя сказал один из них, — околеем мы все здесь, братцы, на немецких харчах...
— Погодь, погодь хоронить-то, бабушка на-двое ворожила, — отозвался другой солдат. — Вот нажмут наши... А ты думаешь, легко-то немцу по холоду-то? Вот давеча заходил ефрейтор ихний. с доктором они балакали по-немецки, туго им, по всему видать туго...
— А как Москва? — спросил я.
— Как Москва? — повторил он. — Ежели б взяли, то шуму было бы... Топчутся они там, топчутся... Смотри, какие снега выпали. Технику они гонят, да всё одно, снег нам на пользу...
— Да, — отозвался первый солдат, — ты, я вижу, собираешься выжить, недаром шкуры-то жрёшь...
— Уйти трудно, — сокрушенно заметил мой знакомый, — забор, охрана... Да и в городе, куда здесь подашься? А по дорогам патрули, да и полицаи...
— Набрали же где-то гадов...
— Да, уголовники, за пайку хлеба пошли...
— Вот кому бы первую пулю...
— Нет, ребята, — повторил первый солдат тихо, — гадай, не гадай, а наша судьба ясная, — он кивнул в сторону котлована, — не сегодня, так завтра...

Да, надежды по существу не было. Как вырваться из этого ада, из этого потока смерти, который неудержимо влек нас? День за днем мы жили в этом доме, помогали людям, которым было хуже, чем нам, в душе что-то заледенело, она уже не реагировала столь остро на страшные сцены человеческого отчаяния. Мы возились с грязью, кровью и зловонными испражнениями. Мы таскали лёгкие, словно высохшие трупы и сбрасывали их в котлован, который медленно, но верно наполнялся.
Я начал слабеть. Какое-то ватное бессилие наползало как туман, брало за горло, приковывало к месту. Ноги переставали твёрдо держать, я падал при переноске тяжестей, что вызывало упреки и брань товарищей. Слабость нарастала с каждым днём, наваливалась на меня какими-то мутными волнами, и в такие минуты я не мог сдвинуться с места.

— Санитар! Санитар!.. — до меня этот крик, настойчиво повторяющийся, долетает как бы издалека и, стоя на коленях на полу с мокрой тряпкой в руках, я чувствую, что все тело словно налито свинцом.
— Санитар!.. Санитар!.. — крик повторяется снова и снова и, делая неимоверные усилия, поднимаюсь и иду в палату к безногому парню, который лежит на грязной простыне, отбросив одеяло, широко раскинув страшные культи ног, и ругается и плачет одновременно.
— Санитар! Утку мне! Утку!..
Я подаю ему утку, помогаю ему, стараясь не глядеть в его глаза, мокрые от слёз, горящие такой болью, такой безысходное тоской, какую, кажется, не в силах вынести человек.

... Они умирали тихо. Чаще всего они не просыпались утром, и в рассветных сумерках санитары несли иссохшие тела в котлован. На освободившиеся места поступали новые раненые и больные из основного лагеря. Для них это был какой-то проблеск надежды. Проблеск, который никогда не разгорался в зарю.
... Шли дни. Далеко ли еще идти?..

— Будешь сопровождать этого больного в барак для легкораненых», — сказал врач в очках, внимательно глядя на меня. — Немецкий солдат пойдёт с вами. Возьми повязку. — Он протянул мне повязку с красным крестом. — Назад не возвращайся. Как легкораненый останешься тоже в бараке. Он знает, — кивнул врач на стоявшего невдалеке немца.
Повязав повязку, я подошёл к солдату на костыле с перевязанной ногой. Он опёрся на моё плечо, и мы пошли в сопровождении немца. Охрана беспрепятственно пропустила нас.

... Несколько больших деревянных домов, расположенных вдоль улицы, были отгорожены от неё высоким забором. По-видимому, это были жилые дома, покинутые жильцами. Здесь помещались ходячие раненые, которые могли сами обслуживать себя и не нуждались в стационарном уходе.

Через тёмные сени мы вошли в низкую закоптелую комнату. Вдоль стен стояли нары, устланные соломой. На них вповалку лежали люди, прикрытые шинелями и каким-то тряпьем. Слева возвышалась русская печь, справа находился небольшой закуток, в котором стояли стол и скамейка.
Немец ушёл. Я нашел свободное место между двумя лежащими солдатами и взобрался на нары. В комнате было тепло и слегка пахло дымом. Раненые лежали тихо, изредка перебрасываясь словами. Теперь я понял значение того внимательного взгляда, которым окинул меня врач там, в госпитале. Это был акт милосердия. Он с таким же успехом мог отправить меня обратно в лагерь. Но среди этой общей смерти он решил подарить мне жизнь, пусть ненадолго, на дни, недели, но подарить жизнь и надежду...
Я снял ботинки, потом куртку и подложил её под голову. Это был отдых. Минута, две, три, десять. Это был покой, в котором так остро нуждалось измученное истощённое тело. Сон сковал меня.

К вечеру пришла медсестра. Заскрипела дверь, и в облаке пара появилась маленькая девушка с большой медицинской сумкой, украшенной красным крестом. Она сняла шинель, шапку-ушанку и приступила к перевязкам. Это была первая женщина в военной шинели, которую я видел со времени пленения. Она промывала раны, меняла повязки. Единственное лекарство, которое она использовала, была марганцовка. «Сестренка... Сестрица…» — обращались к ней раненые, и каждый изливал свои жалобы. И я понял, что она была для них словно свет в окошке, маленькая женщина, самоотверженно исполняя свой долг в этой карусели смерти. И с каждым она говорила, и каждого утешала, улыбаясь им своими бескровными губами.
Вскоре после того, как она ушла, снова открылась и появились два солдата, несшие небольшой военный бачок. Всем обитателям барака было роздано по небольшому половнику жидкой каши из продельной крупы. Это было даже меньше, чем мы получали в госпитале. Голод. Всё та же голодная смерть царила здесь.

Потянулись дни. Они были однообразны и достаточно спокойны, если не считать неопределенного и тревожащего будущего и постоянного, неотступного чувства голода.

— Чтобы сохранить силы нужно больше лежать, лучше спать, — сказал как-то мой сосед, пожилой человек с седеющей шевелюрой и глубоко врезанными морщинами на небритом лице. — В германскую войну я тоже был в плену, мальчишкой ещё. Там тоже так, кормили впроголодь, миску баланды с брюквой и всё... И старались больше лежать, когда не гоняли на работу, конечно...

Первые дни я пребывал в каком-то забытье. Я спал, спал, и мне грезилась еда во всех видах, изобильная, манящая но всегда ускользающая. Центральным событием дня была выдача каши. Этого события, которое происходило в 3-4 часа дня ожидали с мучительной истомой. Большинство разговоров вертелось вокруг этого. С утра топили печь и кипятили воду в общем ведре. Вода согревала, утоляла жажду и в какой-то степени голод. Через два дня на третий, а иногда через день приходила сестра Тоня и делала перевязки.
Дом, в котором помещались раненые, был окружен истоптанным садом с обломками каких-то кустов, выглядывающих из-под снега. Вскоре я обнаружил, что среди них были смородина и малина. Набрав ветвей с почками, я принес их в дом и предложил заваривать вместо чая. Моё предложение было встречено с недоверием, но потом это понравилось, и с тех пор мы каждое утро пили этот настой.
Печку топили по очереди. Дрова, оставленные прежними хозяевами, помещались в небольшом сарае во дворе. Как это ни странно, но спустя три, четыре дня, несмотря на скудность питания, я почувствовал себя крепче. Впрочем, это было естественно. Ведь движение было сведено к минимуму.

Проблемой для обитателей барака была носка воды. Это делали наиболее сильные, молча, без препирательств. Колодец находился довольно далеко, за небольшой дорогой в низине. И вот через несколько дней я решил сходить за водой. Взяв ведро, я пошел по узкой вытоптанной в глубоком снегу тропинке. Путь назад был тяжелым и долгим. Но я принес это ведро, и с тех пор проделывал это каждый день. Все воспринимали это молча, как должное, но в их молчании я чувствовал благодарность, и это странным образом укрепляло дух и чувство жизни.
— Подживает у тебя рана хорошо, — сказала как-то Тоня, делая мне очередную перевязку, — скоро и совсем заживет, ну, а с осколком так и будешь ходить, не резать же его сейчас!

Стоял декабрь. Все засыпало глубокими снегами, завернули крутые морозы. Мы медленно умирали с голода. Не было ни отчаяния, ни стонов, ни протестов. Все знали, что это бесполезно. Люди просто угасали день за днём, бродили как тени, а большую часть времени лежали и спали. В углу барака в куче мусора я нашел старый растрепанный томик Мельникова-Печерского дореволюционного издания и иногда читал.
Только один раз взорвалось возмущение, когда в наш дом вошли два немца, ефрейтор и солдат-переводчик. Ефрейтор пересчитал нас, осмотрел помещение, что-то записал. Солдат спросил: — Вши есть?
— Как не быть, — отозвались ему.
— Скоро будем делать дезинфекцию. Переводчик говорил абсолютно чисто и свободно по-русски, с едва заметным акцентом.
— А как насчет питания? С голоду пухнем! — заговорили вдруг сразу несколько голосов. Немцы переговорили между собой.
— Питание отпускается согласно нормам, — сказал переводчик.
— А ты ел когда-нибудь навоз?! — вдруг выдвинулся вперед почерневший донельзя измождённый солдат с повязанной головой. Он сказал это тихо, но глаза его, обращенные на переводчика, горели такой ненавистью и такой мукой, что тот невольно отступил назад.
— Нет... — сказал он растерянно.
— А я ел сегодня навоз, — продолжал солдат, — коровий навоз, который собрал в сарае!.. Мы умираем с голода!.. Зачем нам дезинфекция?.. — Пленные зашумели.
Немцы снова коротко перебросились репликами.
— Спокойно! — вдруг закричал переводчик. — Тихо! Питание отпускается согласно нормам! Всякое недовольство немецким командованием будет пресекаться! Немцы вышли в наступившей тишине.
— Вот так, послышался голос. — Пресекаться.

По вечерам некоторые пленные долго варили что-то в котелках. Это были, как я догадался через некоторое время, отбросы, которые они находили около дома в старых мусорных кучах. Мне тоже удалось разыскать большой мозговой мосол, которого получилось нечто вроде бульона. Но увы, это была единственная удача.

Мы не знали, что делается на фронте, но были уверены в том, что немцы не взяли Москву. Эта мысль жила где-то в подсознании постоянно и была незримой опорой в нашем нелегком положении. Единственным информатором нашим была Тоня которая общалась с более широким кругом людей — врачами, немецкой охраной и т.д.
— Отступают немцы, братцы! — сказала она однажды тихо. — Бегут, говорят, из-под Москвы! Раненых и обмороженных везут оттуда много...
Когда она это говорила, настала мёртвая тишина. И потом словно шелест, словно немой взрыв прозвучал в нашей закоптелой комнате. Не было уже лежащих, стонущих, ушедших в забытье.
— Откуда взяла, сестрица?
— Да врачи говорят, немцы-солдаты тоже говорят...
И как бы в подтверждение этой ошеломительной, этой солнечной вести ночью был налёт на Вязьму. Гудели самолёты и где-то невдалеке рвались бомбы, потом бомба грохнула совсем близко, дом качнуло, раздались крики, заглушённые стенами. Наши, ребята, наши!.. — шептал кто-то в темноте, — гляди, как заполыхало, бегают, сволочи...
В инее замороженных окон вспыхивали розовые отблески пожара. И не было страха, что следующая бомба упадет на нас. Было исподволь нарастающее яростное торжество. Оно кружило голову как хмель, оно воскрешало умирающие надежды, подступало нежданной безотчетной радостью.

Голод терзал. В надежде подобрать что-нибудь съедобное или полусъедобное я отходил все дальше и дальше от дома. Узкие тропинки, протоптанные в глубоком снегу, вились вокруг нескольких обывательских домов, в которых размещались раненые военнопленные. Одна из них тянулась дальше сквозь поломанные заборы. Пройдя по ней в один из дней, я очутился у закоптелых развалин. В нескольких местах снег был разрыт, лежали какие-то обуглившиеся комки. По-видимому, здесь в поисках чего-то рылись люди. Комки оказались спекшимися обломками льняного и подсолнечного жмыха. Развалины были, по видимости, остатками сгоревшего маслоделательного завода или склада. Жмыхи были съедобными. Но какого труда стоило отыскать среди этого угля приемлемые обломки! Несколько дней я ходил в развалины и копал в угле отыскивая жмых. Я делал это с каким-то упорством отчаянного потому, что ноги дрожали, руки не слушались, и ватная слабость всё больше и больше сковывала движения.

Но именно здесь, среди этих развалин мне вновь улыбнулась судьба.
Подходя через несколько дней к развалинам, я увидел людей. Это были мужчина и женщина в гражданской одежде. Они также разрывали кучи горелого жмыха, однако, капитальными лопатами и складывали годные куски на мешковину. Я не знал, что это за люди и, зайдя немного со стороны, поодаль от них тоже начал разгребать снег. Тут я увидел за развалинами лошадь, запряженную в сани и маленькую черную собаку, бегавшую около саней. Я догадался, что увиденные мной люди, крестьяне, приехавшие из деревни за горелым жмыхом и получившие у немцев разрешение въехать на территорию госпиталя. По-видимому, так оно и было в действительности. Но здесь мне пришла в голову другая мысль, которая была значительно более существенной.
Мой взгляд неотступно следил за собакой. Это была жизнь. Но как поймать её? Как взять её при хозяевах?
Крестьяне собирались уезжать. Они уложили отобранный жмых на сани, укрыли всё рогожей. Путь был один. Проваливаясь в снегу, я пошёл прямо к ним и подошёл к саням.
— Здравствуйте, — сказал я.
Они внимательно смотрели на меня.
— Здравствуйте, — ответила женщина тихо.
— Я из лагеря, — продолжал я, — вы не отдадите мне собаку?
— Зачем?.. — спросила женщина.
— Вы сами знаете... — сказал я.
Боже мой... — сказала женщина. Она смотрела на меня широко открытыми глазами. Пристально и с какой-то невыразимой тоской. Потом отвернулась и отошла прочь. Она позвала собаку и, схватив её за ошейник, подтащила ко мне.
— Дай тебе Бог... — сказала она.
Они сели в сани и быстро отъехали, скрывшись за углом. Собака рычала и вырывалась, стараясь укусить меня. Я потащил её в развалины, навалился всем телом и начал душить. Это была долгая борьба, потому что я был очень слаб, а она не хотела умирать и боролась за свою жизнь, как могла. Перочинный нож, который мне удалось вытащить из кармана, помог делу. Задыхаясь и почти теряя сознание от слабости, я вонзил его в собачье горло, и она затихла.
Я освежевал собаку и разрезал на части. Набил мясом карманы, часть положил за пазуху, часть взял в руки. Мне жалко было бросать собачью голову, я прихватил и её. И это была ошибка, которая дорого стоила мне.
Подходя к нашему дому и держа собачью голову и куски мяса в руках, я увидел двух солдат на крыльце нашего дома. Один из них считался у нас старшиной. Это был крупный мужик. с перевязанной головой, с измождённым костистым лицом, поросшим, как и у всех нас, длинной грязной щетиной. Разглядев, что у меня в руках, он сошел с крыльца и, приближаясь ко мне, озлобленно закричал.
— Что несёшь?.. Падали набрал?! Неси обратно! Выбрось всё! Заразу разводить вздумал? Не пущу в дом! Выбрось всё!..
Второй раненый поддержал его с неменьшей яростью. Я был ошеломлён этой встречей. Но на крик могли выйти другие люди, тогда всё бы пропало.
— Хорошо, — пробормотал я, — хорошо, я всё выброшу.
Повернувшись, я пошёл обратно по тропинке, потом свернул в снег и начал бросать в сугробы куски мяса, собачью голову, всё, что у меня было в карманах, за пазухой, стараясь запомнить места, куда падали куски, чтобы потом отыскать.
Они поджидали меня, когда я вернулся.
— Всё выбросил? — спросил старший. А ну, покажи!
Он придирчиво осмотрел меня. Бранясь и бормоча что-то оба ушли в дом и долго ещё шумели, рассказывая о моём поступке. Но они не встретили особой поддержки. Я молча забрался на нары. Инцидент был как будто исчерпан.

Всю ночь выла вьюга. Сухой снег бился в окна, тонко и жалобно гудело в печной трубе. К утру плотный снеговой покров покрыл все тропинки, замел все следы. Выйдя утром из дома, я убедился, что найти брошенное мясо будет очень трудно. Последующие несколько дней я посвятил поискам, которые нужно было вести скрытно, не обращая на себя внимания старшины. И наконец, я нашел первый кусок, потом второй, третий. Мяса было мало, значительно меньше, чем я принес из развалин. То ли я не нашел его, то ли кто-то частично уже успел подобрать. Я перебазировал все найденное в новое место, закопав глубоко в снег. И в тот же вечер сварил первый кусок мяса.

Человеку, не испытавшему смертельный голод, трудно представить себе смесь ощущений, когда перед голодающим оказывается кусок мяса. Это не только удовлетворение гнетущего голода. Это обострение многих чувств, резкое восприятие всей жизненной ситуации, звуков, запахов, цветов, меняющихся форм и контуров жизни. Поэтому, по-видимому, подобные моменты так отчетливо запоминаются. Я до нынешнего дня отчетливо вижу, например, край котелка и черные доски стола, еле освещенные мерцающим огнём, догорающим в глубине печи. Вижу поднимающийся пар, пляшущие на стене напротив чёрно-багровые тени, слышу слабое завывание ветра в трубе.
Я съел мясо и выпил бульон. Странным и лёгким было чувство возврата к жизни.

Я почти не запомнил лиц солдат, с которыми мне довелось прожить в этом доме около месяца. Но одно лицо запомнилось. Это был небольшого роста, щуплый и хрупкий на вид человек. Небритый, остроносый, в кривых овальных очках с железной оправой, со скорбно опущенными углами рта. Его речь выдавала интеллигентного человека. Он был так же, как и я, москвичом и ополченцем, и эта общность судеб в какой-то степени сблизила нас. Он был ещё менее, чем я, приспособлен к тем условиям, в которых мы оказались. Полное крушение того мира, в котором он жил, ранение, плен, и то, что его сейчас медленно и целенаправленно убивали голодом — всё это повергло его в состояние какой-то безнадежной депрессии. Он не бродил, как другие раненые в поисках дополнительной пищи, не копался в свалках, не отыскивал горелый жмых. Он довольствовался тем, что давали. Его ум, таивший, по-видимому, немалые познания, был инертен перед необходимостью действия.
— Мне непонятны многие вещи, — говорил он задумчиво и уныло. — Как можно было прозевать начало войны, начало, которое всегда становится известным обеим противостоящим сторонам с точностью до дня, если не до часа... А ведь прозевали, определенно прозевали, немцам удалось осуществить внезапность нападения, отсюда и прорывы, и окружения, и отступление...
— Но ведь они не взяли Москвы и сейчас отступили...
— Да, видимо, отступили. Но почему они дошли до Москвы? Ну могла быть наша армия слабее, но не настолько же, чтобы отдать такие территории. И потом немцы. Ведь это же один из культурнейших народов. А все они как будто заражены манией убийства. Правда, отдельные солдаты могут проявлять человечность, но система убивает. Что, они хотят убить всех?
— И все же, — продолжал он после некоторого молчания, и в его бесцветных глазах за толстыми стеклами очков мелькнула слабая искра оживления, — и все же я думаю, что немцы потерпят поражение в этой войне... Вы подумайте, какая аналогия с наполеоновским нашествием. Начал Наполеон почти в тот же день, что и Гитлер. Армию собрал небывалую по тем временам более полумиллиона. Русская армия была втрое слабее наполеоновской в начале войны. До начала войны Наполеон завоевал всю Европу, даже Испанию. И начал с широкого наступления и наступал, наступал... А наши отходили. И чем глубже заходил в Россию, тем больше слабел. И заметьте, он слабел не только потому, что он рассредоточивал свои войска, растягивая коммуникации, но и потому, что встречал каждодневное и нарастающее сопротивление русского народа. Этого фактора он не мог учесть, как не могли его учесть все иноземные завоеватели нашей земли. В этом отношении психика у русских особенная, она выработана всей нашей историей со времен Батыя, а может и раньше. Вы обратите внимание на солдат нашего барака. Это все простые люди. Раненые. В плену. Без всяких, по сути дела, надежд спастись. Без всяких. Это смертники... Но разве они сознают это? Для них это будни войны. Они все время что-то делают. Достают какую-то еду... Что они едят? Глину, навоз, мертвечину? На что-то надеются. Тянут день за днем. Но разве они верят, что война проиграна? Нутром своим они в это не верят, не допускают, что немец может утвердиться навечно, что борьба может прекратиться. Это сидит подспудно в их психике, и это фактор колоссальный, потому что он массовый. И Гитлер недоучитывает этого так же, как недоучитывал Наполеон. Вот и прикиньте: с одной стороны, огромность расстояний, а с другой, этот специфический русский фактор, который можно также рассматривать как величину постоянную. Ну, а вооружение, умение воевать... Это я думаю после первых неудач мы восполним… И нож немецкий будет входить в Россию как в застывающее масло... И в конце концов завязнет А потом мы будем с великими трудами выталкивать его. И вытолкнем… А как вы думаете, — вдруг спросил он, ещё более понизив голос, — может быть, они действительно едят мертвечину и это возможно?
Этого человека я решил подкормить, и каждый раз оставлял ему немного мяса в котелке. Он воспринимал это со спокойной и какой-то отрешённой благодарностью, не спрашивая, что это за мясо и откуда.

Но запасов мяса хватило ненадолго. И снова голод начал хватать за горло костлявой рукой. Отыскивать жмыхи под снегом становилось всё трудней. Сон превратился в сплошную муку, снились горы пищи — хлеб, бутерброды, колбасы, фрукты в различных вариантах, соблазнительно близкие, иногда доступные, их можно было есть во сне, но они не унимали сумасшедшего, исступленного голода.
И тут снова словно жезл чародея простерся надо мной, и снова у меня в руках оказалась реальная еда. На сей раз это была кошка, случайно забредшая в наш дровяной сарай. Молодая и неискушенная, она доверчиво подошла на мой зов и подарила мне жизнь. Наученный горьким опытом я не стал рекламировать свою удачу. И несколько дней мы с Игорем (так звали моего, нового знакомого в очках) испытывали относительную сытость.

Шел декабрь. Приближалось Рождество. В один из вечеров мимо нашего дома немцы проводили небольшую группу военнопленных. Стоял сильный мороз, и группа продвигалась медленно, ковыляя в неразметенных сугробах. Вдруг раздался крик и прогремел предупредительный выстрел. Мы прильнули к окнам. Один из пленных упал и, пытаясь приподняться, все глубже увязал в снегу.
Немец, стоявший над ним, ещё раз закричал и снова выстрелил в воздух. Но движения пленного становились всё медленнее. Больной или сильно ослабевший он был уже не в состоянии приподняться с земли. И тогда, немец, опустив автомат, дал очередь по лежащему и бегом пустился догонять ушедшую группу. Словно стон прошелестел в воздухе. Я не знаю, кто это застонал. Но только знаю, что этот стон всегда вырывается из груди людей, которые видят, как убивают их собрата.
Мы выбежали из дома. Пленный лежал ничком, уткнувшись в снег. Шинель на спине была прорвана и виднелась кровь. Мы повернули его. Пули прошли насквозь. Он был мёртв. Рядом валялся вещмешок. Кто-то поднял его. Мы вернулись в дом. Среди примитивного солдатского скарба в вещмешке оказалась потрёпанная карманная библия, которую бросили к дровам. Я подобрал её. Листая книгу и читая обрывки малопонятных сказаний и легенд, написанных тяжелым языком, я внезапно наткнулся на «Песнь песней царя Соломона». Начал читать, и мне показалось вдруг, что я уже читал где-то нечто подобное. Да, конечно, «Саломея» Оскара Уайльда... Я прочел «Песнь» целиком. Словно среди всей этой крови и ужаса расцвел цветок красоты… Я понял тогда. Цветок этот может цвести всегда. Везде. Он равен жизни и смерти. Он нетлен. Это было как откровения. Как звездный луч, упавший вдруг с неба и осветивший неведомые глубины души…

Всё кончилось. Все. Оставалось медленно угасать, лёжа на соломе и слушая вой вьюги за окном. Люди в бараке походили на живые скелеты. Некоторые опухли и почти не вставали.
И вот разразилась тревога. В соседнем бараке обнаружен брюшной тиф.
— Теперь нам крышка, братцы, — сказал кто-то, — расстреляют всех немцы, а бараки сожгут. Будут они возиться с нашим братом.
Тяжёлая тревога, словно туман, повисла в воздухе. Прошёл день. Это был как раз канун Нового 1942-го года. Хрупкий сон обитателей барака был сломан в полночь шумной пальбой. Трещали автоматы, хлопали винтовочные выстрелы, взлетали в небо ракеты. В первую минуту зажглась странная, почти невероятная надежда. Но нет. Это не наши.
— Новый год празднуют. Стреляют, —сказал в темноте чей-то голос.
Да. Настал Новый год.

А наутро случилось то, что должно было случиться. В дом вошли трое немцев: ефрейтор и два солдата. Один из них, переводчик сказал:
— Сегодня все пленные будут отправлены в Германию. Всем приказано собраться. Через час будет производиться отправка.
Они ушли, сопровождаемые молчанием. Все понимали, что это будет марш в смерть. Во всяком случае, это было ясно для многих. Сборы были недолгими. Просто все оделись, кто во что мог. Через час пришёл конвой в виде двух немецких солдат, вооружённых винтовками. Вид у них был хмурый. Неуклюжие от поддетой под форму тёплой одежды, с низко надвинутыми на лоб пилотками, они начали торопить нас. В раскрытую дверь несло резким холодом.

Стоял сильный мороз. Белёсая мгла висела над деревьями и домами. Они вели нас вереницей по узким тропинкам, потом по пустынным улицам, и скоро мы очутились перед знакомыми уже воротами в общий лагерь. Ворота раскрылись, пропустили нашу группу и со скрипом затворились. Всё, кажется, было кончено. Один конвойный ушёл, другой остался с нами. Мы топтались на месте, чувствуя, как мороз проникает в руки, ноги, начинает ползти по телу неотвратимой леденящей волной. Снег был утоптан. Недалеко чернели кирпичные развалины, из которых курился слабый дым. Перед нами тянулся пологий склон, весь изрытый черными норами. Из этих нор, похожих на волчьи, тоже тянулись дымы и шёл пар. Здесь жили люди. Они врылись в землю как звери, спасаясь от мороза. А что же было там, в бетонных казематах, скованных ледяной стужей?
Наконец появился второй конвойный, прошёл в сторожку у ворот, появился снова, заговорил с первым конвоиром, снова ушёл. — Ап! Русь! Ап! — закричал первый конвоир, наступая на нас.
— Форвертс! Шнель! — И мы с удивлением убедились, что он ведёт нас к выходу.
И вот мы снова идём обратно той же дорогой к нашему дому. Конвойный один. Он идёт то впереди, то сбоку, заиндевелый, втянув голову в плечи.
— Не приняли нас, какая-то у них там неувязка, — говорит негромко Игорь, шагающий рядом со мной, — до завтра отправили, насколько я понял, обратно в барак.
Словно дымным маревом курится высокое белёсое небо. Заиндевевшие дома. Пустынные улицы. Скрип снега под ногами елепередвигающихся людей. Дальше, дальше. Вот откинутый шлагбаум. Мы проходим железнодорожный путь, круто уходящий куда-то вбок. Разбитые вагоны. Конвойный впереди. Словно вспышка в сознании. Горячая волна решимости вдруг обжигает меня. Хватаю Игоря за руку и шепчу.
— Я ухожу. Идём вместе...
Он вскидывает на меня глаза. Он сразу понял всё. В его взгляде отчаяние, радость, ужас, мука, надежда, так люди могут смотреть в самые страшные минуты своей жизни...
— Нет... — говорит он одними губами и отрицательно мотает головой.
Я шагаю в сторону. Второй, третий шаг. Я уже отделился от колонны и шагаю по пути. Не оборачиваюсь. Бессмысленно. И нет сил. Жду удара в спину. Иду. Не оборачиваюсь. Словно секунды гулко отсчитывает судьба. Две. Три. Пять. Десять... Иней клубится от дыхания. За спиной тишина. Теперь бы побежать. Спрятаться за вагоны... Но куда прятаться, если будет погоня?.. Только идти. Только идти... По твёрдым, усыпанным снегом, шпалам. Прошли уже минуты. Всё тихо. Только скрип снега под ногами.

Я ни о чем не думал. Только смотрел вперед. Безотчетное ликующее чувство поднималось в душе. Словно какой-то неистовый хмель свободы рождал силы. Дальше. Дальше. По переплетениям занесённых снегом путей. В седой морозной мгле курились дымки из труб каких-то домишек. Было пустынно. Жестокий мороз загнал немцев в дома.
Я пересёк несколько путей и вышел на занесённую снегом дорогу. Я был уже вне города. Сзади виднелись последние дома. Впереди, куда тянулась дорога, возвышалось небольшое здание, столбики шлагбаума. На горизонте темнела полоска леса. Свернуть было некуда. Глубокие снега, как водой окружали единственную полоску чуть видной дороги, убегающей вдаль. Я шёл переставляя ватные, непослушные ноги, неотвратимо приближаясь к небольшому зданию. «Наверное сторожка. Меня увидят. Это место мне не пройти»… — эта мысль словно гвоздила мозг, болью отдавалась в каждом шаге. Все ближе и ближе сторожка. Снег у крыльца утоптан. Но никого не видно. И я иду, иду тихо, на большее нет сил. Вот уже миновал крыльцо, и снова возникло это страшное чувство открытой спины, ожидание выстрела. Начался слабый подъём. А дальше сугробы, как будто поворот... Лишь бы не упасть. Здесь слишком открыто. Ноги как будто не мои. Скрип снега слабый и словно улетающий в белую даль. Шаг... Ещё шаг... Нельзя останавливаться. Нельзя ложиться... У меня не было мысли, что это конец. Наверное, эта мысль вообще не свойственна молодости. Я шёл в лазурно-белесую мглу, освещённую тусклым солнцем. Осторожно скрипел снег где-то внизу, но у меня уже не было ног, не было рук, казалось только дыхание осталось тёплым...

— Бери его... Кажется, живой ещё... — это говорит женский голос, совсем без перерыва, я слышу его издалека, словно этот голос прилетел из морозной мглы и мне это снится... Но нет, меня куда-то тянут, и вот уже я лежу на соломе, меня чем-то укрывают, какое-то бормотание, причмокивание, ощущение полёта, и я понимаю, что меня везут на санях, и сознание постепенно охватывает реальность...
Мне трудно пошевелиться. Но какое-то новое чувство теплоты возникает в теле. Я понимаю. Меня укрыли тулупом. Это не немцы. Мысль пробуждается всё больше. Но тело словно скованно льдом.. Я не в силах пошевелить ни одним членом. Даже шея как будто окаменела. «Меня подобрали...» — мелькает мысль, — «но куда они едут?...»
Мимо мелькают деревья, запорошенные инеем. Полозья в ней тонко скрипят на поворотах. Скосив глаза, вижу, что рядом со мной сидит женщина в полушубке, закутанная платком. Правит. по-видимому, парнишка. Размахивая кнутовищем, он иногда вскрикивает на лошадь. Надо мной склоняется женское лицо. Пар от дыхания мешает разглядеть его. Видны только внимательные глаза.
— Ну как служивый, не помер ещё? — спрашивает она и не дожидаясь ответа, добавляет, — ну до чего же ироды довели людей... Ну, скоро приедем. Отогреешься...
Это была маленькая полузанесенная снегом хибара с одной единственной комнатой. Низкий, удивительно низкий потолок побеленные известкой стены, а посреди комнаты круглая приземистая печка, сделанная из железной бочки. От печки тянулась труба, подвешенная к потолку проволокой и выходящая в единственное, подслеповатое окно. Печка жарко топилась. В комнате было тепло. Меня полуввели, полувнесли в комнату и усадили около печки. Я протянул к ней руки. Поверхность была раскалена. И только через некоторое время я почувствовал тепло, исходящее от неё.
Я вижу эту раскалённую плиту и сейчас. Вижу свои руки, сухие, словно обтянутые пергаментом. Шёпот, разговоры, мягкие шаги вокруг.
— Не обожгись...
— Нет, не обожгусь, — отвечаю я, глядя на раскалённую поверхность и еще больше приближая к ней руки. Словно завораживает серо-розовый металл со слабо мерцающими на нём искорками. И забавно приближать к нему руки всё ближе и ближе, чувствуя вместо палящего жара лишь приятную теплоту.
— На вот, поешь. Но не много, много нельзя сейчас тебе... Ем белую рассыпчатую картошку, вдыхая тёплый пар. И чувствую, как во всем теле словно пробуждается жизнь.

Это была небольшая семья, что меня приютила. Сама хозяйка, сын её, парнишка лет пятнадцати, и двое меньших. Старший сын и муж были на фронте. До войны они работали на железной дороге. И жила вся семья в этой хибаре бедно и туго.
— Как же ты из Вязьмы-то вышел, — говорила хозяйка нараспев, покачивая головой, — Куда ж ты шёл, на смерть ведь свою шёл, Господи! И что с людьми творят! И мои вот, может быть также по белу свету мыкаются, горе хлебают...
Почти не помню тех нескольких дней, которые я провел в этой хате. Помню только белые стены и раскалённую железную печку, которую топили мелкой трухой из каменного угля. Труху эту вся семья собирала на недалёких железнодорожных путях. Питались скудно. Картошка, картошка, она составляла основу всех трапез, её бережно доставали из-под пола, где она хранилась. Иногда картошку, нарезав плоскими ломтями, клали на раскаленную поверхность печки, она шипела, через несколько секунд ее переворачивали на другую сторону и быстро снимали. Зажаренные таким образом полусырые ломтики ребята называли «жаворонки».

Нужно было идти дальше. Куда?
На мои расспросы о партизанах хозяйка недоуменно пожимала плечами.
— Кто ж их знает? Сказывали, что в Рыжкове появились раз, да в Малине их немцы искали, да разве их найдешь? Их днем с огнем не сыщешь, коль они есть, а может быть, и нет их вовсе вблизи, а издалека пришли... Это ты и мысль оставь их так искать, да не сказывай кому ни попадя, а то на полицая нарвешься, да и обратно в лагерь...
Хозяйка взяла мою шинель и выменяла её где-то у соседей на старый рваный полушубок.
— В шинели-то тебя быстро приметят, —сказала она. Это было верно, и возражать не приходилось. Очень я жалел о своей старой куртке, которая не столь бросалась в глаза и в которой было теплее. Куртку я потерял еще в госпитале, где дезинфицировали верхнюю одежду. После дезинфекции мех свалялся, а кожа сморщилась и сломалась, и куртка пришла в полную негодность. Куртку пришлось бросить, и взамен ее мне выдали обычную шинель от одного из умерших раненых. Полушубок хозяйка зашила в самых вопиющих местах.
— Подпояшешься верёвочкой, ещё теплейше будет, — сказала она.
Через несколько дней я покинул своих хозяев, напутствуемый добрыми пожеланиями всей семьи.
— Да хранит тебя Господь, — говорила хозяйка. — Дай тебе Бог добраться до наших...

Я вышел морозным утром в полушубке, подпоясанном верёвкой, с котомкой за плечами, в которой лежало немного хлеба и картошки. Ноги дрожали, меня шатало, и больше всего* страшился встречи с немцами, которые в лучшем случае должны были потребовать у меня отсутствующие документы, и приготовил объяснения, согласно которым я фельдшер из Вяземской больницы и иду в деревню собирать продовольствие для больных. Все это было, конечно, наивно и смешно, я шел в неизвестность, это было как прыжок в бушующее море, то ли вынесет, то ли нет. Мне рассказали примерно, как пройти в глубину, минуя наезженные немцами дороги, и назвали ряд деревень, из которых помню Рыжково, Бабью гору и ещё какие-то.
Итак, под ногами снова дорога, ослепительный, наезженный полозьями снег, поскрипывающий при каждом шаге, сумрачное небо, тишина и пустота вокруг. Местность была отрытая. Я шёл дальше и дальше и за каждым поворотом, за каждым сугробом мне мерещилась скрытая опасность.
Вязьма была недалеко. Внезапно в стороне от дороги на пригорке возник силуэт зенитного орудия с тонким стволом, устремленным в небо. Около орудия двигались солдаты. И снова это ощущение. Нужно было идти. Свернуть в сторону невозможно из-за снегов. Всякая остановка могла бы вызвать подозрение. Нужно было идти. Как мимо злой собаки, не снижая темпа, не обращая внимания, не оборачиваясь. И я шёл, всем телом ощущая эту группу немцев в стороне, зная, что меня рассматривают в бинокль— ожидая каждую минуту карательной акции. Неожиданно ударила серия негромких, приглушенных расстоянием выстрелов. Тонко запели снаряды и начали рваться в вышине беспорядочно, как хлопушки. Снова серия выстрелов. Наверное, это были учебные стрельбы, может быть, из-за этого немцы не обратили на меня должного внимания. Невольно ускоряю шаг. Вот уже орудие отдаляется, вот оно скрылось за пригорком.


Вернуться к началу
 Заголовок сообщения: Re: Исторические фото и факты
СообщениеДобавлено: Ср фев 20, 2019 16:27 16 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
"ПЕРЕСЫЛЬНЫЕ ЛАГЕРЯ", а не дулаг-184
[ img ]


Lars Westerlund. The Finnish SS-volunteers and atrocities against Jews, Civilians and Prisoners of War in Ukraine and the Caucasus Region 1941-1943
Ларс Вестерлунд. Финские СС-добровольцы и зверства против евреев, мирных жителей и военнопленных на Украине и в Кавказском регионе 1941-1943 гг.
https://www.arkisto.fi/uploads/Julkaisu ... rkkoon.pdf
Финские добровольцы были размещены в дивизии Ваффен СС "Викинг", которая сражалась с Красной Армией на Украине и на Кавказе в период с 1941 по 1943 год. В различных подразделениях викингов служило 1 408 финских добровольцев. Из них 256 были убиты в бою, 686 были ранены, а 14 числятся пропавшими без вести. Весной 1943 года финский добровольческий батальон был расформирован, а офицеры и солдаты вернулись в Финляндию и воевали на последних этапах войны-продолжения Финляндии с Советским Союзом и в короткой Лапландской войне 1944-45 гг.

Talvi-, jatko- ja Lapin sodan sotavanki- ja siviilileirit 1939–1944
Käsikirja
The Finnish POW and Internee Camp
Handbook, 1939–1944
Toim. / Ed. by Lars Westerlund
Зимняя, Продолжение и Лапландская война
военнопленные и гражданские лагеря 1939-1944
руководство
Финские военнопленные и интернированные
Справочник, 1939-1944
https://arkisto.fi/uploads/Julkaisut/mo ... ja_web.pdf
Издание / Под ред. Ларс Вестерлунд

Во время Второй мировой войны нацистская Германия захватила в общей сложности 5,7 миллиона советских военнопленных, около 9 000 на северных фронтах Финляндии, а также привезла 20 000 советских военнопленных с других оккупированных территорий в Лапландию.
http://suomenhistoriaa.blogspot.com/200 ... messa.html

Эйно Пьетола «Военнопленные в Финляндии 1941-1944 гг.»
http://suomenhistoriaa.blogspot.com/200 ... -1944.html

Немецкий лагерь для военнопленных Stalag (Stamm­la­ger) 309 (Salla, Kuolajärvi) - центральный лагерь. Отсюда обслуживались филиалы в Алакуртти, Вуолаярви, Ровоярви, Корпиярви, Кайрала, Нурме, Лампела, Сейпяярви и Рованиеми.
Лагерь находился в Куолаярви, к северо-западу от перекрестка дорог, ведущих в Алакуртти (Россия) и Сайя (Финляндия) .В лагере количество заключенных постоянно менялось (известна цифра 1592 заключенных). К концу 1941 года здесь было построено 10 бараков на 1500 человек.
Шталаг 309 находился в Куолаярви до 1944 года, потом был переведён на территорию Норвегии.
Einsatzkommando Finnland была основана в Финляндии с целью устранения идеологически и расово низших людей. VALPO (VALtiollinen POliisi) был связан с Einsatzkommando Finnland.
Военнопленные были расстреляны на севере
https://www.kaleva.fi/uutiset/kotimaa/s ... sa/331050/


Вернуться к началу
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему  Ответить на тему  [ 36 сообщений ]  На страницу « 1 2 3 4

Часовой пояс: UTC+03:00


Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 1 гость


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения

Перейти: 

cron
Создано на основе phpBB® Forum Software © phpBB Limited
Русская поддержка phpBB