Василий Степанович Рассказов
Путь мой солдатский
-------------------------------------
(Автобиографические записки)
От Автора
Не взыщи с меня, дорогой читатель, за литературные огрехи, которые ты обнаружишь в моих записках. Я не писатель и взялся за перо лишь потому, что друзья мои с интересом прочли мой маленький дневник военных лет и просили описать всё подробнее.
Если же эти записи, в какой - то мере, помогут понять что такое Родина, научат её любить, то я буду счастлив - в этом главная цель моего повествования.
Был август 1941 года.
Война, неожиданным горем обрушившаяся на наш народ, грохотала далеко от нашего сибирского края. И оттого, что здесь стояла такая мирная тишина, не верилось, что где-то идут бои, гибнут люди, и не хватает сил остановить коварного и вероломного врага, осыпающего наши мирные города смертоносным металлом. Лишь изредка нарушалась эта тишина грохотом, проходящих на фронт эшелонов, увозящих все новых и новых мобилизованных. Где-то там, вот уже второй месяц, был и мой отец.
ПРОЩАЙ ЮНОСТЬ
Нескончаемой лентой вьётся железная дорога по сибирским просторам то, повисая над широкими реками то, петляя среди сопок, или вырвавшись на равнину, вытягивается в струну и исчезает на горизонте. И на всем протяжении прилепились к её насыпи будки путевых обходчиков, блокпосты и бараки рабочих. В одной из таких будок, недалеко от Омска, прошло моё детство. Домик, как и тысячи других, был когда-то покрашен охрой, но время вышелушило краску. От постоянного сотрясения земли, под проходящими поездами, строение осело и потеряло свой прежний вид. Шло лето 1941 года. Почти половина мужчин ушла на фронт, а оставшимся некогда было заменить подгнившие венцы, прибить, оторвавшийся лист железа и он по ночам иногда гулко хлопал о стропила, пугая приютившихся под карнизами воробьёв. В такие ночи я подолгу не спал, слушая свист ветра за стеной, уханье листа и представляя себя на фронте. Мне исполнилось 18 и я со дня на день, ожидал повестки из военкомата. Мать несколько раз просила меня прибить железо, но я отмахивался и, подражая взрослым, говорил: - Да ну его, до этого ли сейчас. Хотелось быстрее на фронт. Подошло 1 сентября, а повестки все не было. Мне это совсем не нравилось. Скрепя сердце, купил учебники и пошёл в 10-й класс. Наступила осень, ветер все чаще стал хлестать дождём стены будки. С тополей полетели листья, и телеграфные провода иногда заводили унылую песню, подражая ветру. Я прибил к стропилам железный лист и наблюдал, как с деревьев слетают листья и уносятся вдаль.
Повестку принесли пятого октября.
Мать не плакала, когда собирала на фронт отца, только бледное лицо, да крепко сжатые губы выдавали её страдание, когда она складывала в холщёвый мешок мою рубашку, носки, полотенце, то роняла туда и слёзы.
-Уж больно ты молод, сынок, - говорила она, отворачиваясь и украдкой вытирая глаза. – Отец–то пожил на свете, а ты … что ты сможешь там сделать? Ни силёнки, ни смекалки. Мужики вон и то …. Ну да ладно. Служи справно. Может не сразу на фронт отправят, а поучат уму – разуму.
- Хватит тебе, самой расстраиваться и меня расстраивать, оборвал я причитания матери и, взяв мешок, вышел из дому. Мать поспешила следом, остановилась на крыльце и произнесла жалобно, с надрывом: - Возвращайся, сынок.
- Ладно, - ответил я, будто это зависело только от меня.
Будущее казалось мне совсем не страшным. Как же я тогда ошибался.
Вскоре будка скрылась из виду, только высокие тополя долго ещё виднелись на горизонте.
В УЧИЛИЩЕ
Ночь. Спит городок Тюмень под толстым покровом снега. Спят в красных двухэтажных зданиях
военного городка будущие лейтенанты и только дневальные неподвижно сидят на табуретках,
углубившись в воспоминания, да ветер старательно наметает у дверей сугробы. Подтянув
колени к подбородку, спал и я. Снилось мне лето. Бескрайние поля с берёзовыми перелесками залиты солнцем. Теплый ветер катается по пшенице. Поют жаворонки. Я улыбался. И вдруг все прерывается протяжной командой: « Подъё-ё-м!»
Солнечный день, как на экране, мелькнул и погас. Я ошалело вскочил, нашарил под койкой сапог.
Второй куда – то исчез.
- Опять копаешься, Рассказов, - донёсся до меня голос командира отделения Глушкова и тут же послышалось: - наряд в неочередь.
Ненавижу сержанта за его издевательские « ложись!», « ползи!», « встать!», « молчать!».
Глушков знает это и пользуется удобным случаем, чтобы насолить мне, строптивому курсанту.
Стоит чуть задуматься, как слышишь: - Чего опустил голову, Рассказов? О мамкиных лепёшках мечтаешь?
Однажды я не сдержался и ответил вполголоса: - Сам пороха не нюхал, а воображает из себя.
Глушков услышал это, шагнул ко мне и, заикаясь, проговорил: - Два наряда в неочередь и …, и …, двести метров по-пластунски! Ложись!
Я пополз, загребая руками снег, а в голове замелькали невесёлые мысли: « Зачем всё это? Два месяца одно и то же. Отец на фронте. Фашисты подошли к Москве. А мы тут ползаем, протираем штаны. И ещё четыре месяца ползать. Показали бы один раз и хватит. А этот желторотик дорвался до чина и лезет из кожи. Вчера сидел в восьмом классе, а сегодня, пожалуйста « генерал».
- Ниже голову! – кричит « генерал», - ниже заднюю часть, а то первой миной оторвёт.
- К чёрту! – злился я. – Уйду из училища! Лучше в бой. Завтра же подам рапорт. Желаю ехать
на фронт и всё. Не имеют права держать! Так шли дни. Отец перестал писать с Ленинградского фронта: город был окружен. Фашистские полчища растекались по кубанской земле, курсанты, высоко поднимая ногу, учились ходить строевым шагом. «Зачем нужен строевой шаг на фронте?» - думал я.
Однажды после особенно утомительного марша я ушел в безлюдное место и долго сидел в
одиночестве. Ещё заниматься два с половиной месяца, - думал я, - за это время фашисты
дойдут…, черт знает куда. Рапорт подал, а что толку? Многие подают, но никого ещё не отпустили на фронт. Что же делать? Сказать, что не желаю быть офицером? Чушь, не поверят.
- Рассказов! – вдруг услышал я, - К командиру отделения!
Повесив голову, я поторопился
.
Был свободный час перед отбоем. Курсанты занимались своими делами: кто писал письмо,
кто читал, кто подшивал подворотничёк. Глушков увидел, как я вошёл, сдвинул брови и
строго спросил:
- Где был без разрешения?
- Так я же… в свободное время, - ответил я.
- Молчать! За самовольную отлучку два наряда внеочередь!
- Есть два наряда…
Очень длинные комнаты в казарме. Давно спят курсанты, а я ещё и половины полов не вымыл.
Остро пахнет от развешанных по сапогам портянок. С лёгким щелчком прыгает стрелка по
циферблату часов на стене. Дремлет у входа дневальный. Хочется отдохнуть, но тогда
мало времени останется для сна: в шесть – подъём.
Выливаю украдкой воду на пол, затем собираю её тряпкой и говорю дневальному: «Принимай».
- Вижу, - отвечает курсант, продирая слипшиеся глаза.
Затем прошёлся, шлепая по мокрому полу, и добавил назидательно:
- Значит, за самоволку получил два наряда? Это ты дёшево отделался. За самоволку можно
и под суд попасть. Осудят и на передовую, в штрафную роту.
Валяй спать, - закончил он свою нравоучительную речь, снова усаживаясь на табурет.
- Да, надо успеть поспать, - рассеянно ответил я и, не раздеваясь, лег на койку. А в голове вертелось услышанное от дневального. «За самоволку отправят на фронт.
Но ведь я и хочу на фронт. Хватит протирать штаны. Да, самовольная отлучка – преступление.
Страшно подумать. Вот сейчас я встаю и ухожу. А утром вернусь и … в эшелон, на фронт. Ну и прекрасно. Вон сколько едет бойцов на фронт. Они гордятся этим. Кто это придумал, что драться с врагами – наказание. Чепуха. Что же делать? Решиться?»
,Я поднял голову. Дневальный, облокотившись на тумбочку, снова дремал. Стрелка часов стояла на половине второго ночи. Что-то пробормотал во сне сосед, всхлипнул и затих.
«Трусишь», - издевательски шептал в голове чей – то голос. Я сел на кровати. Сердце забило
тревогу. За стеной сопел ветер, швыряя снег в стёкла.
«Ах, если бы знать вперёд, что мне готовит судьба, - горестно подумал я, снова ложась на жёсткую подушку. Что такое штрафная рота? Наверное, геройская рота. Всегда впереди. За героизм все грехи прощаются. Вот где настоящая – то школа. Попрошусь на Ленинградский фронт. Может встречу отца.
Так и скажу: сделал самоволку, чтобы попасть к отцу».
- Ну, так как же? – опять спросил голос, - идешь или нет?
- Боюсь, - прошептал я, косясь на дневального.
- Боюсь слова «преступник». Какой же я преступник?
Голос с минуту молчал, затем сказал ехидно:
- Какой же ты боец? Не можешь решиться. Да ты от первого выстрела за сто верст убежишь.
- А ещё на фронт собрался.
Я повернулся, посмотрел на спящего дневального, и шагнул к вешалке.
Быстро надев шинель, я вышел на улицу.
Ветер бросил мне в лицо горсть снега и погнал к забору. Тускло светили на столбах электрические фонари. Иные жалобно поскрипывали, покачиваясь на ветру.
За забором сразу же начинался лес. Шумел ветер в сосновых ветвях. Звук похожий на плач
Заставлял сжаться моё сердце от страха. Постояв немного, я повернул назад и побежал к городку.
Насмешливый голос заговорил снова.
- Чего боишься. Ещё немного и ты добьешься своего. Попадёшь на фронт, к отцу. Там сражаются.
Ну, смелее же.
Я снова побежал в лес. Но тут услышал голос совести:
- Что ты делаешь? Иди назад, пока ещё не поздно. Ты ещё успеешь повоевать. Чистым и
незапятнанным выйдешь из училища, а промедлишь, час будет поздно. Покроешь себя позором, который смывается только кровью.
Проваливаясь в глубоком снегу, я рванул к городку и остановился только у проволоки.
- Трус! – смеялся надо мной голос.- Испугался штрафной роты. Да там смелые люди. Они идут впереди. Ты не годен для подвига, иди спать.
- Иди спать, - словно эхо отозвался голос совести, но было уже поздно.
Окна в городке засветились.
Через два часа, сквозь низко летящие тучи начал пробиваться рассвет. Донеслась песня курсантов, идущих строем в столовую. Жизнь городка продолжалась.
С трудом, переставляя одеревеневшие ноги, я прошёл к проходной будке и хриплым голосом
произнёс вышедшему дежурному: - «Можешь арестовать меня, я из самовольной отлучки»
НАКАЗАНИЕ
Десятые сутки я нахожусь на гауптвахте, валяясь на голых досках. Настроение подавленное.
Печальные мысли сверлят мой мозг.
Вспоминаю свою мать, украдкой вытирающую слезы, брата Димку с недоумённо – печальным взглядом. Достаю из кармана помятый листок бумаги, и в десятый раз начинаю читать письмо
из дому. «Дорогой сынок! Как твоя служба? За тебя я очень рада, что ты попал в училище.
Хорошо хоть ты поедешь на фронт, научившись чему-то, не так как отец. Его только два месяца в лагере подержали. Некогда видно учить было. И вот пришло извещение: «Пропал без вести».
Я проплакала всю ночь. Куда же он мог пропасть? Ты хоть береги себя, а то мне последнее
время сны стали нехорошие сниться. У нас все по-прежнему. Я работаю на путях. Помогаю
убирать снег. Трудно сейчас здесь. Рельсы ломаются, а заменить нечем. Рабочие вымотались.
Ну да ладно. Война-то, не вечно будет. Выдохнется когда ни - будь немец. Тебе я послала
посылку с сухарями. Может, зря послала?».
В караульной комнате затопала сапогами смена. Я взял огрызок карандаша, потёр его о стену,
чтобы оголилась сердцевина и на клочке бумаги начал писать:
Я хлёстан был дождём, пургою, градом,
Сдирал мне шкуру солнечный загар.
Но не привык я к окрикам, нарядам…
Простите ли меня, товарищ комиссар?
К утру исповедь была готова. Она состояла из пяти строф, и каждая строфа оканчивалась вопросом:
«Простите ли меня, товарищ комиссар?»
Через день в караульном помещении раздалась команда:
- Рассказов к комиссару училища!
Сердце моё больно сжалось. Щёлкнул запор. Часовой открыл дверь, вскинул голову, словно
хвастался новым подворотничком, и сердито сказал: «Выходи!»
«Все чужие стали, - печально подумал я, направляясь к двери. Даже этот челдон считает себя
единицей, а меня…нулём. Ещё стихи ему показывал. Нашёл друга. Ну и чёрт с тобой…»
Войдя в кабинет комиссара училища, я остановился у двери, не смея поднять голову, не смея
взглянуть на пожилого человека за столом. Молчание длилось долго.
Полковник, склонившись над бумагами, украдкой изучал курсанта.
«Молод, ершист,- думал комиссар.
-« Брыкается как дикий жеребёнок, которого впрягают в первый раз.
Настроен лирически, а тут, видите ли, Заставляют делать то, что не по душе.
На что решился мошенник, чтобы на фронт попасть быстрее.
Ну, меня на этом не проведёшь. Я ему сейчас поубавлю значимости».
Вслух полковник сказал: - Чего под трибунал лезешь?
Я только ниже опустил голову.
- Тебе не нравится в училище? – сердито продолжал комиссар.
- Вся страна наша обратилась в военный лагерь, а ты что делаешь?
Где ты рос? Где воспитывался? Тебя кормить не надо было эти десять дней, а ты сколько хлеба перевёл.
- Хочу на фронт, - уловив паузу, пролепетал я.
- На фронт, - передразнил полковник, - а ты представляешь, что такое фронт?
-Если ты здесь не можешь выносить трудности, то там и подавно запоёшь Лазаря. Не надо нам на фронт нытиков, там нужны герои. Тебя будем судить.
У меня комок к горлу подкатился, проглотив, его я сказал полковнику:
- Простите, товарищ полковник.
- Что? Повтори громче!
- Простите, товарищ комиссар.
Полковник поднялся из кресла, сцепил за спиною руки и, не глядя на меня, заходил по комнате.
По щекам моим ручьём текли слёзы.
- Не я твой отец, а то нарвал бы уши, - раздался, наконец, его голос и снова долгое молчание.
Затем, уже более мягким голосом он произнёс:
- Ну, вот что…как исключение…отправлю тебя в танковую бригаду. Она формируется. На фронт
попадёшь месяцев через шесть. Будь хорошим бойцом.
Полковник вздохнул и закончил:
-А стихи у тебя получаются. Это твоё второе оружие. Только первое, винтовку хотя бы. Надо тоже хорошо знать.
Сердце моё затрепетало в груди.
------------------------------
«Здравствуй, мама! Сообщаю, что офицер из меня не получился: отчислили из училища. Ты спросишь почему? Я захотел этого сам. Можешь не говорить мне, что другие учатся, можешь не упрекать.
Я всё понимаю: война, трудности. Но такой уж видно я «поперечный», как говорила ты, всё делаю наоборот. Сейчас нахожусь в Свердловске. В танко-десантной роте. Командиры здесь пожилые, были уже ранены на фронте. И понимаешь, мама, всё как-то по-серьёзному, хотя делаем то же:
ползаем, бегаем, стреляем. Здесь я ни на кого не в обиде и меня тоже уважают. Ребята замечательные. Взять хотя бы моего командира отделения Маркова. Он родом с дальнего востока, пожилой. Все это я пишу не в своё оправдание. А просто сообщаю о прохождении службы. Скоро поедем на фронт. Вот там будет настоящая школа! Ребята говорят, что сначала страшно, а потом привыкаешь. Стихи я продолжаю писать. Давал читать командиру роты, он велел поместить их в стенную газету. Я сказал, что о любви в такое время печатать неудобно, а он засмеялся и говорит:
«Любовь к близким людям, любовь к Родине очень помогает бить врага».
Пока до свидания, привет ВСЕМ, твой сын!
--------------------------
Мартовское солнце ослепительно яркое. С крыш капает тающий снег. На улице много прохожих, особенно около нашего городка. Жители Свердловска, каким – то образом узнали, что нас отправляют на фронт и пришли провожать. Особенно много женщин. Они беспрестанно вытирают глаза, хотя для них мы вроде бы чужие, незнакомые, люди. Оркестр заиграл марш и мы, построившись, двинулись к вокзалу. Впереди взвилась песня:
- Суровый голос раздаётся:
Клянёмся землякам…
Мы подхватили припев, но у каждого почему-то запершило в горле, и песня сбилась. И чего расплакались эти женщины? Испортили хорошую песню.
--------------------------
«Здравствуй, мама!»
«Пока добирались до передовой, получили первое боевое крещение. Попали под бомбежку немецких самолётов. Трусил страшно. Сейчас стоим в лесу. Ночью пойдем дальше. Привет ВСЕМ!»
--------------------------
ФРОНТ
Вот и передовая. Держим оборону. Недалеко вправо и влево изредка бухает артиллерия, но на нашем участке тихо, даже не верится, что враг близко, притаился в сотне метров. Высоко в безоблачном небе жужжат ястребки. Звук самолётов то переходит в надрывный вой, то смолкает и тогда слышна частная пулемётная дробь. Я всматриваюсь в голубую высь и нахожу, сверкающих белым оперением, трёх ястребков. Они то взвиваются в высь, то штопором падают вниз и кажется, что люди поднялись в небо лишь для того, чтобы поиграть в лучах весеннего солнца. Но вот один пускает хвост чёрного дыма. От него отделяется фигурка и раскрывается купол парашюта. Два истребителя некоторое время кружатся над падающим самолётом, затем улетают на запад.
- Сволочи, - с негодованием говорит обросший рыжей щетиной боец, - сбили нашего сокола.
Он оборачивается ко мне и спрашивает:
- Закурить есть, братишка?
Мне очень хочется поделиться с ним, но табаку у меня нет и я говорю:
- Не привык ещё курить. Как будут давать, обязательно вам принесу.
- Приходи, землячёк, - говорит боец, бережно вытряхивая из кармана крошки.
Мы проходим метров триста и окапываемся на опушке леса. Впереди поле, чуть правее овраг, там немцы. Вдруг над головой раздаётся свист пуль, потом доходит звук пулемётной очереди. Резко прижимаюсь и смотрю по сторонам.
«Вот тебе на. Рвался на фронт, а как оказался на передовой, так от первых выстрелов к земле прижимаюсь» - подумал я.
И стало неловко от бойцов.
«Может я трус?»
Подошёл заместитель командира отделения Марков, пожилой солдат, с сединой в висках. Решив меня приободрить, он произнёс:
- Ничего, сынок, привыкнешь, не робей, но и не высовывайся без надобности.
Я, как-то сразу успокоился и улыбнулся ему.
Все осмотрелись, как бы проверяя, всё ли в порядке в нашем окопчике.
Петя Кравченко, расположившийся у соседнего куста, заметил:
- Это он разрывными стреляет, сволочь!
Петька мой друг. Он моложе меня на год, но уже успел побывать в боях, был ранен в руку, чем очень гордился. Родом он был из Киева. Когда немцы входили в город, Петька ушёл с войсками, оставив родителей, как он выражался, на произвол судьбы.
Он подполз ко мне.
- Смотри що фрицы намалювали, - сказал он, подавая мне листовку, - никчемная ситуация.
На листке был нарисован человек в широких брюках галифе. Он держал перед печкой лопату, на которой стояли наши солдаты. Внизу было написано:
«Не умирайте за комиссаров».
- Глупо, - согласился я с Петькой, - Они думают, что у нас нет родины, а есть только комиссары.
- Приготовиться к атаке! – прервал наш разговор голос командира роты.
- «Вот и началось», - мелькнула в моей голове мысль, - начинается то, чего так ждал, - «Бой».
- «То, к чему мы так долго готовились, и так ждали».
- «За всё ответите, проклятые фашисты».
Заурчали наши танки и как по команде, двинулись вперёд.
Повалив несколько деревьев, они вывалились из леса, и мы с криком «Ура», ринулись вслед за ними.
Изредка приостанавливаясь, мы стреляли по немецкой линии окопов, туда, откуда стала раздаваться трескотня их автоматов. Со стороны врага густо полетели трассирующие пули. Они как светлячки сверкали вокруг, стараясь ужалить кого-либо из нас. Вокруг вздыбилась от разрывов мин земля, а мы продолжали бежать, стреляя в ненавистного врага. Иногда кто-то падал скошенный осколком или пулей. А мы все бежали за нашими танками.
Фашисты подбили один. Танк закрутился на одном месте и из него повалил чёрный, густой дым.
Языки пламени стали вырываться из машины. Сердце сжималось при мысли о наших танкистах.
А бой продолжался, и надо было двигаться вперёд.
Над головой прошуршал снаряд. Я едва успел упасть, как рядом рвануло. Краем глаза заметил, что Петька тоже успел. Молодец!
Взрывом подняло большую массу земли и бросило с чудовищной силой в разные стороны. Меня обдало мелкими камнями и пылью, но боли не чувствовалось. Значит пронесло. Земля пахла сыростью и гарью. Вскакиваем и бежим догонять наших.
-«В овраг?» - кричу я Петьке.
- «Нет, наши пошли левее», - кричит он мне, но голос едва различим, в голове от всего стоит какой – то звон.
В это время немецкие самолёты, заваливаясь на крыло и пикируя, начинают бомбить то место, куда указывал Петр.
Короткими перебежками стараемся пробраться к оврагу. В кустах неподалёку, замечаю какое – то движение, поворачиваю голову и вижу двух фрицев высунувшихся из окопчика и целящихся в нас.
Стараюсь опередить, бросаю туда гранату и сваливаюсь в овраг. Петька успевает за мной. Раздаётся взрыв, но мы уже в безопасности.
Канонада от разрывов уходит куда – то в сторону. Открываю глаза и стараюсь сориентироваться. Оба живы, - это хорошо. Ранений, кажется, нет, только отдышаться не можем.
А вот и первый трофей. Немецкая винтовка, лежит на бруствере рядом с серебристой банкой противогаза. Всюду валяются обрывки газет, пустые, разноцветные коробки, пятнистые
плащ – палатки. Немцев в окопах нет, только кое-где их трупы, да несколько наших.
Шныряем с Петькой по окопам в надежде найти что – ни будь необыкновенное, важное, да нет ничего. Ну и ладно всё равно на душе радость, хоть несколько врагов убито!
Недалеко разорвался снаряд. Мы перебежали на противоположную сторону балки и принялись высматривать противника.
Вдруг из – за кустов выполз серый, тупорылый танк. Люк его башни приоткрылся и из него выглянул человек в черном. Он поднёс к глазам бинокль и уставился в нашу сторону. Петя быстро поднял карабин и выстрелил.
Человек дёрнулся, выронил бинокль и навалился на край люка. Радость волной захлестнула нас.
-«Одним фашистом меньше», - радовался Петька.
Танк попятился и скрылся за кустами.
Я не заметил, как стало тихо. На землю медленно опускались сумерки.
-«Куда все пропали?» - спросил я друга.
Издалека донёсся крик, похожий на комариный писк: «Помогите!»
Посмотрев в ту сторону, увидели двоих санитаров, разыскивающих раненых.
-«А может наши ушли вперёд или убиты?» - спрашиваю я себя.
В это время Петька заметил движение в противоположной роще.
Наши, поняли мы и, обрадовавшись, пустились в этот лесок. Тем временем уже стемнело.
Добежав до леса, стали искать своих.
-«Стой! Кухню пробежишь, - раздался рядом голос. Потом послышался тихий смех и тот же голос произнёс: «Не бойсь. Свои».
В абсолютной темноте мы добрались до своей роты.
- Первое отделение, приготовить котелки для ужина, - послышалась команда Маркова.
Как рады мы были снова слышать этот голос.
Только сейчас мы почувствовали усталость.
Марков рассказал нам, как прошёл бой. Несколько человек были ранены. Несколько убиты.
Но немцев мы потеснили с их позиций. Пока можно отдыхать.
Петя предложил разместиться у молодой берёзки. Мы повалились на траву, стали снимать вещмешки, и только тут я заметил, что мой вещмешок разорван осколком, а в днище котелка зияет отверстие.
Не по себе стало от мысли, что первый мой бой мог стать для меня последним. Поев с Петькой из одного котелка, мы завернулись в шинели и завалились спать рядом со своим отделением.
В этом бою мы потеряли троих бойцов, двое были легко ранены.
------------------------------
«Здравствуй мама!»
«Пишу двадцатого августа 42года. Прости за долгое молчание. Меня выписали из медсанбата.
Был легко ранен в ногу. Два месяца отлёживался. Завтра еду опять к своим фронтовым друзьям.
Петя пишет, что тяжело нашим. Немцы все силы бросили на Сталинград.
Как вы живёте? Наверное, уже созрели подсолнухи, и всё выросло, а на озере всё так же крякают утки.
Мама, как твоё здоровье? В твои годы разве можно шпалы таскать? Работа на путях не для женщин.
Проклятые фашисты. Ничего мама, мы покончим с ними. Будем бить, пока всех до одного не уничтожим. До свидания. Твой сын.
-------------------------------
Прохладная октябрьская ночь. Изредка взовьётся ракета, осветит мёртвенным светом изрытое снарядами поле и снова сомкнётся тьма.
Ни огонька, ни звука.
Второй час сижу в маленьком окопчике на нейтральной полосе, в дозоре.
Холод пробирается под плащ – палатку, растекается по телу мурашками.
Глаза слипаются, но спать нельзя.
От неудобного положения затекли ноги, а шевелиться лишний раз, себя обнаружить.
Зато слух чётко воспринимает все звуки.
Надо мной тысячи звёзд, воздух этой ночью прозрачен как стекло. Как красив наш мир.
Кому нужна эта война? Почему не могут люди жить в мире?
На востоке неба появляется бледно - голубое озерцо, постепенно окрашивается в розовый цвет и начинает быстро увеличиваться. Начинается новый день.
Со стороны наших окопов послышались шаги, затем я различил командира отделения.
-«Рассказов, снимайся» - произнёс он.
Радуясь предстоящему отдыху, я покидаю окопчик.
Но отдыхать уже не придётся.
- Через час пойдём в атаку, - сообщает Марков.
Ночью подошли наши танки, приказано занять деревню Гаськово.
Заметив, как я пытаюсь справиться с дрожью, он улыбнулся и сказал, что отдыхать будем там.
До этой деревни всего восемь километров, но не знали тогда ни он, ни я, что многие из нас навсегда останутся в деревне Гаськово под раскидистыми ивами, а те, кто останется жив, пойдут дальше дорогой плена.
Розовел восток, занималось утро 23 августа.
Едва над горизонтом показалось солнце, как сзади нас загудела «Катюша». Снаряды её шуршали над головой и рвали высохшую орловскую землю. И сразу же заговорила передовая, заметались огненные всполохи, завизжали осколки. Солнце потускнело. Мы забрались на броню танков, и стальные коробки вынесли нас из леса. Мы сидели, крепко уцепившись за привязанные к танку брёвна. Воспользовавшись помощью артиллерии, в наступательном порыве, бригада наша стремительно неслась на встречу врагу. Граду свинца наши бойцы противопоставили своё оружие и волю к победе. Вой самолёта оборвал мои мысли. Две бомбы упало сзади танка. Меня, словно пушинку, сдуло на землю. Прошло какое – то время, я очнулся, В ушах стоял гул. Долго не мог понять, где я. Я поднялся, подобрал автомат и поплёлся догонять своих. На танке никого не было. Накренившись набок, машина стояла неподвижно и двое танкистов пытались исправить повреждённую гусеницу. Остальные три танка были уже далеко, а за ними наступала наша пехота.
- Подсоби, браток, - обратился ко мне танкист, но в голове у меня стоял такой гул и я не разобрал просьбы, но понял, что меня просят о помощи. Танкист догнал меня, схватил за рукав и потащил к машине. Я заметил, что выстрелов не слышу, но вижу, как самолёты бомбят наши порядки.
- Успеешь, - крикнул мне в ухо танкист, - держи звено.
Через несколько минут гусеница была соединена, я снова забрался на броню и мы ринулись догонять пехоту. А ещё через полчаса с шумом и стрельбой ворвались в деревню. Между домами метались гитлеровцы. Я соскочил с танка и перебежками, укрываясь за строениями, продвигался по деревне. Мне казалось, что в каждом доме сидит фашист и целится в мою голову. Заметил в дверном проёме дома вражеского офицера, выстрелил в него. Немец не успел скрыться и моя пуля догнала его. Тот сразу осел и уставился на меня своими, уже неподвижными глазами. Выражение лица его было такое, как будто, он хотел спросить: - «Зачем?».
Тут я заметил Петьку, чуть не приняв его за немца. Он сидел на земле и перевязывал себе локоть левой руки.
- Что ранен? - спросил я его.
- Да ничего, - мякоть зацепило, а кость цела.
Я помог ему закончить с перевязкой, и мы стали двигаться дальше.
В центре деревни услышали « ура», затем там взорвалось несколько гранат и всё стихло.
Стало слышно как, трещат балки соседнего дома, доедаемые огнем.
Кто в нём жил, и кто его поджёг, теперь уже не имеет значения. Всё списывают на войну
.- Наверное, разделались с фрицами, - высказал я предположение.
Мы вышли на улицу и, поглядывая по сторонам, зашагали к площади.
- Я тоже двоих фрицев подстрелил, - похвастал Петька.
- Они выскочили из дома и на меня напоролись. Я первый и врезал им, а мог бы и не успеть.
- А чья-то пуля мне локоть задела, я так и не понял чья.
В это время выстрелы вспыхнули с новой силой, только уже где-то за огородами.
Мы добрались до площади. Там два санитара укладывали в повозку раненых и часто, с беспокойством поглядывали на небо. Там слабо жужжа, летала «рама». И вдруг я увидел надвигающуюся опасность совершенно с другой стороны. По улице, откуда мы пришли, двигались два немецких танка. За ними пробиралось множество гитлеровцев.
- Танки! – закричал я, - за ними фрицы.
Санитары вскочили на повозку и рванули в ближайший переулок.
- Держи, - закричал Петька, толкая мне в руку увесистый набалдашник, - противотанковая граната.
-Спрячься за углом, а я побегу предупредить наших.
Не хотелось мне оставаться одному, да раздумывать некогда.
Большим усилием воли я заставил себя спрятаться за угол и приготовить гранату.
Вот уже слышен лязг гусениц и шум мотора немецкого танка.
Когда показался ствол пушки, я размахнулся, швырнул гранату под танк и бросился бежать.
Сзади сильно ухнуло и заскрежетало.
Я свернул в открытую калитку и, задыхаясь, упал за забором. Никогда, наверное, я так быстро не бегал ещё в своей жизни. Мимо двора, где я лежал, пролязгал гусеницами танк.
- Наверное, второй, не может быть, чтобы я промазал.
Послышались крики немцев
- Пропал, - подумал я, - жить осталось минуту или две.
Налетевшие самолёты снова стали бомбить. На краю деревни земля, дома, люди, взлетали на воздух. Рёв самолётов, грохот разрывов, стрельба немцев, горящие дома и земля смешались в какой то адский спектакль, в котором дьявол пожирал жизни людей. Нервы были на пределе, но рассудок ещё выдерживал. Прижимаясь к стене сараев я стал пробираться в сторону своих и неожиданно наткнулся на Маркова. Он крался вдоль плетня с ручным пулемётом.
- Сержант! – окликнул я его. – Товарищ сержант!
Марков повернул ко мне своё скуластое лицо и ничего не ответил. Тогда я перебежал к нему и замер рядом. По другую сторону плетня послышались крики гитлеровцев. Сержант нашёл отверстие, вставил в него ствол пулемёта и открыл огонь короткими очередями. Я оглянулся и увидел двоих немцев, перелезающих забор. Карабин мой выпустил две пули и затих.
- Ах, как не к стати, - магазин был пуст.
Немцы, видимо поняв это, уже бежали к нам. За ними лезли ещё и ещё.
- Сзади, - крикнул я, толкая сержанта в бок и судорожно пытаясь перезарядить карабин.
Марков повернул пулемёт и дал длинную очередь. Откуда-то прилетела граната с длинной ручкой, ударилась о плетень и отскочила, упав неподалёку. Раздался взрыв. Марков уткнулся в землю, выпуская из рук пулемёт.
Меня отбросило, и сознание моё потухло.
Сколько я пролежал, не знаю. Очнувшись, увидел перед собой фрица с автоматом направленым в мою сторону. Нас окружили фашисты.
- Рус, сдавайс! – гавкнул один.
Другой фашист ногой выбил из моей руки карабин и крикнул повелительно: - Ауфштейн! Ауф, ауф!
В моей голове был сплошной гул. Невозможно было думать, что-либо сообразить.
Попытался подняться и вспомнить, как всё произошло. Боли не чувствовал. Как говорится, ни царапины, что меня крайне удивило.
Марков оказался тоже жив, стал не спеша подниматься на ноги.
Лицо его перекосила гримаса.
Гитлеровец ткнул его в грудь автоматом и спросил его: - Комиссар?
- Сержант, - ответил Марков, и с тоской посмотрел в ту сторону, где ещё раздавались редкие выстрелы.
Бригада отступала на исходные позиции.
Это была разведка боем.
Красный диск солнца, иногда скрываемый дымом и копотью, медленно клонился к горизонту.
Двое солдат попали в плен к ненавистному врагу!
Вселенная не заметила этого. Что для неё, каких – то две жизни двух существ.
Звезда, которую мы называем солнцем, тащила дальше караван своих планет.
ПЛЕН
В овраге, куда доставили нас с Марковым, было уже человек сорок из нашей бригады. Большинство были ранеными. Некоторые стонали и просили только пить, повторяя это слово снова и снова,
Будто вода могла излечить их всех. Представляю, каково им было, несчастным.
И что мы могли сделать для них? Темнело. Часовые, словно призраки, неподвижно стояли на краю балки. Они не обращали на стоны никакого внимания. Марков лежал на земле и неподвижным взглядом смотрел в небо, на остатки облаков.
- Михаил Игнатьевич, как же это так получилось? – перебирая в памяти всё произошедшее
спрашивал я.
- Почему не выдержали, почему всё зря?
Марков долго молчал, затем ответил.
- Знаешь, Василий, думаю, что мы с тобой ещё повоюем, и порадуемся за победу
Эти слова его, меня несколько успокоили и дали надежду на будущее.
А, когда есть надежда, есть и силы для преодоления испытаний.
Головная боль не давала мне передышки. На затылке запеклась кровь.
Разорвал рубашку, перевязал голову, Стал обдумывать наше положение. Вдруг слышу:
- Братцы, перевяжите, - обратился к нам раненый солдат, - течёт кровь, не остановлю ни как.
Я взял протянутую тряпку и туго обмотал пробитую пулей руку.
- Может, кто по-немецки умеет? – спросил боец.
- Водички бы попросить, а то ребята мучаются.
Я стал припоминать уроки немецкого языка и с горечью убедился, что не знаю ни черта.
Ты сколько классов окончил? – спросил меня боец.
- Девять.
- Ну, тогда давай земляк.
Я взглянул на Михаила, тот согласно кивнул головой. Раненый провёл языком по сухим губам и тихо добавил: - Не за себя прошу, за ребят.
Цепляясь за кустарник, я полез наверх. Часовой услышал шорох, вскинул винтовку. Лязгнул затвор.
- Вассар, тринкен, - сказал я голосом, от которого дрогнуло бы самое чёрствое сердце.
- Вег! – отрывисто гаркнул гитлеровец, и выстрел всколыхнул опустившиеся в овраг сумерки.
В несколько прыжков я достиг дна балки.
- Сволочи, фашисты, - произнёс я с досадой.
- Иди сюда, – окликнул меня Марков.
Я молча лёг около сержанта и закрыл глаза.
В ушах стоял звон, в глазах то вспыхивали, то гасли огненные шары, а в мыслях помимо моей воли повторялось одно и то же слово: «Вассар, Вассар, Вассар».
Лёгкий ветерок прокрался в овраг, прохладная ночь натянула свой чёрный полог и прикрыла раздетых, измученных окровавленных пленных.
Изредка стонал, кто ни - будь из них, нарушая тишину.
Проснулся я от холода. Светало. Лёгкий туман стелился по дну балки, скрадывая очертания распростёртых тел. С минуту я не мог сообразить, где нахожусь, но проступившие сквозь сумрак ржавые повязки, напомнили о недавно разыгравшейся трагедии.
Мы в руках врага.
Мы разоружены и беспомощны. Как это произошло?
Марков, сильный, по-сибирски крепкий мужик, лежал рядом. Крупное, приплюснутое лицо его, состарилось за одну ночь. Глаза ввалились, а на широких скулах проросла рыжая щетина. Впервые я заметил, что у Маркова свободны от растительности только лоб, да чуть загнутый кверху, толстый нос.
«Кержак» - говорят о таких в Сибири.
Так почему этот крепкий, как утёс, сорокалетний «Кержак», с бычьей силой в широких плечах , повален, разбит, побеждён?
Неужели нет такой силы, которая бы сдержала врага.
Моя мать будет ежедневно ждать писем и, глядя ночами в тёмный потолок избы, мочить подушку слезами.
Невесёлые мысли были у меня в голове.
Марков пошевелился и открыл глаза. Поймав мой взгляд, он двинул своими бровями и отвернулся.
Думаю, что он не хотел даже ни с кем разговаривать.
- Холодно, - произнёс я, подтягивая колени к подбородку.
- Двигайся ближе, так теплее, - сердито ответил сержант.
Помолчав, я опять заговорил: - Может, надо было в рукопашную…?
- В рукопашную тоже надо с умом, - пробурчал Марков, - а за так смерть принимать какой резон?
- Фашисты только рады будут, ничего, это ещё не конец действия.
- Все одно мы их повалим.
Наступал рассвет. Солнечный луч затрепетал между деревьев, скользнул на дно оврага и остановился на лице, умершего за ночь бойца.
Кусты зашуршали и на дно балки стали спускаться трое гитлеровцев.
- Встать! – скомандовал один по-русски.
Пленные начали тяжело подниматься. Человек шесть осталось лежать.
Переводчик пнул одного, затем другого и с улыбкой сказал что-то офицеру.
Тот в раздражении махнул рукой.
- Построиться в шеренгу по одному! – последовал приказ.
Цепочка людей кривой линией вытянулась по дну оврага и замерла.
- Комиссары и евреи шаг вперёд! – отдал команду переводчик.
Никто не шевельнулся. Прошла минута напряжённого ожидания.
Пленные смотрели на латунные пуговицы вражеских мундиров и молча стояли в ожидании.
- Вы слышали? – спросил переводчик и нервно передёрнул плечами.
Цепочка оставалась неподвижной.
Офицер вытащил из кобуры парабеллум и, двинулся вдоль строя, останавливаясь около каждого.
- Ты кто? – спросил он бойца, ткнув ему пистолет в грудь.
- Грузин, - ответил тот побелевшими губами.
Офицер схватил его двумя пальцами за рукав гимнастёрки и стал искать следы звёздочек в петлицах.
Не найдя, резко ударил его пистолетом в подбородок и пошёл дальше.
Все стояли молча.
- Большевик? – выкрикивал он, - Коммунист? Иуда?
Когда немец дошёл до середины цепочки, молодой парень в натянутой на уши пилотке, протянул ему листовку и, захлёбываясь от страха, проговорил:
- Я сам пришёл. Вот пропуск. Я украинец. Лапченко моя фамилия. Мой дом освобождён, Я хочу домой.
Офицер выслушал переводчика, высокомерно оглядел пленного и ничего не сказал.
Осмотрев остальных, он спрятал пистолет в кобуру
|