"ЛЮДИ И ВОЙНА" - "PEOPLE AND WAR"

САЙТ ПОИСКА СВЕДЕНИЙ О ВОИНАХ, ПОГИБШИХ И ПРОПАВШИХ БЕЗ ВЕСТИ В ВОВ, А ТАКЖЕ ИХ РОДСТВЕННИКОВ...
Текущее время: Чт мар 28, 2024 13:53 13

Часовой пояс: UTC+03:00


Добро пожаловать на наш форум. Регистрируйтесь на нем и пишите свои заявки в темах. Указывайте в заголовке темы Ф.И.О. в именительном падеже… Если Вы зарегистрировались на форуме, но в течение суток не произошла активация Вашего аккаунта, то пишите администратору на tashpoisk@mail.ru. В связи с наплывом спамеров на форуме включена ручная активация аккаунтов (спамеров просим не беспокоить, их аккаунты будут удалены).





Начать новую тему  Ответить на тему  [ 4 сообщения ] 
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: ПУТЬ МОЙ СОЛДАТСКИЙ... (рассказ)
СообщениеДобавлено: Вт ноя 17, 2009 23:18 23 
Не в сети
Пользователь

Зарегистрирован: Вт ноя 17, 2009 23:13 23
Сообщения: 29
Василий Степанович Рассказов


Путь мой солдатский

-------------------------------------

(Автобиографические записки)


От Автора

Не взыщи с меня, дорогой читатель, за литературные огрехи, которые ты обнаружишь в моих записках. Я не писатель и взялся за перо лишь потому, что друзья мои с интересом прочли мой маленький дневник военных лет и просили описать всё подробнее.
Если же эти записи, в какой - то мере, помогут понять что такое Родина, научат её любить, то я буду счастлив - в этом главная цель моего повествования.

Был август 1941 года.
Война, неожиданным горем обрушившаяся на наш народ, грохотала далеко от нашего сибирского края. И оттого, что здесь стояла такая мирная тишина, не верилось, что где-то идут бои, гибнут люди, и не хватает сил остановить коварного и вероломного врага, осыпающего наши мирные города смертоносным металлом. Лишь изредка нарушалась эта тишина грохотом, проходящих на фронт эшелонов, увозящих все новых и новых мобилизованных. Где-то там, вот уже второй месяц, был и мой отец.

ПРОЩАЙ ЮНОСТЬ

Нескончаемой лентой вьётся железная дорога по сибирским просторам то, повисая над широкими реками то, петляя среди сопок, или вырвавшись на равнину, вытягивается в струну и исчезает на горизонте. И на всем протяжении прилепились к её насыпи будки путевых обходчиков, блокпосты и бараки рабочих. В одной из таких будок, недалеко от Омска, прошло моё детство. Домик, как и тысячи других, был когда-то покрашен охрой, но время вышелушило краску. От постоянного сотрясения земли, под проходящими поездами, строение осело и потеряло свой прежний вид. Шло лето 1941 года. Почти половина мужчин ушла на фронт, а оставшимся некогда было заменить подгнившие венцы, прибить, оторвавшийся лист железа и он по ночам иногда гулко хлопал о стропила, пугая приютившихся под карнизами воробьёв. В такие ночи я подолгу не спал, слушая свист ветра за стеной, уханье листа и представляя себя на фронте. Мне исполнилось 18 и я со дня на день, ожидал повестки из военкомата. Мать несколько раз просила меня прибить железо, но я отмахивался и, подражая взрослым, говорил: - Да ну его, до этого ли сейчас. Хотелось быстрее на фронт. Подошло 1 сентября, а повестки все не было. Мне это совсем не нравилось. Скрепя сердце, купил учебники и пошёл в 10-й класс. Наступила осень, ветер все чаще стал хлестать дождём стены будки. С тополей полетели листья, и телеграфные провода иногда заводили унылую песню, подражая ветру. Я прибил к стропилам железный лист и наблюдал, как с деревьев слетают листья и уносятся вдаль.
Повестку принесли пятого октября.
Мать не плакала, когда собирала на фронт отца, только бледное лицо, да крепко сжатые губы выдавали её страдание, когда она складывала в холщёвый мешок мою рубашку, носки, полотенце, то роняла туда и слёзы.
-Уж больно ты молод, сынок, - говорила она, отворачиваясь и украдкой вытирая глаза. – Отец–то пожил на свете, а ты … что ты сможешь там сделать? Ни силёнки, ни смекалки. Мужики вон и то …. Ну да ладно. Служи справно. Может не сразу на фронт отправят, а поучат уму – разуму.
- Хватит тебе, самой расстраиваться и меня расстраивать, оборвал я причитания матери и, взяв мешок, вышел из дому. Мать поспешила следом, остановилась на крыльце и произнесла жалобно, с надрывом: - Возвращайся, сынок.
- Ладно, - ответил я, будто это зависело только от меня.
Будущее казалось мне совсем не страшным. Как же я тогда ошибался.
Вскоре будка скрылась из виду, только высокие тополя долго ещё виднелись на горизонте.

В УЧИЛИЩЕ

Ночь. Спит городок Тюмень под толстым покровом снега. Спят в красных двухэтажных зданиях
военного городка будущие лейтенанты и только дневальные неподвижно сидят на табуретках,
углубившись в воспоминания, да ветер старательно наметает у дверей сугробы. Подтянув
колени к подбородку, спал и я. Снилось мне лето. Бескрайние поля с берёзовыми перелесками залиты солнцем. Теплый ветер катается по пшенице. Поют жаворонки. Я улыбался. И вдруг все прерывается протяжной командой: « Подъё-ё-м!»
Солнечный день, как на экране, мелькнул и погас. Я ошалело вскочил, нашарил под койкой сапог.
Второй куда – то исчез.
- Опять копаешься, Рассказов, - донёсся до меня голос командира отделения Глушкова и тут же послышалось: - наряд в неочередь.
Ненавижу сержанта за его издевательские « ложись!», « ползи!», « встать!», « молчать!».
Глушков знает это и пользуется удобным случаем, чтобы насолить мне, строптивому курсанту.
Стоит чуть задуматься, как слышишь: - Чего опустил голову, Рассказов? О мамкиных лепёшках мечтаешь?
Однажды я не сдержался и ответил вполголоса: - Сам пороха не нюхал, а воображает из себя.
Глушков услышал это, шагнул ко мне и, заикаясь, проговорил: - Два наряда в неочередь и …, и …, двести метров по-пластунски! Ложись!
Я пополз, загребая руками снег, а в голове замелькали невесёлые мысли: « Зачем всё это? Два месяца одно и то же. Отец на фронте. Фашисты подошли к Москве. А мы тут ползаем, протираем штаны. И ещё четыре месяца ползать. Показали бы один раз и хватит. А этот желторотик дорвался до чина и лезет из кожи. Вчера сидел в восьмом классе, а сегодня, пожалуйста « генерал».
- Ниже голову! – кричит « генерал», - ниже заднюю часть, а то первой миной оторвёт.
- К чёрту! – злился я. – Уйду из училища! Лучше в бой. Завтра же подам рапорт. Желаю ехать
на фронт и всё. Не имеют права держать! Так шли дни. Отец перестал писать с Ленинградского фронта: город был окружен. Фашистские полчища растекались по кубанской земле, курсанты, высоко поднимая ногу, учились ходить строевым шагом. «Зачем нужен строевой шаг на фронте?» - думал я.
Однажды после особенно утомительного марша я ушел в безлюдное место и долго сидел в
одиночестве. Ещё заниматься два с половиной месяца, - думал я, - за это время фашисты
дойдут…, черт знает куда. Рапорт подал, а что толку? Многие подают, но никого ещё не отпустили на фронт. Что же делать? Сказать, что не желаю быть офицером? Чушь, не поверят.
- Рассказов! – вдруг услышал я, - К командиру отделения!
Повесив голову, я поторопился
.
Был свободный час перед отбоем. Курсанты занимались своими делами: кто писал письмо,
кто читал, кто подшивал подворотничёк. Глушков увидел, как я вошёл, сдвинул брови и
строго спросил:
- Где был без разрешения?
- Так я же… в свободное время, - ответил я.
- Молчать! За самовольную отлучку два наряда внеочередь!
- Есть два наряда…

Очень длинные комнаты в казарме. Давно спят курсанты, а я ещё и половины полов не вымыл.
Остро пахнет от развешанных по сапогам портянок. С лёгким щелчком прыгает стрелка по
циферблату часов на стене. Дремлет у входа дневальный. Хочется отдохнуть, но тогда
мало времени останется для сна: в шесть – подъём.
Выливаю украдкой воду на пол, затем собираю её тряпкой и говорю дневальному: «Принимай».
- Вижу, - отвечает курсант, продирая слипшиеся глаза.
Затем прошёлся, шлепая по мокрому полу, и добавил назидательно:
- Значит, за самоволку получил два наряда? Это ты дёшево отделался. За самоволку можно
и под суд попасть. Осудят и на передовую, в штрафную роту.
Валяй спать, - закончил он свою нравоучительную речь, снова усаживаясь на табурет.
- Да, надо успеть поспать, - рассеянно ответил я и, не раздеваясь, лег на койку. А в голове вертелось услышанное от дневального. «За самоволку отправят на фронт.
Но ведь я и хочу на фронт. Хватит протирать штаны. Да, самовольная отлучка – преступление.
Страшно подумать. Вот сейчас я встаю и ухожу. А утром вернусь и … в эшелон, на фронт. Ну и прекрасно. Вон сколько едет бойцов на фронт. Они гордятся этим. Кто это придумал, что драться с врагами – наказание. Чепуха. Что же делать? Решиться?»
,Я поднял голову. Дневальный, облокотившись на тумбочку, снова дремал. Стрелка часов стояла на половине второго ночи. Что-то пробормотал во сне сосед, всхлипнул и затих.
«Трусишь», - издевательски шептал в голове чей – то голос. Я сел на кровати. Сердце забило
тревогу. За стеной сопел ветер, швыряя снег в стёкла.
«Ах, если бы знать вперёд, что мне готовит судьба, - горестно подумал я, снова ложась на жёсткую подушку. Что такое штрафная рота? Наверное, геройская рота. Всегда впереди. За героизм все грехи прощаются. Вот где настоящая – то школа. Попрошусь на Ленинградский фронт. Может встречу отца.
Так и скажу: сделал самоволку, чтобы попасть к отцу».
- Ну, так как же? – опять спросил голос, - идешь или нет?
- Боюсь, - прошептал я, косясь на дневального.
- Боюсь слова «преступник». Какой же я преступник?
Голос с минуту молчал, затем сказал ехидно:
- Какой же ты боец? Не можешь решиться. Да ты от первого выстрела за сто верст убежишь.
- А ещё на фронт собрался.
Я повернулся, посмотрел на спящего дневального, и шагнул к вешалке.
Быстро надев шинель, я вышел на улицу.
Ветер бросил мне в лицо горсть снега и погнал к забору. Тускло светили на столбах электрические фонари. Иные жалобно поскрипывали, покачиваясь на ветру.
За забором сразу же начинался лес. Шумел ветер в сосновых ветвях. Звук похожий на плач
Заставлял сжаться моё сердце от страха. Постояв немного, я повернул назад и побежал к городку.
Насмешливый голос заговорил снова.
- Чего боишься. Ещё немного и ты добьешься своего. Попадёшь на фронт, к отцу. Там сражаются.
Ну, смелее же.
Я снова побежал в лес. Но тут услышал голос совести:
- Что ты делаешь? Иди назад, пока ещё не поздно. Ты ещё успеешь повоевать. Чистым и
незапятнанным выйдешь из училища, а промедлишь, час будет поздно. Покроешь себя позором, который смывается только кровью.
Проваливаясь в глубоком снегу, я рванул к городку и остановился только у проволоки.
- Трус! – смеялся надо мной голос.- Испугался штрафной роты. Да там смелые люди. Они идут впереди. Ты не годен для подвига, иди спать.
- Иди спать, - словно эхо отозвался голос совести, но было уже поздно.
Окна в городке засветились.
Через два часа, сквозь низко летящие тучи начал пробиваться рассвет. Донеслась песня курсантов, идущих строем в столовую. Жизнь городка продолжалась.
С трудом, переставляя одеревеневшие ноги, я прошёл к проходной будке и хриплым голосом
произнёс вышедшему дежурному: - «Можешь арестовать меня, я из самовольной отлучки»

НАКАЗАНИЕ

Десятые сутки я нахожусь на гауптвахте, валяясь на голых досках. Настроение подавленное.
Печальные мысли сверлят мой мозг.
Вспоминаю свою мать, украдкой вытирающую слезы, брата Димку с недоумённо – печальным взглядом. Достаю из кармана помятый листок бумаги, и в десятый раз начинаю читать письмо
из дому. «Дорогой сынок! Как твоя служба? За тебя я очень рада, что ты попал в училище.
Хорошо хоть ты поедешь на фронт, научившись чему-то, не так как отец. Его только два месяца в лагере подержали. Некогда видно учить было. И вот пришло извещение: «Пропал без вести».
Я проплакала всю ночь. Куда же он мог пропасть? Ты хоть береги себя, а то мне последнее
время сны стали нехорошие сниться. У нас все по-прежнему. Я работаю на путях. Помогаю
убирать снег. Трудно сейчас здесь. Рельсы ломаются, а заменить нечем. Рабочие вымотались.
Ну да ладно. Война-то, не вечно будет. Выдохнется когда ни - будь немец. Тебе я послала
посылку с сухарями. Может, зря послала?».
В караульной комнате затопала сапогами смена. Я взял огрызок карандаша, потёр его о стену,
чтобы оголилась сердцевина и на клочке бумаги начал писать:
Я хлёстан был дождём, пургою, градом,
Сдирал мне шкуру солнечный загар.
Но не привык я к окрикам, нарядам…
Простите ли меня, товарищ комиссар?
К утру исповедь была готова. Она состояла из пяти строф, и каждая строфа оканчивалась вопросом:
«Простите ли меня, товарищ комиссар?»
Через день в караульном помещении раздалась команда:
- Рассказов к комиссару училища!
Сердце моё больно сжалось. Щёлкнул запор. Часовой открыл дверь, вскинул голову, словно
хвастался новым подворотничком, и сердито сказал: «Выходи!»
«Все чужие стали, - печально подумал я, направляясь к двери. Даже этот челдон считает себя
единицей, а меня…нулём. Ещё стихи ему показывал. Нашёл друга. Ну и чёрт с тобой…»
Войдя в кабинет комиссара училища, я остановился у двери, не смея поднять голову, не смея
взглянуть на пожилого человека за столом. Молчание длилось долго.
Полковник, склонившись над бумагами, украдкой изучал курсанта.
«Молод, ершист,- думал комиссар.
-« Брыкается как дикий жеребёнок, которого впрягают в первый раз.
Настроен лирически, а тут, видите ли, Заставляют делать то, что не по душе.
На что решился мошенник, чтобы на фронт попасть быстрее.
Ну, меня на этом не проведёшь. Я ему сейчас поубавлю значимости».
Вслух полковник сказал: - Чего под трибунал лезешь?
Я только ниже опустил голову.
- Тебе не нравится в училище? – сердито продолжал комиссар.
- Вся страна наша обратилась в военный лагерь, а ты что делаешь?
Где ты рос? Где воспитывался? Тебя кормить не надо было эти десять дней, а ты сколько хлеба перевёл.
- Хочу на фронт, - уловив паузу, пролепетал я.
- На фронт, - передразнил полковник, - а ты представляешь, что такое фронт?
-Если ты здесь не можешь выносить трудности, то там и подавно запоёшь Лазаря. Не надо нам на фронт нытиков, там нужны герои. Тебя будем судить.
У меня комок к горлу подкатился, проглотив, его я сказал полковнику:
- Простите, товарищ полковник.
- Что? Повтори громче!
- Простите, товарищ комиссар.
Полковник поднялся из кресла, сцепил за спиною руки и, не глядя на меня, заходил по комнате.
По щекам моим ручьём текли слёзы.
- Не я твой отец, а то нарвал бы уши, - раздался, наконец, его голос и снова долгое молчание.
Затем, уже более мягким голосом он произнёс:
- Ну, вот что…как исключение…отправлю тебя в танковую бригаду. Она формируется. На фронт
попадёшь месяцев через шесть. Будь хорошим бойцом.
Полковник вздохнул и закончил:
-А стихи у тебя получаются. Это твоё второе оружие. Только первое, винтовку хотя бы. Надо тоже хорошо знать.
Сердце моё затрепетало в груди.

------------------------------

«Здравствуй, мама! Сообщаю, что офицер из меня не получился: отчислили из училища. Ты спросишь почему? Я захотел этого сам. Можешь не говорить мне, что другие учатся, можешь не упрекать.
Я всё понимаю: война, трудности. Но такой уж видно я «поперечный», как говорила ты, всё делаю наоборот. Сейчас нахожусь в Свердловске. В танко-десантной роте. Командиры здесь пожилые, были уже ранены на фронте. И понимаешь, мама, всё как-то по-серьёзному, хотя делаем то же:
ползаем, бегаем, стреляем. Здесь я ни на кого не в обиде и меня тоже уважают. Ребята замечательные. Взять хотя бы моего командира отделения Маркова. Он родом с дальнего востока, пожилой. Все это я пишу не в своё оправдание. А просто сообщаю о прохождении службы. Скоро поедем на фронт. Вот там будет настоящая школа! Ребята говорят, что сначала страшно, а потом привыкаешь. Стихи я продолжаю писать. Давал читать командиру роты, он велел поместить их в стенную газету. Я сказал, что о любви в такое время печатать неудобно, а он засмеялся и говорит:
«Любовь к близким людям, любовь к Родине очень помогает бить врага».
Пока до свидания, привет ВСЕМ, твой сын!

--------------------------

Мартовское солнце ослепительно яркое. С крыш капает тающий снег. На улице много прохожих, особенно около нашего городка. Жители Свердловска, каким – то образом узнали, что нас отправляют на фронт и пришли провожать. Особенно много женщин. Они беспрестанно вытирают глаза, хотя для них мы вроде бы чужие, незнакомые, люди. Оркестр заиграл марш и мы, построившись, двинулись к вокзалу. Впереди взвилась песня:
- Суровый голос раздаётся:
Клянёмся землякам…
Мы подхватили припев, но у каждого почему-то запершило в горле, и песня сбилась. И чего расплакались эти женщины? Испортили хорошую песню.

--------------------------

«Здравствуй, мама!»
«Пока добирались до передовой, получили первое боевое крещение. Попали под бомбежку немецких самолётов. Трусил страшно. Сейчас стоим в лесу. Ночью пойдем дальше. Привет ВСЕМ!»
--------------------------

ФРОНТ

Вот и передовая. Держим оборону. Недалеко вправо и влево изредка бухает артиллерия, но на нашем участке тихо, даже не верится, что враг близко, притаился в сотне метров. Высоко в безоблачном небе жужжат ястребки. Звук самолётов то переходит в надрывный вой, то смолкает и тогда слышна частная пулемётная дробь. Я всматриваюсь в голубую высь и нахожу, сверкающих белым оперением, трёх ястребков. Они то взвиваются в высь, то штопором падают вниз и кажется, что люди поднялись в небо лишь для того, чтобы поиграть в лучах весеннего солнца. Но вот один пускает хвост чёрного дыма. От него отделяется фигурка и раскрывается купол парашюта. Два истребителя некоторое время кружатся над падающим самолётом, затем улетают на запад.
- Сволочи, - с негодованием говорит обросший рыжей щетиной боец, - сбили нашего сокола.
Он оборачивается ко мне и спрашивает:
- Закурить есть, братишка?
Мне очень хочется поделиться с ним, но табаку у меня нет и я говорю:
- Не привык ещё курить. Как будут давать, обязательно вам принесу.
- Приходи, землячёк, - говорит боец, бережно вытряхивая из кармана крошки.
Мы проходим метров триста и окапываемся на опушке леса. Впереди поле, чуть правее овраг, там немцы. Вдруг над головой раздаётся свист пуль, потом доходит звук пулемётной очереди. Резко прижимаюсь и смотрю по сторонам.
«Вот тебе на. Рвался на фронт, а как оказался на передовой, так от первых выстрелов к земле прижимаюсь» - подумал я.
И стало неловко от бойцов.
«Может я трус?»
Подошёл заместитель командира отделения Марков, пожилой солдат, с сединой в висках. Решив меня приободрить, он произнёс:
- Ничего, сынок, привыкнешь, не робей, но и не высовывайся без надобности.
Я, как-то сразу успокоился и улыбнулся ему.
Все осмотрелись, как бы проверяя, всё ли в порядке в нашем окопчике.
Петя Кравченко, расположившийся у соседнего куста, заметил:
- Это он разрывными стреляет, сволочь!
Петька мой друг. Он моложе меня на год, но уже успел побывать в боях, был ранен в руку, чем очень гордился. Родом он был из Киева. Когда немцы входили в город, Петька ушёл с войсками, оставив родителей, как он выражался, на произвол судьбы.
Он подполз ко мне.
- Смотри що фрицы намалювали, - сказал он, подавая мне листовку, - никчемная ситуация.
На листке был нарисован человек в широких брюках галифе. Он держал перед печкой лопату, на которой стояли наши солдаты. Внизу было написано:
«Не умирайте за комиссаров».

- Глупо, - согласился я с Петькой, - Они думают, что у нас нет родины, а есть только комиссары.

- Приготовиться к атаке! – прервал наш разговор голос командира роты.
- «Вот и началось», - мелькнула в моей голове мысль, - начинается то, чего так ждал, - «Бой».
- «То, к чему мы так долго готовились, и так ждали».
- «За всё ответите, проклятые фашисты».
Заурчали наши танки и как по команде, двинулись вперёд.
Повалив несколько деревьев, они вывалились из леса, и мы с криком «Ура», ринулись вслед за ними.
Изредка приостанавливаясь, мы стреляли по немецкой линии окопов, туда, откуда стала раздаваться трескотня их автоматов. Со стороны врага густо полетели трассирующие пули. Они как светлячки сверкали вокруг, стараясь ужалить кого-либо из нас. Вокруг вздыбилась от разрывов мин земля, а мы продолжали бежать, стреляя в ненавистного врага. Иногда кто-то падал скошенный осколком или пулей. А мы все бежали за нашими танками.
Фашисты подбили один. Танк закрутился на одном месте и из него повалил чёрный, густой дым.
Языки пламени стали вырываться из машины. Сердце сжималось при мысли о наших танкистах.
А бой продолжался, и надо было двигаться вперёд.
Над головой прошуршал снаряд. Я едва успел упасть, как рядом рвануло. Краем глаза заметил, что Петька тоже успел. Молодец!
Взрывом подняло большую массу земли и бросило с чудовищной силой в разные стороны. Меня обдало мелкими камнями и пылью, но боли не чувствовалось. Значит пронесло. Земля пахла сыростью и гарью. Вскакиваем и бежим догонять наших.
-«В овраг?» - кричу я Петьке.
- «Нет, наши пошли левее», - кричит он мне, но голос едва различим, в голове от всего стоит какой – то звон.
В это время немецкие самолёты, заваливаясь на крыло и пикируя, начинают бомбить то место, куда указывал Петр.
Короткими перебежками стараемся пробраться к оврагу. В кустах неподалёку, замечаю какое – то движение, поворачиваю голову и вижу двух фрицев высунувшихся из окопчика и целящихся в нас.
Стараюсь опередить, бросаю туда гранату и сваливаюсь в овраг. Петька успевает за мной. Раздаётся взрыв, но мы уже в безопасности.
Канонада от разрывов уходит куда – то в сторону. Открываю глаза и стараюсь сориентироваться. Оба живы, - это хорошо. Ранений, кажется, нет, только отдышаться не можем.
А вот и первый трофей. Немецкая винтовка, лежит на бруствере рядом с серебристой банкой противогаза. Всюду валяются обрывки газет, пустые, разноцветные коробки, пятнистые
плащ – палатки. Немцев в окопах нет, только кое-где их трупы, да несколько наших.
Шныряем с Петькой по окопам в надежде найти что – ни будь необыкновенное, важное, да нет ничего. Ну и ладно всё равно на душе радость, хоть несколько врагов убито!
Недалеко разорвался снаряд. Мы перебежали на противоположную сторону балки и принялись высматривать противника.
Вдруг из – за кустов выполз серый, тупорылый танк. Люк его башни приоткрылся и из него выглянул человек в черном. Он поднёс к глазам бинокль и уставился в нашу сторону. Петя быстро поднял карабин и выстрелил.
Человек дёрнулся, выронил бинокль и навалился на край люка. Радость волной захлестнула нас.
-«Одним фашистом меньше», - радовался Петька.
Танк попятился и скрылся за кустами.
Я не заметил, как стало тихо. На землю медленно опускались сумерки.
-«Куда все пропали?» - спросил я друга.
Издалека донёсся крик, похожий на комариный писк: «Помогите!»
Посмотрев в ту сторону, увидели двоих санитаров, разыскивающих раненых.
-«А может наши ушли вперёд или убиты?» - спрашиваю я себя.
В это время Петька заметил движение в противоположной роще.
Наши, поняли мы и, обрадовавшись, пустились в этот лесок. Тем временем уже стемнело.
Добежав до леса, стали искать своих.
-«Стой! Кухню пробежишь, - раздался рядом голос. Потом послышался тихий смех и тот же голос произнёс: «Не бойсь. Свои».
В абсолютной темноте мы добрались до своей роты.
- Первое отделение, приготовить котелки для ужина, - послышалась команда Маркова.
Как рады мы были снова слышать этот голос.
Только сейчас мы почувствовали усталость.
Марков рассказал нам, как прошёл бой. Несколько человек были ранены. Несколько убиты.
Но немцев мы потеснили с их позиций. Пока можно отдыхать.
Петя предложил разместиться у молодой берёзки. Мы повалились на траву, стали снимать вещмешки, и только тут я заметил, что мой вещмешок разорван осколком, а в днище котелка зияет отверстие.
Не по себе стало от мысли, что первый мой бой мог стать для меня последним. Поев с Петькой из одного котелка, мы завернулись в шинели и завалились спать рядом со своим отделением.
В этом бою мы потеряли троих бойцов, двое были легко ранены.

------------------------------

«Здравствуй мама!»
«Пишу двадцатого августа 42года. Прости за долгое молчание. Меня выписали из медсанбата.
Был легко ранен в ногу. Два месяца отлёживался. Завтра еду опять к своим фронтовым друзьям.
Петя пишет, что тяжело нашим. Немцы все силы бросили на Сталинград.
Как вы живёте? Наверное, уже созрели подсолнухи, и всё выросло, а на озере всё так же крякают утки.
Мама, как твоё здоровье? В твои годы разве можно шпалы таскать? Работа на путях не для женщин.
Проклятые фашисты. Ничего мама, мы покончим с ними. Будем бить, пока всех до одного не уничтожим. До свидания. Твой сын.

-------------------------------

Прохладная октябрьская ночь. Изредка взовьётся ракета, осветит мёртвенным светом изрытое снарядами поле и снова сомкнётся тьма.
Ни огонька, ни звука.
Второй час сижу в маленьком окопчике на нейтральной полосе, в дозоре.
Холод пробирается под плащ – палатку, растекается по телу мурашками.
Глаза слипаются, но спать нельзя.
От неудобного положения затекли ноги, а шевелиться лишний раз, себя обнаружить.
Зато слух чётко воспринимает все звуки.
Надо мной тысячи звёзд, воздух этой ночью прозрачен как стекло. Как красив наш мир.
Кому нужна эта война? Почему не могут люди жить в мире?
На востоке неба появляется бледно - голубое озерцо, постепенно окрашивается в розовый цвет и начинает быстро увеличиваться. Начинается новый день.
Со стороны наших окопов послышались шаги, затем я различил командира отделения.
-«Рассказов, снимайся» - произнёс он.
Радуясь предстоящему отдыху, я покидаю окопчик.
Но отдыхать уже не придётся.
- Через час пойдём в атаку, - сообщает Марков.
Ночью подошли наши танки, приказано занять деревню Гаськово.
Заметив, как я пытаюсь справиться с дрожью, он улыбнулся и сказал, что отдыхать будем там.

До этой деревни всего восемь километров, но не знали тогда ни он, ни я, что многие из нас навсегда останутся в деревне Гаськово под раскидистыми ивами, а те, кто останется жив, пойдут дальше дорогой плена.
Розовел восток, занималось утро 23 августа.

Едва над горизонтом показалось солнце, как сзади нас загудела «Катюша». Снаряды её шуршали над головой и рвали высохшую орловскую землю. И сразу же заговорила передовая, заметались огненные всполохи, завизжали осколки. Солнце потускнело. Мы забрались на броню танков, и стальные коробки вынесли нас из леса. Мы сидели, крепко уцепившись за привязанные к танку брёвна. Воспользовавшись помощью артиллерии, в наступательном порыве, бригада наша стремительно неслась на встречу врагу. Граду свинца наши бойцы противопоставили своё оружие и волю к победе. Вой самолёта оборвал мои мысли. Две бомбы упало сзади танка. Меня, словно пушинку, сдуло на землю. Прошло какое – то время, я очнулся, В ушах стоял гул. Долго не мог понять, где я. Я поднялся, подобрал автомат и поплёлся догонять своих. На танке никого не было. Накренившись набок, машина стояла неподвижно и двое танкистов пытались исправить повреждённую гусеницу. Остальные три танка были уже далеко, а за ними наступала наша пехота.
- Подсоби, браток, - обратился ко мне танкист, но в голове у меня стоял такой гул и я не разобрал просьбы, но понял, что меня просят о помощи. Танкист догнал меня, схватил за рукав и потащил к машине. Я заметил, что выстрелов не слышу, но вижу, как самолёты бомбят наши порядки.
- Успеешь, - крикнул мне в ухо танкист, - держи звено.
Через несколько минут гусеница была соединена, я снова забрался на броню и мы ринулись догонять пехоту. А ещё через полчаса с шумом и стрельбой ворвались в деревню. Между домами метались гитлеровцы. Я соскочил с танка и перебежками, укрываясь за строениями, продвигался по деревне. Мне казалось, что в каждом доме сидит фашист и целится в мою голову. Заметил в дверном проёме дома вражеского офицера, выстрелил в него. Немец не успел скрыться и моя пуля догнала его. Тот сразу осел и уставился на меня своими, уже неподвижными глазами. Выражение лица его было такое, как будто, он хотел спросить: - «Зачем?».
Тут я заметил Петьку, чуть не приняв его за немца. Он сидел на земле и перевязывал себе локоть левой руки.
- Что ранен? - спросил я его.
- Да ничего, - мякоть зацепило, а кость цела.
Я помог ему закончить с перевязкой, и мы стали двигаться дальше.
В центре деревни услышали « ура», затем там взорвалось несколько гранат и всё стихло.
Стало слышно как, трещат балки соседнего дома, доедаемые огнем.
Кто в нём жил, и кто его поджёг, теперь уже не имеет значения. Всё списывают на войну
.- Наверное, разделались с фрицами, - высказал я предположение.
Мы вышли на улицу и, поглядывая по сторонам, зашагали к площади.
- Я тоже двоих фрицев подстрелил, - похвастал Петька.
- Они выскочили из дома и на меня напоролись. Я первый и врезал им, а мог бы и не успеть.
- А чья-то пуля мне локоть задела, я так и не понял чья.
В это время выстрелы вспыхнули с новой силой, только уже где-то за огородами.
Мы добрались до площади. Там два санитара укладывали в повозку раненых и часто, с беспокойством поглядывали на небо. Там слабо жужжа, летала «рама». И вдруг я увидел надвигающуюся опасность совершенно с другой стороны. По улице, откуда мы пришли, двигались два немецких танка. За ними пробиралось множество гитлеровцев.
- Танки! – закричал я, - за ними фрицы.
Санитары вскочили на повозку и рванули в ближайший переулок.
- Держи, - закричал Петька, толкая мне в руку увесистый набалдашник, - противотанковая граната.
-Спрячься за углом, а я побегу предупредить наших.
Не хотелось мне оставаться одному, да раздумывать некогда.
Большим усилием воли я заставил себя спрятаться за угол и приготовить гранату.
Вот уже слышен лязг гусениц и шум мотора немецкого танка.
Когда показался ствол пушки, я размахнулся, швырнул гранату под танк и бросился бежать.
Сзади сильно ухнуло и заскрежетало.
Я свернул в открытую калитку и, задыхаясь, упал за забором. Никогда, наверное, я так быстро не бегал ещё в своей жизни. Мимо двора, где я лежал, пролязгал гусеницами танк.
- Наверное, второй, не может быть, чтобы я промазал.
Послышались крики немцев
- Пропал, - подумал я, - жить осталось минуту или две.
Налетевшие самолёты снова стали бомбить. На краю деревни земля, дома, люди, взлетали на воздух. Рёв самолётов, грохот разрывов, стрельба немцев, горящие дома и земля смешались в какой то адский спектакль, в котором дьявол пожирал жизни людей. Нервы были на пределе, но рассудок ещё выдерживал. Прижимаясь к стене сараев я стал пробираться в сторону своих и неожиданно наткнулся на Маркова. Он крался вдоль плетня с ручным пулемётом.
- Сержант! – окликнул я его. – Товарищ сержант!
Марков повернул ко мне своё скуластое лицо и ничего не ответил. Тогда я перебежал к нему и замер рядом. По другую сторону плетня послышались крики гитлеровцев. Сержант нашёл отверстие, вставил в него ствол пулемёта и открыл огонь короткими очередями. Я оглянулся и увидел двоих немцев, перелезающих забор. Карабин мой выпустил две пули и затих.
- Ах, как не к стати, - магазин был пуст.
Немцы, видимо поняв это, уже бежали к нам. За ними лезли ещё и ещё.
- Сзади, - крикнул я, толкая сержанта в бок и судорожно пытаясь перезарядить карабин.
Марков повернул пулемёт и дал длинную очередь. Откуда-то прилетела граната с длинной ручкой, ударилась о плетень и отскочила, упав неподалёку. Раздался взрыв. Марков уткнулся в землю, выпуская из рук пулемёт.
Меня отбросило, и сознание моё потухло.
Сколько я пролежал, не знаю. Очнувшись, увидел перед собой фрица с автоматом направленым в мою сторону. Нас окружили фашисты.
- Рус, сдавайс! – гавкнул один.
Другой фашист ногой выбил из моей руки карабин и крикнул повелительно: - Ауфштейн! Ауф, ауф!
В моей голове был сплошной гул. Невозможно было думать, что-либо сообразить.
Попытался подняться и вспомнить, как всё произошло. Боли не чувствовал. Как говорится, ни царапины, что меня крайне удивило.
Марков оказался тоже жив, стал не спеша подниматься на ноги.
Лицо его перекосила гримаса.
Гитлеровец ткнул его в грудь автоматом и спросил его: - Комиссар?
- Сержант, - ответил Марков, и с тоской посмотрел в ту сторону, где ещё раздавались редкие выстрелы.
Бригада отступала на исходные позиции.
Это была разведка боем.
Красный диск солнца, иногда скрываемый дымом и копотью, медленно клонился к горизонту.
Двое солдат попали в плен к ненавистному врагу!
Вселенная не заметила этого. Что для неё, каких – то две жизни двух существ.
Звезда, которую мы называем солнцем, тащила дальше караван своих планет.


ПЛЕН


В овраге, куда доставили нас с Марковым, было уже человек сорок из нашей бригады. Большинство были ранеными. Некоторые стонали и просили только пить, повторяя это слово снова и снова,
Будто вода могла излечить их всех. Представляю, каково им было, несчастным.
И что мы могли сделать для них? Темнело. Часовые, словно призраки, неподвижно стояли на краю балки. Они не обращали на стоны никакого внимания. Марков лежал на земле и неподвижным взглядом смотрел в небо, на остатки облаков.
- Михаил Игнатьевич, как же это так получилось? – перебирая в памяти всё произошедшее
спрашивал я.
- Почему не выдержали, почему всё зря?
Марков долго молчал, затем ответил.
- Знаешь, Василий, думаю, что мы с тобой ещё повоюем, и порадуемся за победу
Эти слова его, меня несколько успокоили и дали надежду на будущее.
А, когда есть надежда, есть и силы для преодоления испытаний.
Головная боль не давала мне передышки. На затылке запеклась кровь.
Разорвал рубашку, перевязал голову, Стал обдумывать наше положение. Вдруг слышу:
- Братцы, перевяжите, - обратился к нам раненый солдат, - течёт кровь, не остановлю ни как.
Я взял протянутую тряпку и туго обмотал пробитую пулей руку.
- Может, кто по-немецки умеет? – спросил боец.
- Водички бы попросить, а то ребята мучаются.
Я стал припоминать уроки немецкого языка и с горечью убедился, что не знаю ни черта.
Ты сколько классов окончил? – спросил меня боец.
- Девять.
- Ну, тогда давай земляк.
Я взглянул на Михаила, тот согласно кивнул головой. Раненый провёл языком по сухим губам и тихо добавил: - Не за себя прошу, за ребят.
Цепляясь за кустарник, я полез наверх. Часовой услышал шорох, вскинул винтовку. Лязгнул затвор.
- Вассар, тринкен, - сказал я голосом, от которого дрогнуло бы самое чёрствое сердце.
- Вег! – отрывисто гаркнул гитлеровец, и выстрел всколыхнул опустившиеся в овраг сумерки.
В несколько прыжков я достиг дна балки.
- Сволочи, фашисты, - произнёс я с досадой.
- Иди сюда, – окликнул меня Марков.
Я молча лёг около сержанта и закрыл глаза.
В ушах стоял звон, в глазах то вспыхивали, то гасли огненные шары, а в мыслях помимо моей воли повторялось одно и то же слово: «Вассар, Вассар, Вассар».

Лёгкий ветерок прокрался в овраг, прохладная ночь натянула свой чёрный полог и прикрыла раздетых, измученных окровавленных пленных.
Изредка стонал, кто ни - будь из них, нарушая тишину.
Проснулся я от холода. Светало. Лёгкий туман стелился по дну балки, скрадывая очертания распростёртых тел. С минуту я не мог сообразить, где нахожусь, но проступившие сквозь сумрак ржавые повязки, напомнили о недавно разыгравшейся трагедии.
Мы в руках врага.
Мы разоружены и беспомощны. Как это произошло?
Марков, сильный, по-сибирски крепкий мужик, лежал рядом. Крупное, приплюснутое лицо его, состарилось за одну ночь. Глаза ввалились, а на широких скулах проросла рыжая щетина. Впервые я заметил, что у Маркова свободны от растительности только лоб, да чуть загнутый кверху, толстый нос.
«Кержак» - говорят о таких в Сибири.
Так почему этот крепкий, как утёс, сорокалетний «Кержак», с бычьей силой в широких плечах , повален, разбит, побеждён?
Неужели нет такой силы, которая бы сдержала врага.
Моя мать будет ежедневно ждать писем и, глядя ночами в тёмный потолок избы, мочить подушку слезами.
Невесёлые мысли были у меня в голове.


Марков пошевелился и открыл глаза. Поймав мой взгляд, он двинул своими бровями и отвернулся.
Думаю, что он не хотел даже ни с кем разговаривать.
- Холодно, - произнёс я, подтягивая колени к подбородку.
- Двигайся ближе, так теплее, - сердито ответил сержант.
Помолчав, я опять заговорил: - Может, надо было в рукопашную…?
- В рукопашную тоже надо с умом, - пробурчал Марков, - а за так смерть принимать какой резон?
- Фашисты только рады будут, ничего, это ещё не конец действия.
- Все одно мы их повалим.
Наступал рассвет. Солнечный луч затрепетал между деревьев, скользнул на дно оврага и остановился на лице, умершего за ночь бойца.
Кусты зашуршали и на дно балки стали спускаться трое гитлеровцев.
- Встать! – скомандовал один по-русски.
Пленные начали тяжело подниматься. Человек шесть осталось лежать.
Переводчик пнул одного, затем другого и с улыбкой сказал что-то офицеру.
Тот в раздражении махнул рукой.
- Построиться в шеренгу по одному! – последовал приказ.
Цепочка людей кривой линией вытянулась по дну оврага и замерла.
- Комиссары и евреи шаг вперёд! – отдал команду переводчик.
Никто не шевельнулся. Прошла минута напряжённого ожидания.
Пленные смотрели на латунные пуговицы вражеских мундиров и молча стояли в ожидании.
- Вы слышали? – спросил переводчик и нервно передёрнул плечами.
Цепочка оставалась неподвижной.
Офицер вытащил из кобуры парабеллум и, двинулся вдоль строя, останавливаясь около каждого.
- Ты кто? – спросил он бойца, ткнув ему пистолет в грудь.
- Грузин, - ответил тот побелевшими губами.
Офицер схватил его двумя пальцами за рукав гимнастёрки и стал искать следы звёздочек в петлицах.
Не найдя, резко ударил его пистолетом в подбородок и пошёл дальше.
Все стояли молча.
- Большевик? – выкрикивал он, - Коммунист? Иуда?
Когда немец дошёл до середины цепочки, молодой парень в натянутой на уши пилотке, протянул ему листовку и, захлёбываясь от страха, проговорил:
- Я сам пришёл. Вот пропуск. Я украинец. Лапченко моя фамилия. Мой дом освобождён, Я хочу домой.
Офицер выслушал переводчика, высокомерно оглядел пленного и ничего не сказал.
Осмотрев остальных, он спрятал пистолет в кобуру


Вернуться к началу
 Заголовок сообщения:
СообщениеДобавлено: Вт ноя 17, 2009 23:19 23 
Не в сети
Пользователь

Зарегистрирован: Вт ноя 17, 2009 23:13 23
Сообщения: 29
НА ЧУЖОЙ ЗЕМЛЕ.


Очнулся я от капель, падавших на лицо.
Моросил дождь. Было темно и тихо.
Михаил сидел рядом и изредка стряхивал с веток куста мне на лицо воду.
- Ну, наконец-то, ожил, - проговорил он, заметив, что я пошевелился.
- Идти сможешь?
- Домой пора, - как всегда произнёс он с лёгким юмором.
Хотя до дому была не одна тысяча километров.
Но от его слов на душе стало тепло, и я готов был ползти на локтях до самого Омска.
- Ничего, разойдёшься, - подбадривал меня сержант, помогая встать и поддерживая под руку.
- Раны нет, перелома тоже. Ушиб сильно. Потерпи, боль постепенно пройдёт.
- Иди и помни, что домой топаешь. Так легче будет. Видимо ты налетел на столбик.
И я «потопал».
Не обращая внимания на боль, думая только о том, что каждый шаг приближает к родине.


Рассвет застал нас в молодом сосняке. Небо всё ещё хмурилось, но дождь сыпать перестал.
На иглах висели капли.
Малейший треск под ногами, словно выстрел, нарушал утреннюю тишину.
Мы долго искали густые заросли погуще, чтобы укрыться на день.
Но чьи-то заботливые руки тщательно ухаживали за лесом и даже попавшаяся тропинка, была вымощена булыжником.
Устроившись в небольшой ложбине, решили обсудить создавшееся положение.
- Не помешало бы нам переодеться, - произнес я.
Марков посмотрел на меня и сказал: - «А ты молодец, не ноешь. Вижу, как тебе больно шагать».
- С едой будет плохо, - добавил я, пробуя на вкус горькую хвою.
- Весна, в полях ничего нет, в огородах тоже.
- Может, лучше было бы не распускать людей, а организовать партизанский отряд?
Сорок человек, всё-таки сила.
- Да, да – рассердился Марков.
- А где ты оружие возьмёшь? … Ладно, полежи здесь, я на разведку схожу.
Он раскрыл нож, и по охотничьи переставляя ноги, удалился.
Я посидел некоторое время, прислушиваясь к перекличке птиц, потом прислонился к дереву и заснул.
Приснился мне весенний день. И мать, разбивающая грядки в огороде. И младший брат Витька, сидящий в борозде и жующий краюху хлеба. Вдруг откуда-то появляется фашист, целится мне в голову и стреляет. Я падаю и не могу дышать. Фашист наклоняется надо мной и голосом Маркова спрашивает: - Живой?
Я с трудом открываю глаза и вижу его озабоченное лицо.
- Ну что там?
- Недалеко отсюда стоит домик. Как стемнеет, попробуем достать продуктов. А пока спать по очереди.
- Хорошо.


Едва стемнело, мы стали пробираться к жилищу.
Дом появился неожиданно. Он стоял на опушке леса и вместе с надворными постройками был обнесён высокой проволочной сеткой. Из сарая слышалось мычание коровы, и доносился запах парного молока. Или мне это уже мерещилось от голода.
- Что будем делать? – спросил я.
В освещённом окне промелькнула какая-то тень.
- Подождём, пока уснут.
Не хотелось поднимать шума. Наверняка в полицию уже сообщили о нашем побеге.
Наступило молчание. Тихо было в уснувшем сосняке.
Вот и свет в окнах потух.
Мы подождали ещё с полчаса, затем отвязали от столбика проволоку и проникли во двор.
Прокравшись к дому, Михаил обследовал подвальное окошко.
- Спускайся в подвал, - сказал он, ловко орудуя ножом, для меня эта дыра мала. Как мяукну, сразу вылезай.
Через минуту окно было выставлено вместе с рамой.
- Хорошо, что нет собак, - подумал я и полез в окно.
Из подвала дохнуло перекисшей капустой.
Я спустил ноги на что-то твёрдое и встал.
От спёртого воздуха закружилась голова, опора под ногами качнулась, и я грохнулся на пол.
Снова наступила тишина.
- Ну, как ты там? – услышал я приглушенный голос сержанта.
Я начал торопливо шарить вокруг, натыкаясь, то на бочки, то на стеклянные банки.
- Скорее! – торопил Марков. – В доме зажгли свет.
Нос мой слышал запах копченого окорока, и я продолжал метаться по подвалу в поисках мяса.
Вдруг через потолок донеслось постукивание шлёпанцев на деревянных подошвах.
Человек спускался по лестнице.
И тут я уткнулся лбом в окорок.
Отрезать его было делом секунды.
Захватив ещё две банки с чем-то, я кинулся к окну, но было уже поздно.
Дверь открылась, и появился фонарь, затем весь в белом немец.
Это был пожилой мужчина среднего роста, вероятно, хозяин дома.
- Майн гот, - испуганно завопил он, пятясь назад, - в-вер ист да?
На секунду я растерялся но, увидев в окне силуэт Маркова, направился к хозяину и, махнув ножом на дверь, сказал:
- Ауфмахен.
Немец попятился к двери, что вела на улицу, и трясущимися руками отодвинул засов.
Лицо его выражало неподдельный страх. Рот открывался, как у рыбы, выловленной из воды, но издать что-то членораздельное у него не получалось.
В коридор шагнул Марков.
- Ну, заварили кашу, давай расхлёбывать, - сердито сказал он, поворачиваясь к хозяину.
- Не бойся никс, папаша. Мы не бандиты. Мы гут люди. Гитлер капут, а ты нет. Ферштэйн?
Немец икнул вместо ответа и, простонав, опустился на ступеньку.
Вероятно, наш вид произвёл на него ужасное впечатление.
Два обросших, чёрных страшилища с горящими глазами, вооруженные ножом. Возможно, старик уже прощался с жизнью. Я заметил, как из под него потекла струйка жидкости, а он сидел и ожидал расправы.
Сержант помолчал, словно прислушиваясь к шорохам в доме, затем обратился ко мне:
- Скажи ему каналье, чтобы дал нам одежду и чтобы молчал, как рыба, если жить хочет.
- А ежели донесёт, убьём!
Я как мог, передал слова Маркова.
Старик с трудом поднялся и пригласил нас в дом, открывая дверь.
Посередине прихожей лежал огромный волкодав, и казалось, прислушивался к разговору.
Глаза его настороженно смотрели на незваных, ночных, гостей.
Мы с Марковым напряглись в ожидании.
Немец взял пса за ошейник и отвёл в соседнюю комнату.
От туда послышался женский голос: «Вас ист лос, Ганс?»
Старик что-то ответил и пропустил нас в другую дверь.
Стараясь не хромать, я прошел за Марковым в маленькую комнату.
Первое, что мне бросилось в глаза, был портрет человека в офицерской форме на столе. Он смотрел на нас с надменной улыбкой и вид его в военном мундире показался мне до тошноты противным. По-видимому, это была фотография хозяина комнаты.
- Зон, Сталинград, капут, - сказал немец. Буд-то делился своим горем со своими знакомыми.
- Хиер да синен кляйд, произнёс он указывая на дверцу шкафа.
Марков поспешно открыл гардероб.
Немец горестно вздохнул и наблюдал, как мы переодеваемся в одежду его сына.
Через пять минут мы уже принимали вид элегантных немцев. Михаил посмотрел в зеркало, покачал головой и некоторое время стоял в раздумье, почёсывая отросшую бороду.
- Вот если бы ещё побриться, произнёс он.
Тикали часы на столе, показывая час ночи.
- Камрад, бритву, - решился, наконец, Марков.
Немец и так всё понял. Он засуетился, но долго не мог собрать необходимые принадлежности.
Лишь в половине второго мы «простились» с хозяином, завернули окорок в тряпку, и вышли за ворота.



ПОГОНЯ.



Едва закрылась за нами калитка, как на крыльцо вышел пёс и сердито гавкнул, словно пригрозив на прощание.
Я взглянул на Михаила и при тусклом свете звёзд совершенно не узнал преобразившееся лицо. Из под полей шляпы на меня смотрели чужие, ввалившиеся глаза. Теперь Марков был похож на якута, одетого в костюм европейца.
Возможно, я тоже выглядел не лучше.
- Сообщит или нет? – спрашивал его молчаливый взгляд. Видимо прочитав, на моём лице тот же вопрос он произнёс:
- Пошли отсюда быстрее и как можно дальше. Сможешь?
- Смогу, - ответил я, отрезая на ходу по куску мяса.
Марков отыскал на небе ковш Большой медведицы, показал направление, и мы двинулись в трудный путь на Родину.
Розовел восток. Весенние звёзды гасли одна за другой.
Мы наелись и шли домой такие счастливые, как будто не знали ничего лучше этой ночи.
Когда совсем рассвело, впереди показались островерхие черепичные крыши какой-то деревни. Посовещавшись, мы двинулись по картофельному полю в обход. Но вскоре заметили двух человек, работающих на поле. Мы свернули левее, и пошли на Северо – Запад, с сожалением посматривая на восходящее солнце. Пока ещё красное, оно медленно поднималось и манило к себе, заставляя нас с каждым шагом незаметно сворачивать вправо.
Двое на картошке разогнули спины и долго смотрели в нашу сторону.
- Шагая по полю, мы вызываем подозрение, - сказал я, догоняя Маркова, - может быть лучше идти прямо через деревню?
- Давай-ка пересидим день, где-нибудь в кустах, а ночью двинем, - ответил сержант.
После жирного окорока сильно хотелось спать, и я с радостью согласился.
К тому же у меня ещё болела нога, и хотелось дать ей отдых.
Вскоре мы вошли в небольшой лес. Пригревало солнце, обещая теплый денёк.
- Если старик донесёт, нас станут искать и возможно с собаками, - сказал мой друг, усаживаясь под куст.
Словно в подтверждение его слов неподалёку из-за кустов раздалась немецкая речь и лай собаки.
Я вытащил из кармана нож. Михаил побледнели, тоже приготовился к обороне, подобрав какую-то палку. Он вес сжался, скулы обострились.
Я пожалел, что у меня в руках нет автомата, а с ножом … наверняка дело гиблое.
Голоса между тем приблизились, затем стали отдаляться.
- Эх, автомат бы, - прошептал я.
Марков молчал лишь прислушиваясь.
- Кажется, пронесло, - хрипло выдавил он. – Но если вернутся, драки не надо, попробуем действовать хитростью.
- Как это? – спросил я.
- Мы люди гражданские, запомни это! – услышал я в ответ.
Снова послышалась немецкая речь, и мы поняли, что лес прочёсывают.
Надо было что-то предпринимать.
- Подымайся. Пошли к ним. И спрячь свой нож,- сказал вдруг Марков.
- Говори, что у помещика робим, украинцы, мол. Да толмачь по ихнему смелее.
Он первый поднялся и спокойно пошел к опушке. Я последовал за ним.
Едва мы вышли из кустов, как сразу наткнулись на двух немцев с велосипедами.
- Гутен таг, - сказал я, дотрагиваясь до шляпы и натужливо улыбаясь.
- Вы что-то ищете?
- Пленные сбежали, - ответил один, - вот и приказал бургомистр нашей деревне обследовать этот участок.
- Пленные? – с удивлением спросил я, поняв только одно слово из всей тирады.
- Где, сколько?
- Тридцать, - ответил немец. – С поезда сбежали.
Я посмотрел на Маркова, тот довольно улыбался.
- И что капут … пленные? – продолжал я мучительно подбирать слова.
- Около Найдорфа поймали двоих, - сказал немец.
Из кустов стали выходить ещё охотники за людьми. Они закидывали ружья за плечи, вытирали потные лица и стали жаловаться на жару. Затем появился жандарм с собакой, подошел к нам и спросил трубным голосом.
- Кто такие?
- Мы украинцы, ответил я, как можно спокойнее. – Работаем у Бауэра.
- А, Украина, - протянул жандарм, доставая сигареты. Его заплывшие глазки смерили Михаила с головы до ног, а затем уставились на меня.
Я перестал дышать. Во рту стало липко.
Жандарм чиркнул зажигалкой, прикурил, ещё раз покосился на меня и, заподозрив что-то, коротко бросил:
- Аусвайс
У нас требовали документы. Это провал. Я сунул руку в карман, нашарил рукоятку ножа и растерянно посмотрел на сержанта.
- Паспорт надо, слышишь? Где он у тебя?
- Бите, бите, - обрадовался сержант и полез в карман, будто действительно собирался извлечь паспорт.
- Мы приехали к Гансу. Скажи ему, что мы приехали к Гансу, а паспорт я, кажется, дома забыл.
Заикаясь, я с трудом перевёл.
- К Гансу Майеру? – переспросил жандарм, недоверчиво щуря глаза.
Зачем приехали?
- Зачем мы приехали, слышишь? – перевёл я.
- Твоя сестра у него работает. – Неужели сам сообразить не можешь?
Я сказал.
- Откуда приехали?
- Из Франкфурта, - быстро ответил я и показал рукой в сторону синевшего на горизонте города.
- Ага, хорошо, хорошо.
«Охотники» между тем разобрали свои велосипеды и ждали приказа.
- Идёмте со мной к Гансу Майеру.
Он отдал собаку «охотникам», взял велосипед, и мы двинулись к Гансу.
- Что же будет дальше? – думал я, искоса поглядывая на Михаила.
Тот натянуто улыбался, словно был рад нашему попутчику.
- Ганс - мой старый друг, - заговорил жандарм, выходя на дорогу.
- Я давно собирался к нему заглянуть.
- У него сын капут под Сталинградом, - сказал я и, ободрённый своей находчивостью, соврал дальше: - Собака тоже капут. Большая собака, гав – гав и нету.
- О! – произнёс жандарм. – Я недавно видел его с собакой.
И озадаченный он замолчал.
Солнце вошло в зенит и ощутимо жарило нас.
Вот и показалась крыша дома Майера. Там нас не ждали.
«- Зачем мы туда идём? – думал я, стараясь шагать в ногу с блестящими крагами жандарма.
- Может лучше бы стукнули этого попутчика по голове и ходу».
В это время я услышал: - Вали его!
Повторять Маркову не пришлось. Я обхватил шею жандарма и повис на ней.
Перед моим носом смотрели выпученные, удивлённые глаза.
- Х-хак, - выдохнул Марков, словно расколол полено и жандарм сразу осел, но рука его потянулась к кобуре. Марков ударил ещё раз, и попутчик уткнулся в пыль.
- Ну, хватит, - сказал сержант, доставая пистолет. - Давай оттащим его в кусты.
В кустах мы связали руки жандарма его брючным ремнём. А ноги куском материала от его рубахи и заткнули ему рот. В это время он уже очнулся и смотрел на нас со страхом.
Сержант достал пистолет, проверил, заряжен ли он и сунул обратно за пояс.
Через минуту я уже сидел на раме велосипеда, придерживая окорок, а Марков, тяжело дыша крутил педали.
Дорога была песчаная и, переднее колесо то и дело зарывалось. Через час Марков сдался.
- Поезжай вперёд, - сказал он, слезая с велосипеда. – Отъедешь версту, положи машину и иди пеший. Так будем меняться, догоняя друг друга.
Так действительно стало лучше. Мы меньше уставали, и восток приближался быстрее.
Проехав с километр, я ложил машину, а через пять минут сержант обгонял меня.
Но вот на пути опять появилась деревня. Я остановился около шоссе, на которое выходила песчаная дорога, и стал ждать своего товарища.
Обстановка была настолько мирной, что даже не верилось, что где-то идёт война и гибнут люди. Лёгкий ветерок шелестел в ветвях цветущих яблонь, окружавших шоссе, срывал с них белые лепестки и гонял по асфальту. Как красива весна! На минуту мне показалось, что я просто выехал на прогулку, и стоит мне захотеть, как снова окажусь в кругу родных у себя дома.
- Садись, поедем, - вывел меня из задумчивости мой друг, - поедем прямо через деревню.
Я сел на раму, и машина легко покатилась по асфальту.
Появился указатель, на котором успел прочитать, «Франкфурт 10км».
Проскочив небольшой мостик, на полном ходу влетели в деревню.
Михаил сопел у меня над ухом и что есть силы давил на педали
Редкие прохожие, попадавшиеся на пути, равнодушно смотрели на нас и шли по своим делам. Проскочив деревню без происшествий и отъехав на приличное расстояние, мы остановились.
- Надо искать другую дорогу, - высказал свою мысль сержант и отошел с велосипедом в сторону.
- Да и перекусить не помешает.
Мы пересекли мелкий кустарник, растущий у дороги, и опустились на траву, так чтобы нас не было видно.
Солнце уже садилось, и жара спала, уступая место вечерней прохладе.
В деревне, видимо призывая к вечерне, несколько раз ударили в колокол.
Только мы успели немного перекусить, как сержант произнёс, - Смотри, - и показал пальцем.
… Я обернулся.
От деревни по шоссе неслось с десяток велосипедистов. За плечами у всех торчали ружья.
- Так, что же дальше, - думал я, прижимаясь к траве.
Ватага проехала то место, где мы лежали, и скрылась вдали.
- Поднимайся быстрее, - подталкивал меня Марков.
Мы пробежали с велосипедом метров шестьсот, и вышли на мощёную камнями дорогу.
Она была пустынна.
Я опять сел на раму и мы, судорожно трясясь, покатились по булыжнику.
От долгого сидения на раме затекли ноги.
- Остановись, пожалуйста, - вырвалось у меня, - не могу больше!
- Сиди, - прохрипел сержант, - не время отдыхать.
Минут через десять впереди опять показалась деревня.
- Кость им в горло! – выругался сержант, останавливаясь, - опять деревня.
- Сколько их тут? – только успел спросить он.
Мы заметили, как от деревни отделился отряд велосипедистов и стал быстро к нам приближаться.
- Бежим! – крикнул Марков, бросая велосипед. – Бежим скорее!
Жалобно звякнул звонок, упавшего на камни велосипеда.
- Всё, конец, - подумал я, устремляясь за другом по картофельному полю.
Спрятаться было не где, ни леса, ни кустов. Мы неслись по картофельному полю.
Немцы скучились около брошенного велосипеда, потом кинулись за нами по полю.
Раздался выстрел. В горле у меня сразу стало сухо. Нога подгибалась от резкой боли.
Каждую секунду я готов был упасть замертво. Где скрыться? Куда бежим? На что рассчитывает мой товарищ? Сержант, высоко подбрасывая ноги, бежал метров на сто впереди. Изредка он оглядывался, словно желая меня приободрить. Я считал секунды, отделявшие меня от преследователей. Выходило, что с минуту, две ещё смогу продержаться, затем сердце моё не выдержит и разорвётся.
- Пусть разорвётся, только не плен, - пришло решение, и я побежал быстрее, чтобы ускорить развязку.
И вдруг я заметил, что бежать стало легче. На ходу протёр залитые потом глаза. Это был берег. Далеко внизу блеснула вода. А Марков уже входил в высокий камыш. Собрав последние силы, я рванул с горки. Сзади закричали, и раздалось несколько выстрелов.
Над головой просвистели пули.
Камыш был уже совсем рядом.
- Скорее, кричал Марков.
Но ноги мои уже подкашивались. Мне казалось, что я не человек, а зверь, которого вот-вот настигнут охотники. Убьют, и будут ликовать, вспоминая самые интересные детали охоты.
Ну, вот, наконец, и камыш. Марков подхватил меня под руку и потащил вглубь зарослей.
Ноги стали вязнуть.
- Передохнём чуть-чуть, - сказал сержант, опускаясь на кочку.
Я присел рядом.
Сдерживая дыхание, стали ждать. Марков достал пистолет и передёрнул затвор.
Вскоре послышался шелест камыша и хлюпанье чужих ног.
На фоне темнеющего неба вырисовалась шляпа с пером, а под ней вытянутое, обрюзгшее лицо. Круглые, чужие глаза заметили Маркова и с минуту смотрели на него, словно он их загипнотизировал. Потом раскрывшийся рот выкрикнул: - Хиер!
Сержант выстрелил. Человек в шляпе упал и мы, увязая и падая, полезли дальше в болото.
Через некоторое время камыш стал редеть. Вечернюю тишину нарушало только бульканье болотных пузырьков. Уже совсем стемнело. Часа через три мы с трудом вылезли из этой жижи, и пошли на восток. А над нами горели звёзды.
Жизнь продолжалась.
Перед рассветом мы залезли в кустарник и оба уснули.



Проснулись мы от лая овчарки и довольного хохота вооруженных людей.
Было утро 28 мая 1943 года.





ДОПРОС.


Нам связали руки, привели в деревню и втолкнули в тёмный подвал.
- Ну, что будем делать? – спросил я.
- Вот, что мы будем говорить, что сбежали от помещика. Если этот Ганс не рассказал про нас…
Марков не успел договорить, послышались шаги, дверь открылась, и голос произнёс: - Раус!
Что означало – «Выходи».
В просторной комнате, куда ввели нас для допроса, был полумрак. Сквозь опущенные жалюзи лишь кое-где проникали узкие, как лезвие, лучи солнца. Остро пахло папиросным табаком. Узкая ковровая дорожка бежала от порога и исчезала под массивным столом, за которым сидел жандарм. Слева от него утопал в мягком кресле военный без левой ноги от колена. На груди у него болтались кресты, а в петле кителя краснела ленточка, говорившая о том, что гитлеровец перезимовал в России.
Когда жандарм поднял голову и взглянул на нас заплывшими глазками, я сразу узнал вчерашнего противника.
Марков же словно обрадовался встрече и, расплывшись в улыбке, шагнул к столу.
- Гутен так, - проворковал он, протягивая руку.
Такого никто из нас не ожидал.
Блюститель порядка от удивления не сообразил, что ответить.
Его, словно какая-то сила, прижала к спинке стула.
Наконец он с трудом оторвался от неё, вскочил на ноги и, выбежав из-за стола, со всего плеча ударил Михаила по лицу.
Сержант качнулся, но устоял.
Жандарм потёр о китель ушибленный кулак и направился ко мне.
От его пинка я потерял равновесие и ударился об этажерку, на которой стоял бюстик Гитлера.
Гитлер качнулся и грохнувшись об пол, раскололся.
- Капут, - сказал я, с трудом поднимаясь на ноги, - Гитлер капут.
Военный рассмеялся. Видимо произошедшее его позабавило.
- Браво экселенц, - произнёс он жандарму.
Тот уже успокоился и сидя за столом, перебирал бумаги.
- Кто такие? Куда шли? – спросил жандарм и посмотрел на военного.
- Кто вы перевёл на русский язык военный.
- Мы украинцы, - ответил Марков.
- Ушли от бауэра, потому что он плохо нас кормил.
Военный перевёл жандарму.
Тот в недоумении выпучил глаза.
- Решили сбежать? Думали пройти на Украину?
- Напрасно думали свиньи. Ещё ни одна свинья не покидала пределы Германии.
- Куда не суньтесь, везде войска Фюрера.
- Это не вы ранили Фрица вчера?
- Нет, что вы господин жандарм, чем же мы могли ранить? – ответил Марков.
Он ведь знал, что пистолета при нас не нашли. Ночью Михаил выронил его в болоте.
- У какого бауэра работали?
- Мы не скажем, а то вы нас опять к нему вернёте, - ответил сержант.
- Свиньи, - завизжал жандарм, снова поднимаясь на ноги.
- Я повешу вас! Нет! Я загоню вас в концентрационный лагерь. Да, да. Это будет правильнее. - Я загоню вас так далеко, что работа у бауэра покажется вам раем. Вы, свиньи ещё сильны и принесёте пользу великой Германии. В лагере вы навсегда и останетесь. Мы всё из вас вытянем, а потом можно будет вешать. Как фамилия?
- Бендер, - ответил Марков.
- А твоя? – повернулся жандарм ко мне.
- Остапенко, - тут же ответил я и подумал: - Хорошо, что они не читали «12 стульев».
- Швайне, - уже спокойно произнёс жандарм полюбившееся слово.
Через несколько дней нас втолкнули в вагон и отправили вглубь Германии.
Я ожидал самого худшего после всего пережитого и смирился с мыслью, что нас действительно повесят. Но то ли жандармерия передумала нас вешать, то ли по какой другой причине мы попали в эшелон русских, вывозимых в Германию. Это было почти спасение.



ПРЕМНИТЦ.


Долго стучали колёса вагонов о стыки. Много городов и станций миновал наш состав.
В решетчатом окне проплыли подёрнутые сизой дымкой здания Берлина. Проехали Бранденбург и снова замелькали поля, деревушки и остроконечные кирхи. Михаил целыми днями стоял около окна и смотрел на вертящуюся немецкую землю.
На третьи сутки состав встал. Дверь вагона с визгом отворилась и человек рявкнул:
- Раус!
Я стоял у дверей и первым выпрыгнул на перрон.
Июньское солнце заливало землю.
Меня поразила необычная тишина, стоявшая на станции.
К самому перрону подходил молодой сосняк.
Толстый человек в цилиндре сидел на станционной скамейке и, оттопырив нижнюю губу, равнодушно смотрел на приехавших.
Двое юнцов подбежали, потоптались, разглядывая русских, затем скрылись в небольшом здании, над дверью которого блестела эмалью вывеска «Премнитц».
- Лос, лос, - кричали конвойные.
Нас построили в колонну и погнали по дороге, огибающей лес.
Вскоре мы увидели досчатые сборные бараки, огороженные знакомой нам, колючей проволокой. За бараками поднимались кирпичные трубы и слышалось монотонное гудение завода.
Вечером состоялось знакомство с жителями бараков, пришедшими с работы. Их вид поверг новичков в уныние. Все выглядели уставшими, измождёнными. Руки их были по локоть обмотаны грязными тряпками, из под которых виднелись гнойные язвы. К довершению картины люди задыхались от беспрерывного удушливого кашля.
- Чахотка, - проговорил Марков, молчавший всю дорогу.
- Не пройдёт и месяца, я сбегу отсюда, - продолжал он.
- А, меня ты уже не хочешь взять с собой? – спросил я.
Он не успел ответить. Подошел высокий, взлохмаченный парень и спросил:
- Закурить есть, братишки?
- Он не курит, а я бросил, - сердито ответил Марков и оглядев верзилу с ног до головы, добавил:
- И тебе лучше бы бросить, а то одни мощи остались.
- Это откуда такой жирный выискался? – на весь барак рявкнул парень. – пошел прочь из купе! Марков не двинулся.
В конце барака кто-то равнодушно отозвался:
- Двинь ему, Сашка, для разнообразия.
Сашка шагнул к Михаилу и взял его за ворот.
- Знай, лапоть, я здесь хозяин, - грозно произнёс он. – И если ты завтра не выпросишь у фрицев для меня закурить – задушу ночью.
- А на первый раз отдашь свою баланду, понял?
- Вон ты как, - спокойно сказал Марков. – А я вообще-то думал по глупости, что здесь немцы хозяева. Ты бы сам тогда взял Фрица за шиворот, да и вытряс табак по хозяйски, так сказать.
Сержант рывком освободил ворот и продолжил:
- А с двух порций, я боюсь, тебя пронесёт: животишко-то слабый. Или уже приловчился по две порции?
Несколько человек засмеялись. Приехавшие и «старички» начали собираться в кружок. Я насторожился и приготовился помочь сержанту защититься. Но моя помощь не потребовалась.
Сашка размахнулся, но Марков быстрым движением двинул «хозяина» по скуле тот повалился на зрителей.
Поднявшись на ноги, он сплюнул красноватую слюну и сказал:
- Сегодня ночью умрёшь.
А сержант, как ни в чём не бывало продолжил:
- Ты видно этому у фашистов научился: убью, задушу, умрёшь.
- А что братцы, он много уже передушил наших? – обратился сержант к стоявшим молча зрителям.
- А может его самого на тот свет уже пора отправить? А?
- Задушить его, паразита, - ответил кто-то из стоявших.
Сашка метнул в толпу злобный взгляд и сжал кулаки.
- Чего стали? – заорал он, пытаясь вернуть былое величие, пошли прочь, я сам с ним поговорю.
Никто не двинулся с места. Тогда Сашка взял Михаила за рукав и, отведя в сторону, спросил:
- Ты чем меня ударил?
- Кулаком, - с удивлением ответил Марков.
Я то знал, что Михаил, когда учился в институте, боксом занимался.
- Ладно, - буркнул Сашка, - перед смертью разбужу помолиться. А командовать здесь буду я.
Он хотел отойти, но Михаил громко сказал:
- Ребятки, я извиняюсь перед Александром Батьковичем. Сейчас мы помирились. Сашка как был командиром, так и остаётся, хотя я и не напрашивался.
Сержант улыбнулся и закончил:
- Меня он назначил своим заместителем.
Марков рисковал головой. Его предложение не было похоже на игру и это чувствовали все.
После продолжительного, недоумённого молчания Сашка за всех тихо ответил:
- Держи руку, земляк, мы согласны.
Обменявшись рукопожатием, он сказал:
- Ну, ладно, шутки в сторону. Теперь рассказывайте, что это за завод?
Напряжение моё спало. Все успокоились.
Я был горд за друга. Своим поведением он заработал авторитет в глазах собравшихся.
В бараке было душно. От каких-то едких испарений резало глаза и першило в горле.
Рабочие кашляли. Едва один переставал, как начинал другой, и мне казалось, что они выплёвывают на пол куски своих лёгких.
Марков тихо разговаривал с Сашкой.
- Бегут, - говорил тот. – Неделю назад четыре человека сбежало. Поймали. Одного повесили, троих в концлагерь отправили. На процедуру казни весь лагерь согнали, но это не помогло, на следующую ночь ещё двое сбежали. Пока о них не слышно.
- А ты не думал уйти? – полюбопытствовал Михаил.
- Но до своих так далеко, разве дойдёшь? Всё равно схватят, где ни будь.
- А на поезде?
- Бегут и на поездах. Одного уже в Польше поймали. Привезли назад, избили сильно.
- А на заводе что делаешь?
- Слесарем. Меня одна добрая душа научила, когда нас сюда пригнали.
- Назовись, - говорит, - специалистом, ну слесарем, столяром или маляром, а то попадёшь в шпинорай, через полгода сдохнешь. Я и отрекомендовался слесарем, хотя зубила в руках никогда не держал, но быстро научился.
- А, что это за шпинорой?
- Кислотный цех. Вырабатывают там искусственную шелковую нитку.
Идёт так называемая вискоза через кислоту, твердеет и получается ниточка.
Эта ниточка наматывается на шпулю. Если оборвётся, нужно найти образовавшийся комок в кислоте, а ниточку опять на шпулю. Этим и занимается наш брат.
Целыми днями в кислоте булькаются. Дышат её испарениями.
- А с едой как?
- Брюквой да капустой кормят. Капуста сядет на дно, а сверху желтая водичка плавает.
Правда, дают ещё двести грамм хлеба с опилками, чтобы ноги таскали.
- А зачем у ребят последнее отбираешь?
Сашка усмехнулся.
- Да я просто люблю припугнуть слабонервных. Можешь, кого угодно спросить. Припугну, а потом амнистирую. Только с тобой не получилось.
Наступило молчание. На улице вспыхнул прожектор. Луч его скользнул по окнам и замер, осветив внутренность барака.
Минут через пять вошли двое полицейских и принялись считать: «айнс, цвай, драй … » затем они удалились. Свет исчез.
- Каждый вечер проверяют? – спросил Марков, но ему никто не ответил: Сашка уже спал.



МЫ - МАЛЯРЫ.



На следующий день всех вновь прибывших построили. Явился переводчик и скомандовал:
- Слесари, выйти из строя!
Вышло человек пятнадцать.
Мы с Михаилом переглянулись, поняв друг друга.
- Маляры!
Сержант дёрнул меня за руку, и мы шагнули из строя.
За нами вышло ещё человек двадцать. Комендант лагеря, толстый хромой немец, в недоумении поднял белёсые брови, заглянул в бумагу и пожал плечами.
И тогда я шагнул к переводчику:
- Скажите коменданту, что к вам на завод приехали одни специалисты. Нас уже отсортировали, когда набирали.
Переводчик объяснил. Жирные щёки коменданта раздвинулись в улыбке.
Он загнул четыре пальца и показал на нас с Марковым.
- Фиер манн, фиер…
- Хорошо, хорошо, только четверых, - произнес переводчик.
Взяли меня, Маркова и ещё двоих. Остальных вернули в строй.
С другими специалистами получилось точно так же.
Едва переводчик крикнул «столяры», как из строя вышло человек сорок.
Комендант улыбался. Он был доволен. Завод пополнился специалистами.


Малярная мастерская находилась в дальнем углу завода и размещалась в старом, полуразвалившемся здании. Позднее я узнал, что здание пострадало в первую мировую войну.
Между обвалившихся глыб проросла бузина. К стенам вплотную подступали клены, и верхушки их заглядывали в оконные проёмы второго этажа. Тишину нарушал хруст щебня под ногами часового, бродившего вдоль проволоки, которой был обнесён завод.
В мастерской работало четыре маляра. Три немца не годных в армию и поляк Юзеф.
Маляр – майстер, мастер по-нашему, Фриц Мевес был сухощав и высок. Под глазами у него висели синие мешки. От ежедневного бритья тощие скулы были разрисованы красными прожилками. Лицо его с вытянутым заострившимся носом, выражало такую меланхолию, что, глядя на него, каждый думал о кладбище, ожидавшем любого из смертных. Вальтер был под стать своему начальнику, с той лишь разницей, что хромал на левую ногу и смотрел на
Мевеса снизу вверх. Третий немец Рудольф – широкоплечий высокий парень лет двадцати пяти, был моложе всех, ходил в забрызганных до неузнаваемости белых штанах и белом пиджаке. Он часто курил и, с трудом выговаривая слова, ругал начальство, запрещавшее брать в армию заик.
Ему хотелось уехать с этого вонючего завода, побродить по городам Франции, Бельгии, России, награбить золота, открыть магазин и жениться на пухлой, цвета сметаны, немке.
Когда нас привели под конвоем в мастерскую, немцы закусывали тоненькими бутербродами, а Юзеф размешивал в ведре краску.
Сопровождающий нас полицейский сказал мастеру несколько слов и удалился.
С минуту все молча смотрели на нас. Затем Юзеф, протянул руку и с улыбкой сказал:
- Здравствуйте, Панове!
Мастер поднялся, положил в металлическую коробку остаток бутерброда и отдал приказание начинать работу.
Нас с Марковым взял заика Рудольф и повёл по вымощенной тропинке к одному из цехов.
- Ш-штрайх, - сказал он, подавая мне кисть и указывая на гладкую поверхность металлического щита.
Я взял кисть и принялся за работу.
Через минуту шит был покрашен но, сколько я ни старался положить краску ровным слоем всё равно оставались потеки.
- К-кукхиер, - произнёс Рудольф сердито, вырывая у меня кисть.
- Зо махен, (вот как надо).
Он быстро и умело выровнял краску, сунул кисть Маркову и указал на другой щит.
У Михаила получилось лучше, но и он не мог избежать подтёков.
Рудольф покачал головой и сел на опрокинутый ящик.
- Вы не маляры, - сказал он, доставая сигарету.
- Ну и что же, - ответил я к удивлению Рудольфа по-немецки.
- Через неделю будем хорошими малярами.
- Вам нужны хорошие маляры?
- О, да, - засмеялся Рудольф, - но полицай сказал, что вы и есть х-хорошие маляры, а вы…
т-тогда кто же вы?
- Мы – русские. Ваши солдаты выгнали нас из дома и привезли сюда работать. Будем работать.
- Я п-понимаю, - смутился Рудольф, - но… специальность, профессия какая?
- Он добывал золото, а я учился в школе.
- Ты учитель? – не понял Рудольф.
- Это хорошая профессия. У вас в России все учителя такие молодые и все разговаривают
по-немецки?
Я не стал объяснять Рудольфу ошибку и ответил.
- У нас немецкий язык преподают в школах.
Рудольф задумался, потом встал, хлопнул Маркова по плечу и с добродушной улыбкой сказал:
- Хорошо, камрад, я научу тебя красить. Будешь со мной работать, а учитель – с Вальтером.
В тот же день он передал меня хромому Вальтеру, который выполнял более грубую работу.
Ему поручалось белить стены, красить ржавые трубы, замазывать окна в крышах цехов. Эта работа не требовала тонкой отделки. Остальных маляров мастер отдал в помощь Юзефу, который красил оборудование кислотного цеха. Поляк ежедневно работал в шпинорае.
Едва он заканчивал покраску в одном конце цеха, как в другом краска вздувалась от ржавых наростов. В этом цехе не выдерживало даже железо



Июнь подходил к концу.
Рудольф и Вальтер ежедневно приносили нам по крошечному ломтику хлеба и паре картофелин, хотя сами получали по карточкам мизерный паёк.
Рудольф ругал затянувшуюся войну, но когда, быстро поднаторевший в немецком Марков, спрашивал, зачем они её начинали, Рудольф неизменно отвечал:
- Если бы мы не начали, её начали бы вы.
Эти убеждения для него были непоколебимы и, сколько Михаил не доказывал их нелепость, Рудольф не сдавался.
- Я верю своим газетам, - говорил он.
- Пропаганда, - сердился Марков. – Вы разорвали договор о ненападении, вашим генералам хотелось воевать, им захотелось украинского сала. А сколько ваших полегло в России и остальных ждёт та же участь. Наш народ мирный, но в то же время в гневе страшен. Вы будете разбиты.
- От меня это не зависит, - сердито пыхтел Рудольф.
- Нет зависит. Подожди, ещё немного и тебя пошлют на фронт спасать ваших генералов. И ты и Вальтер ещё будете годны на мясо.
- Василий, помоги ты растолковать ему.
- Ты фашист? – спросил я Вальтера.
- Нет, я социал-демократ, - отвечал он.
- Но всё равно ты за Гитлера и за войну.
- Скоро наши придут сюда, и тогда Гитлеру капут будет и Германии тоже.
- Не придут. Это слишком далеко.
- Вот посмотришь. Ваша армия и так уже отступает по всем фронтам.
- Мы сокращаем фронт, - бесстрастно отвечал Вальтер, махая кистью. – Сюда не пустим.
- Ты слепой, - сердился я.
- А ты медведь, - тоже начинал сердиться Вальтер и вставлял, по его мнению, самое обидное слово: «Рус Иван».
- Фриц, - не оставался я в долгу.
Но время и события на фронте показывали нашу правоту. Немцы всё чаще надевали траур.
Вальтер и Рудольф уже начинали сомневаться в победном исходе войны.
В конце июля появилась чёрная повязка на рукаве у мастера Мевеса.
У него погиб сын. В этот день Мевес не выходил из мастерской и ни с кем не разговаривал.
Немецкая пропаганда трубила о преднамеренном сокращении фронта, о тысячах убитых большевиков и сотнях взятых в плен красноармейцев, но все чувствовали, катастрофа приближается.
Я торопил Маркова с побегом, но у нас не было чистой одежды. Та что мы носили, была запачкана краской.
Однажды Михаил завёл разговор с Рудольфом на счёт какого-либо старого костюма., более чистого, чем у него.
- Окончится война, я приеду в Премнитц и верну тебе одежду.
- Помоги камрад.
Рудольф долго молчал, потом покосился на Михаила и с улыбкой спросил:
- Ты задумал бежать?
- Дурак, - рассердился сержант, - разве я хочу попасть под пули? Подожду, пока окончится война и, … спокойно поеду домой.
Не знаю, поверил Рудольф или нет, но через два дня он принёс хороший пиджак серого цвета и брюки.
Я тоже начал дипломатический подход к Вальтеру, но он прервал меня вопросом:
- Тебе тоже нужно цивильное платье?
- Нужно, я хочу жениться. У тебя есть дочь?
Вальтер засмеялся, потом сказал:
- Завтра принесу, только … я тебе ничего не давал, понимаешь?
- Понимаю.
Мы с Михаилом обрадовались удачному случаю и назначили побег на конец июля.
План был такой: Попытаться заскочить на грузовой состав, отъехать несколько километров, чтобы сбить ищеек, спрыгнуть на перегоне и идти ночами до Польши. Юзеф нам говорил, что в Польше много партизан, вот мы и постараемся к ним примкнуть. Но в конце июля случилось происшествие заставившее отложить побег на неопределённое время.



БОМБЁЖКА.



Утром мастер послал нас с Вальтером замазывать окна в крышах цехов, чтобы ночью из них не было видно света. Положено было соблюдать светомаскировку. Часа через два на крыше соседнего цеха появился Рудольф с Марковым. Только они приступили к работе, раздался вой сирены, возвещавший об авианалёте.
Вальтер бросил кисть и выругался.
- Пошли, - отрывисто сказал он, направляясь к лестнице.
Мне очень не хотелось спускаться в бомбоубежище.
Примнитц ещё ни разу не бомбили, но американские самолёты пролетали над ним каждую ночь.
Летали они иногда и днем, но целью их был Берлин.
Я сказал Вальтеру, чтобы он шел один, а я остался на крыше.
Изумлённый, он взглянул на меня как на сумасшедшего и скрылся.
Ушли в бомбоубежище и Рудольф с Марковым. Территория завода опустела.
Вскоре послышалось гудение самолётов. Они появились неожиданно, летели низко над землёй, почти задевая


Вернуться к началу
 Заголовок сообщения:
СообщениеДобавлено: Вт ноя 17, 2009 23:21 23 
Не в сети
Пользователь

Зарегистрирован: Вт ноя 17, 2009 23:13 23
Сообщения: 29
ВРЕМЕНА ГОДА.



Пришла бесснежная, мягкая зима. Если ночью выпадал снег, то к утру его еже не было. Песчаная почва поглощала всё без остатка. Синяя дымка ежедневно закрывала солнце, и создавалось впечатление, будто земля накрыта огромным куполом, через который не могут просочиться не снег, ни мороз. После побега Сашки ещё с месяц лютовала охрана, потом всё постепенно успокоилось. Пинки и удары прикладами стали реже. Режим немного ослабили.
Марков поправлялся и к февралю от ожогов остались красноватые рубцы. К этому времени мы очень тщательно разработали план нашего побега.
Наученные горьким опытом, мы решили, что германию до города Лодзи необходимо проехать пассажирским поездом. В г. Лодзи перейти границу польского протектората и ночами идти на соединение с польскими партизанами. Необходимо было достать документы.
Можно было просто купить билет и поехать без документов, но мы хотели избежать риска и усиленно искали знакомства с иностранцами, работавшими в заводоуправлении.
Так Михаил сдружился с молодым блондином, приехавшим из Голландии. Он работал копировщиком и пообещал достать бланки разрешений на отпуск – «урлаубшайны».
Такие разрешения немцы выдавали приехавшим на работу в Германию из европейских стран, Прибалтики и Украины в том числе. Отношение к этим людям было более лояльное, чем к Русским.


Вот и пришла весна 1944 года.
Гитлеровцы терпели поражения.
Непобедимая немецкая армия бежала на запад, оставляя за собой стройные ряды военных кладбищ из берёзовых крестов, разбитые машины да разрушенные города.
До нас доходили слухи, что освобождён Киев, Минск, Одесса.
Немцы кричали, что русские создали в Сибири новую армию, армию сумасшедших, солдаты которой ничего не боятся, не берут в плен противника и не придерживаются ни каких законов войны. Воевать с ними очень тяжело.
Однажды Рудольф сообщил, что партизаны украли Муссолини.
Марков притворно поцокал языком, схватился за сердце и, подняв к небу глаза, воскликнул:
- О, мой бог! Лопнула ось Берлин, Рим, Токио, скоро колёса разъедутся в разные стороны.
Рудольф рассмеялся.
- З - значит, с - скоро конец войне, - сказал он, хлопнув Михаила по плечу, - хорошо, камрад, скоро мир.
Марков сразу стал серьёзным.
- А как же Гитлер? – спросил он Рудольфа.
- Ты же любишь своего Фюрера?
- Мы Ра - абочие люди и бояться нам нечего, - ответил тот.
- Ага, хочешь в стороне остаться! Не выйдет! – раскипятился сержант.
- Тебя ещё турнут в армию! Ты ещё не раз завернёшь по матушке своего Гитлера.
- Ему пушечного мяса ещё много нужно. Спроси-ка его Вася, пойдёт он воевать ежели Фюрер прикажет?
Я спросил.
- П – пойду, - твёрдо выговорил Рудольф, - а, как же иначе?
- Ну и дурак! – возмутился сержант.

Через два дня Рудольфа призвали в армию.
Прощаясь с Марковым, он крепко сдавил ему руку и, глядя в глаза, спросил:
- С – скажи, к – камрад, ты коммунист? Не бойся, скажи.
- Ну, где уж мне, - ответил Марков, - я беспартийный рабочий.
Рудольф ещё раз крепко тряхнул Михаилу руку и, не оглядываясь, зашагал прочь.



В июне 1944 года наши войска вошли в Прибалтику.
Побеги из лагеря участились.
Если беглецов ловили, то казнили в назидание другим. Но это мало действовало на невольников. Побеги продолжались.
Многие мечтали снова взять в руки оружие и бить немцев.
После того, как Рудольфа призвали, мы с Марковым работали вдвоём.
Раза два в день к нам приезжал мастер, смотрел работу, недовольно хмыкал и снова уезжал на своём красном велосипеде в мастерскую.
Наконец, Марков однажды показал мне два разрешения на отпуск, выданные Курту Бергеру и Гансу Шпигельману. Оставалось только поставить число. Я ликовал.
Мы уже давно изучили маршрут наших охранников и время смены.
Костюмы у нас уже давно были. Можно было действовать.
Хотя документы были пустяковые, мы всё-таки торжествовали.
Ни он, ни я не думали в то время, что на первом же полустанке в вагон может войти жандарм и потребовать необходимый аусвайс (паспорт). Верилось в удачу. Сердце замирало от одной мысли, что скоро мы сможем увидеть родные русские лица.
В тот же вечер сержант велел мне развести нужную густоту чернил и вписать в урлаубшайн после слова отпуск: «С 20 июля 1944 г.».
Я в волнении выполнил просьбу
- Итак, завтра, - сказал Марков, пряча свой документ.
- Завтра, чуть слышно ответил я.


ПОБЕГ.



20 июля 1944 года.
Этот день ни чем не отличался от предыдущих. Мы пришли в мастерскую, взяли вёдра с краской и отправились красить ржавые трубы. В одиннадцать часов приехал мастер, похмыкал и уехал. Марков бросил кисть.
- Шабаш, - сказал он, вытирая руки. – Всё, время пришло.
Едва полицейский завернул за угол, мы вылезли за проволоку. Углубившись в лес, надели чистую одежду. Затем осмотрев свой вид и не найдя ничего подозрительного, двинулись на станцию Ратенау. От неё отходили поезда в Познань. Через час мы были уже на вокзале. Городишко жил своей будничной жизнью. Спешили куда-то толстые немки с корзинками. Степенно шагали бюргеры в зелёных куртках с чёрными воротниками. Куда-то торопились солдаты с кожаными ранцами. До нас ни кому не было никакого дела. В вокзальном ресторанчике сидело несколько посетителей и молча пили чёрное баварское пиво. Я подошел к окошечку кассы и протянул деньги.
- Два до Лицманштадта, пожалуйста.
Даже не взглянув на пассажира, девушка выкинула два билета.
До посадки оставалось как раз минут двадцать.
Германия, страна небольшая и поезда ходят как электрички, часто.
Мы показали билеты контролёру прошли на перрон и стали ждать.
- Итак, времени прошло час и двадцать минут, – подвёл итог Марков, - через час, - полтора нас начнут искать. Через три часа ищейки с полицией будут здесь. В Познани сделаем пересадку. Вот и поезд, спокойно, пошли.
Паровоз обдал нас мельчайшими брызгами и остановился.
Перрон ожил. Мы уже собрались садиться в вагон, как вдруг к нам подошел, ковыляя на одной ноге и костылях солдат, с кружкой в руке. На груди у него висел железный крест
- Пожертвуйте для фронтовика, - произнёс он, кисло, улыбаясь и встряхивая в кружке монеты.
Марков достал из кармана несколько пфенингов и с улыбкой бросил их в кружку.
Из окна вагона я ещё раз увидел этого солдата. Потряхивая кружкой, он вымаливал у пассажиров тусклые монеты, но подавали мало и неохотно. Перрон быстро пустел.
Купе было рассчитано на четыре человека, и я радовался, что к нам больше никто не сел.
Но перед самым отправлением в узкую дверь, сопя, протиснулся толстый немец с пачкой газет. Он басом поздоровался с нами и, опустившись к окну, углубился в чтение.
Поезд плавно тронулся и стал набирать скорость. Откинувшись на спинку сиденья, Марков закрыл глаза. Возбуждение во мне постепенно улеглось, и я последовал его примеру.
Иногда я приоткрывал глаза и сквозь ресницы наблюдал за толстым попутчиком. Какая всё же маленькая страна Германия, размышлял я. За несколько часов можно проехать всю из конца в конец. Проводников в вагонах нет, полок для сна нет, в каждое купе своя дверь.
- А что читает толстяк? Наверное, о планомерном отступлении Германской армии, сокращении фронта?
Скоро будет берлин. В лагере уже переполох. Если нас поймают, неминуема смерть.
А хочется ещё повоевать. Фашисты должны за всё ответить.




Поезд затормозил и остановился под решетчатой крышей. Часть стёкол в ней была выбита.
О чём-то громко оповестил репродуктор.
- Берлин, - произнёс толстяк, складывая свои газеты.
Марков потянулся, словно после хорошего сна и выглянул в окно.
В стороне виднелись остовы разрушенных зданий. Кое-где в уцелевших окнах блестело заходящее солнце.
- Ауфвидерзеен, - буркнул толстяк, открывая дверь.
- Ауфвидерзеен, - ответил я.
Прошло около минуты. За окном замелькали головы берлинцев. С перрона донеслась гортанная немецкая речь. Вдруг открылась дверь, и в купе ввалился жандарм.
- Аусвайс, - требовательно произнёс он, словно выстрелил.
Несколько секунд мы сидели в оцепенении. Затем Марков притворно зевнул и полез во внутренний карман.
- Вы фольксдойче? – спросил жандарм, в нетерпении вырывая документ из рук Маркова.
- Да, мы фльксдойче, - ответил я за сержанта. – Работаем на заводе фарбенининдустрии. Едем в отпуск. Вот наши билеты и разрешение на отпуск.
- Покажите, - сказал жандарм.
Он повертел наши бумаги в руках и удостоверившись, что всё соответствует сказанному, вернул их Маркову и со словами, - Ауфвидерзеен, - быстро исчез, так же, как и появился.
Ещё не веря в спасение, мы взглянули друг другу в глаза. Наступающие сумерки не могли скрыть бледность на лице сержанта. Наверное, и я выглядел не лучше.
- Уф, - выдохнул сержант, падая на диван.
- Если бы не бумажка – капут бы нам. Слышь, а кто эти …дойче?
- Это полунемцы – полурусские, - произнёс я, падая рядом.
- Люди, у которых один родитель немец, а другой - русский, понял?
- Теперь понятно.
- Так вот фольксдойчи хоть и русские, но живут вольно. Могут ездить на поездах.
- А жандарм. Ох и нагнал он нам духу. До сих пор не могу опомниться, - сказал я.
- Да я тоже струхнул изрядно, - согласился сержант,– спасибо голландцу, выручил.
Тем временем вагон дёрнулся и поезд, набирая скорость, помчал дальше на восток.
До Познани добрались без каких-либо происшествий.
Иногда к нам подсаживались попутчики, проезжали остановки две-три и сходили.
Я заботился о воде и продуктах, а Марков из вагона не выходил, поскольку я лучше знал немецкий.
В Познани мы пересели на другой поезд и покатили дальше.
Пока нам везло, документы ни кто не спрашивал.
На одной маленькой станции в купе вошел старичок – поляк.
Высокий, горбоносый немец, с пустым рукавом, сначала на этот факт не обратил внимания, но когда поезд тронулся, он вдруг обнаружил в купе иностранца и побагровел.
- Почему вы сели в вагон, предназначенный для немцев? – спросил он, грозно сводя брови.
Старичок растерялся, схватил, было, чемодан, но так как поезд уже набрал скорость, то опять поставил его и, словно провинившийся школьник, сказал:
- Не заметил пан надписи, … глаза плохие стали. Как остановится, я сразу выйду. Он забился в угол и до самой остановки сидел не шевелясь.
Отвернувшись к окну, немец старался не смотреть на « паршивого иностранца», оскорбившего своим присутствием его чистокровную особу.
Марков делал вид спящего человека, но на губах его играла ироническая усмешка.
За окном всё чаще стали мелькать белые хутора с соломенными крышами.
Поезд шел по польской земле. Родина с каждым часом приближалась.
В Лодзь мы приехали вечером. Дальше начинался Польский протекторат. И на проезд требовалось разрешение германских властей. Мы вышли из вагона и смешались в толпе.
Было странно видеть беззаботно гуляющие парочки, снующие автомашины, звенящие переполненные трамваи. Шум большого города действовал на нас угнетающе. Мы долго бродили по улицам, озираясь по сторонам и избегая встреч с полицейскими. Нас пугали свистки постовых регулировщиков, гудки автомашин, пугала синяя форма солдат и серебряные погоны офицеров.
В одном месте мы наткнулись на проходящую воинскую часть и стали ждать, пока дорога освободится. Солдаты были все молодые, низкорослые, сухощавые. Многие из них шли в очках и, вытянув шеи, тупо смотрели в затылок идущему впереди.
- Заскрёбыши, - шепнул мне на ухо Марков, - последние.
Поляки тоже не без улыбки смотрели на идущее воинство, видимо сравнивая фрицев 1940х и 1944х годов.
Когда солнце исчезло за крышами, мы наконец-то выбрались в пригород Лодзи.
За последними домами, где-то по полям и перелескам шла импровизированная немецко-польская граница.
Медленно и неохотно опускались на землю сумерки.
- Может, подождём в лесочке, пока не стемнеет? – предложил Марков, - надо быть осторожнее. Теперь нас не спасут урлаубшайны
Я был с ним полностью согласен.
Взошла полная, молочного цвета Луна и стало видно на сотни метров вокруг. Для нас это было совсем не к стати.
Мы решили подождать, пока Луну не закроют тучи и тогда продолжать движение.
Медленно, очень медленно ползла по небу Луна, освещая засыпающий город.
Остро запахло какой-то травой.
- Миша, - нарушил я молчание, - до наших совсем недалеко, как можно спокойно сидеть и ждать? У меня сердце готово бежать на восток. Очень трудно терпеть.
Марков помолчал, потом вздохнул и отрезал, - пошли.



ДОБРЫЕ ЛЮДИ.


Утро застало нас в пшенице. Мы пожевали молочных зёрен, вытянули уставшие ноги и под скрип кузнечиков задремали.
Не знаю, сколько километров мы прошли в ту ночь. Сознание того, что идём к своим, заставляло нас двигаться безостановочно вперёд без отдыха. Мы шли, не думая об усталости и голоде.
Радостное ощущение движения не покидало нас ни в первую, ни в последующие ночи и только осторожность заставляла нас с рассветом залезать в рожь и ждать, пока пройдёт длинный, до бесконечности день.
Питались только наливающимся зерном, да сырой картошкой, от которой першило в горле и резало в животе.
Шарахались от попадающих на пути строений.
Потом начались дожди.
Поляки скосили и составили в суслоны рожь.
Мокрые, голодные, оборванные мы брели по вязким картофельным полям и высоким хлебам, обдающим колени холодной росой.
Иногда останавливались и жадно вслушивались, не донесётся ли орудийный выстрел с фронта, но только шорох дождя да писк мышей нарушали тишину.
Мы совсем одичали, обросли щетиной и между собой почти не разговаривали.
Однажды утро застало нас на картофельном поле. Густой туман стелился над местностью. Чтобы не оказаться в степи среди белого дня, мы решили залечь на целый день в картофельную ботву. Она полностью скрывала нас. Вдруг мы услышали крик петуха. Послышалось мычание коровы, и донеслась человеческая речь. Я осторожно высунул из ботвы голову и увидел метрах в пятидесяти хутор, который мы не заметили утром из-за тумана. Уходить было уже поздно. Так и лежали мы, ожидая случайной встречи с кем-нибудь. Но за целый день в поле так никто и не вышел. К вечеру мы уже дрожали от холода.
Наконец, дождавшись темноты, мы поднялись и вновь зашагали на восток, ориентируясь по звёздам.
И всё же встречи с людьми избежать не удалось.
Это произошло на следующий день.
Усталые и мокрые от росы, едва забрезжил рассвет, мы залезли в суслоны снопов и заснули.
Долго мне поспать не пришлось. Кругом поддувал ветер, била дрожь и стучали зубы. Какой тут сон?
Я постарался заткнуть дыры, но всё было напрасно: сквозняк дышал отовсюду.
Прошлая жизнь показалась мне далёкой и недосягаемой.
Школьные вечера, танцы, казарма среди развесистых тополей, ясные летние закаты, лучистые глаза Веры – всё казалось смутным, наполовину забытым сном.
Стараясь сдерживать дрожь, я снова закрыл глаза.
Вдруг я различил приближающиеся голоса и невольно напрягся, прислушиваясь.
В это время мой сноп приподняли, и я увидел морщинистое женское лицо.
Старуха от неожиданной встречи в испуге отпрянула назад и потеряла дар речи.
Вероятно, мой вид вызвал у неё шок!
Подняв голову из стога, я шепотом спросил:
- Немцы есть?
Старуха не могла вымолвить ни слова.
Маленькая девочка спряталась за полосатый подол женщины и заплакала.
- Ниц, ниц, нема немцив, - произнесла старуха, обращаясь не то ко мне не то к девочке.
Я снова тихо, словно боясь своих слов, проговорил:
- Мамаша не бойся, мы россияне с неволи, - и, помолчав, добавил, - кушать, хлеб …
Полька боязливо огляделась и, сказав «зараз», быстро пошла к деревне., видневшейся метрах в трёхстах.
Не давала покоя мысль:
- А что если приведёт немцев, здесь и скрыться то не где? Кругом степь.
- Михаил! – окликнул я друга, лежащего, а соседнем суслоне, - что будем делать?
Он высунулся и спросил:
- Ты с кем разговаривал?
- С крестьянкой. Снопы пришла поправить. Может еды принесёт. А может немцев приведёт.
Михаил с минуту молчал, затем глухо отозвался.
- Вот что, Ты был один. Про меня она не знает. Если приведёт пару немцев, попробуем отбиться, пара ножей то у нас есть. Используем фактор неожиданности. Ну а дальше видно будет.
- Ну что же, раз так будем ждать, согласился я.
Я попробовал острие ножа, повернулся в сторону деревни и стал наблюдать.
Вот через какое-то время показалась женщина. Она шла одна и несла в руках что-то белое.
- Миша! – радостно крикнул я, - полячка еды несёт!
Марков молчал.
Крестьянка подошла, поставила на землю чугунок и достала хлеб.
Как давно я не ел, по-человечески. Питался словно дикий зверь, вот только ещё мышей не ел.
Услышав, как я аппетитно ем, появился и Марков.
Из суслона показалась сначала грязная, с обвисшими полями шляпа, потом взъерошенная, облепленная мякиной борода и, наконец, сам сержант.
В ту минуту, кислая польская заливайка показалась нам наипрекраснейшим блюдом в мире.
Это была первая за тринадцать дней, приготовленная на огне пища. Мы хлебали её по очереди, а женщина, подперев кулаком подбородок, с состраданием смотрела на нас, и когда чугунок оказался пустым, виновато сказала:
- Мало принесла, думала тут один. Я к вечеру принесу ещё покушать.
Картошка есть, а больше ничего нет, всё немцы забрали.
- Нет, нет, не надо не приходи, - испугался Марков, - мы к вечеру уже далеко отсюда будем.
За это тебе мать большое спасибо. Расскажи, как лучше нам дальше идти, чтобы не встретить немцев. Есть ли в лесах партизаны?
Полька отвечала:
- Добже Панове. До большого леса, до радомского, вёрст десять будет. Говорят и партизаны там есть. А немцев близко нет, они за семь километров отсюда стоят.
Юзеф научил нас немного говорить по-польски, поэтому мы без труда понимали крестьянку.
И были несказанно рады человеку, проявившему к нам сочувствие.
- Тут много проходит россиян, которые бегут с неволи, - продолжала полька, - они идут даже днём, а мы помогаем им, чем можем. Вы не бойтесь, пойдемте, я провожу вас до ручья.
- Не надо, не надо, мать, - опять замахал руками Марков, - мы одни дойдём, тут осталось недалеко.
Но к вечеру опять крестьянка принесла нам картошки, немного чёрного хлеба и проводила нас до ручья. Затем мы попрощались, и она долго ещё смотрела нам в след.
О чём она думала тогда, эта простая крестьянская женщина, потерявшая в этой войне и своего сына.



К утру, мы вошли в высокий сосновый лес.
Хотя в лесу мы чувствовали себя спокойнее, чем на открытых пространствах, всё же встречи с людьми опасались. Прежде, чем пересечь дорогу или просеку внимательно осматривались по сторонам. Однажды, когда уже наступили сумерки, мы заметили силуэт человека. Он тоже заметил нас и мигнул зелёным огоньком своего фонарика. Этот огонёк не обещал нам ни чего хорошего, и мы скрылись от него в чаще леса. Пробежали мы с километр. Затем прислушивались, нет ли погони. Но всё было тихо, только старые шишки падали на землю.
На следующий день мы встретили старика, собирающего грибы. Он затрясся от страха, приняв нас, видимо, за леших.
Когда мы подошли к нему, тот посиневшими губами спросил:
- Кто вы, бандиты?
- Мы россияне, с неволи, - ответил я.
Старик перекрестился и поставил на землю свою корзинку. Вспомнив слова полячки, не бояться людей, я спросил:
- Скажи дед, где нам встретить партизан?
Старик недоверчиво смотрел то на меня, то на Маркова и молчал.
- Не бойся, папаша, - вмешался в разговор Михаил, - ты видишь, мы уже на людей не похожи, давно их ищем. Из Берлина бежали. Скажи, если знаешь.
- А вы православные?
- Православные, а какие же ещё?
- Добже, - прошамкал старик, ещё раз крестясь.
- Пройдёте до села Мокры, там они вчера были. До села четыре километра вон туда.
Он указал нам направление, и мы пошли.
- Может, это кто-то из партизан нам огоньком сигналил? – высказал я предположение.
- Может быть, - ответил сержант, - Чего немцу ночью в лесу делать.
- Так, чего же ты побежал? - спросил я.
- А, ты? Меня ещё обогнал.
И мы оба рассмеялись.
Около Мокры, мы встретили пастуха со стадом коров и узнали, что партизаны ушли куда-то вчера вечером.
С этого момента в нашей жизни произошел перелом: мы перестали бояться людей.
Мы осмелели и стали даже заходить в маленькие лесные хутора, попросить хлеба.
Поляки относились к нам хорошо.
Судьба на этот раз нам улыбалась.
Пятого августа мы брели между высоких сосен, изредка нагибаясь, чтобы сорвать ягоды голубицы. В лесу стояла духота. Тени от деревьев не давали прохлады. Только я собрался присесть отдохнуть, как вдруг передо мной появился юноша с автоматом в руках и скомандовал по-польски:
- Стоять. Руки вверх!
Я не знал, что делать, толи поднимать руки, толи кричать ура.
У Маркова от неожиданности из рук выпала ветка с ягодами.
Мы стали поднимать руки.
Юноша тихо свистнул и из кустов вышли ещё трое вооруженных людей.
Теперь мы стояли друг против друга и смотрели в упор. Нас изучали.
Я растерянно бормотал:
- Неужели это они? Неужели мы пришли?
Ещё с минуту мы все молчали, затем губы у них растянулись в улыбку.
- Молчи, Василий! Может и не они это, – произнёс опомнившийся Марков.
- Нет, нет, это они, - сказал юноша, улыбаясь и забрасывая автомат за плечо, - те самые, которых вы ищите.



ПАРТИЗАНЫ.


- Да, да, мы – те самые, - повторил юноша, гордо оглядывая своих товарищей.
- Партизаны польской армии Крайовой. Можете не беспокоиться. Теперь пойдёмте.
Он пошел впереди, мы за ним, а за нами остальные автоматчики.
Пройдя метров триста, мы заметили ещё несколько человек в штатской одежде.
Они ломали ветки и забрасывали ими сверкающую лаком легковую автомашину.
Я вопросительно взглянул на Маркова, но он мне ничего не ответил и продолжал молча шагать.
- Оберста злапали, - произнёс шедший сзади Маркова партизан.
И мы продолжили свой маршрут дальше.
Вскоре лес кончился, и показались соломенные крыши деревни. Партизаны направились к одному из домов, крытому железом и выглядевшему лучше других.
Мы вошли за ними в калитку.
Стоявший на крыльце часовой с английским автоматом «стэн» молча посторонился и пропустил нас в дом.
У стола сидел человек в немецкой форме чёрного цвета с серебряными витыми погонами.
Папиросный дым тонкой пеленой плавал в комнате.
Толи из-за дыма, толи от вида беззаботно развалившегося на стуле фашиста, в глазах у меня помутилось, я прислонился к косяку и медленно сполз на пол.
- Всё пропало, - мелькнула мысль.
Словно эхо, издалека донёсся вопрос:
- Кто такие?
- Русские. Из лагеря, - ответил наш конвоир.
- Уведите оберста.
Мимо меня прошагали ноги в блестящих крагах, и опять пахнуло папиросным табаком.
- Что с ним? Раздался голос.
- Он ослаб, - услышал я голос Маркова, - полмесяца без еды.
Через минуту к моему лицу приблизилась рука, зубы стукнулись о край стакана, и в рот полилась жидкость, похожая на молоко. Я стал жадно глотать.
Из тумана стал выплывать человек сидящий за столом, и я различил на нём зеленоватый китель, а в петлице красно, белую ленточку.
- Значит, пришли? – тихо спросил я, дивясь чудному превращению фашиста в поляка.
- Пришли, пришли, - подтвердил Марков, поднимая меня на ноги.
- А оружие у вас есть? – Спросил человек за столом.
- Оружия пока нет, - ответил Марков.
- Зачем вы мне без оружия? – нахмурился сидящий.
Видимо это был командир.
- Я и так шестнадцать русских таскаю без оружия, - сказал он.
Мне показалось, что я ослышался. Я отказывался верить своим ушам. Нас не принимали. Нет, этого не могло быть. Это просто звенит в ушах.
- Как же так? – растерянно спросил Марков. – Куда нам теперь?
- Вы ещё крепкий, а этот, какой из него партизан? – произнёс поляк.
Я шагнул к столу и сказал:
- Может, я сейчас ещё слаб, но я горло перегрызу, а винтовку достану. Не пойду я опять к немцам.
- Ну, ладно, - в раздражении передёрнул плечами командир. - Уведите их к поручику Маю.
Конвоиры повернулись и мы вышли.
Поручик Май не стал с нами разговаривать. Он выслушал партизана, который нас привёл, сказал «добже» и махнул рукой в сторону сарая. В сарае, как и говорил командир, было, шестнадцать человек русских, сбежавших из плена. Некоторые из них тоже пришли из-за Берлина и теперь с нетерпением ждали первого боя, чтобы добыть оружие. Тихо поздоровавшись с земляками, мы опустились на солому и стали изучать друг друга.
Вечерело.
К нам подошел высокий широколицый мужчина, сел рядом с Марковым и отрекомендовался:
- Гончаров. Бывший политрук.
Марков назвал свою фамилию.
- Из лагеря? – спросил Гончаров.
- Да из-за Берлина.
- Долго шли?
- Не очень, хотя … партизан вот долго искали.
- Да здесь каждый поляк знает, где отряд.
- Да мы опасались подходить близко к людям.
- Отряд переходит с места на место днём, все видят.
- А вы давно в отряде?
- Дней пятнадцать.
- И за это время не смогли оружие добыть?
- А где его добудешь, если за это время полк не провёл ни одной акции. Живут, едят, пьют бимбер да богу молятся.
Гончаров покосился на дверь, за которой слышалась польская речь, и заговорил тише.
- Вот махнуть бы в русский отряд. Говорят, на «Свиных горах» есть такой. Там здорово лупят фашистов.
- А почему ж эти? …
- Видишь ли, в Польше действует много всяких отрядов, как было на Украине в гражданскую войну. Есть здесь, так называемые, НСЗ или, «Народова сила сбройна». Это сынки помещиков. Они бьют немцев и партизан заодно. Но чаще действуют сообща с гитлеровцами.
Есть ППР – «Польская партия работничья». Эти действуют вместе с русскими и богу не молятся. Мы же в армии Крайовой. Эти получают из Англии оружие, обмундирование и деньги. Дерутся с немцами неохотно и с нетерпением ждут, чтобы англичане пришли раньше русских.
- До молитвы! – раздался окрик за дверью.
- Вот и день прошел, - сказал Гончаров, поднимаясь с соломы.
После молитвы ужин и спать.
- И нам тоже Молиться? – спросил Марков.
- Да. Не хочется обижать поляков. Пошли.
Мы вышли из сарая. Во дворе, лицом к заходящему солнцу, без головных уборов выстраивались партизаны. Русские встали с краю. Через минуту по рядам пробежало бормотание:
«Иезус коханый, матка Бозка» ….
Мы не знали молитвы и стояли молча, наблюдая, как краснеет заходящее солнце.
Оно набухало и медленно садилось за кромку леса.
Поручик Май перекрестился и надел фуражку.
- До коляци!
На траве появилось одеяло, булки белого хлеба и несколько бидонов молока.
- Тебя как звать-то? – обратился ко мне низенький молодой паренёк с бледным продолговатым лицом. Синие глаза его смотрели с детской доверчивостью.
- Василий.
- А меня Гришка. Фамилия – Абросимов. Пензенский я. Давай в один котелок получать пока себе не достанешь.
- Давай.
Хлеб оказался очень мягким и до невозможности вкусным.
Теплое ещё молоко пахло бурёнкой. Какое это чудо свежее парное молоко. Видя, с какой жадностью, я глотаю большие куски, Гришка отдал мне и половину своей порции.
Этот поступок его запомнился мне на всю жизнь и связал нас крепкой дружбой.
Становилось всё темнее.
В небе вспыхивали звёзды.
Лёгкий ветерок принёс с поля запах отцветающих трав и далёкий орудийный выстрел.
Приближалась линия фронта.



ПЕРВАЯ СХВАТКА.



Больше недели мы были предоставлены самим себе. Поляки ходили по деревням, и пили бимбер. (самогон)
Марков отсыпался, а мы с Гришкой, едва поднималось солнце, забирались в колючую ежевику, росшую у дороги и ели её до сыта, наполняя организм витаминами.
На белом хлебе и молоке я быстро поправился.
Несколько раз я высказывал опасение, что нас могут застукать немцы и перебить всех до одного.
Но Гриша уверенно говорил:
- Не застукают. У поляков связь налажена отлично. Стоит немцам появиться в пяти километрах, как сразу прилетит гонец.
- Эх, оружие бы, - вздыхал я.- Постоять за себя не чем.
- Это точно, - соглашался Гриша.

- До коляци! – кричали в деревне.
Мы побрели обратно.
- Сегодня на ужин мясо, - сообщил мой новый друг.
Но вот на взмыленной лошади прискакал гонец.
- Жандармы! – разнеслось в деревенской тишине,- 80 жандармов едут с обозом.
Во дворах заметались люди, засуетились хозяйки, пряча своё добро.
Залязгало оружие. Из сарая вылез помятый заспанный Марков.
Он, словно медведь, прошел по двору и остановился перед поручиком.
- Разрешите нам участвовать в операции.
А что вы будете делать без оружия? – надменно спросил Май.
- Кричать ура.
- Верно, пся крив. Только загарки (часы) все наши будут.
- Нам нужны только винтовки.
- Добже, становись.
Через час мы были уже на яблоневой горе. Рыхлая дорога, перевалив через гору, долго петляла по сосняку, затем вышла на открытое место и, белея песком, устремилась к видневшемуся на горизонте, городишку Опочно. Оттуда двигался растянувшийся обоз.
Партизаны залегли в придорожном кустарнике и стали ждать. Мы заранее вооружились увесистыми палками.
Я поднял голову, пытаясь отыскать глазами Маркова.
С тех пор, как мы соединились с партизанским отрядом, Михаил перестал поддерживать со мной дружеские отношения. Как-то отдалился от меня, стал чужим. Он в основном общался теперь с Гончаровым.
Вот и теперь Гришка лежал рядом со мной, а Марков был где-то сзади.
- Тебе не страшно, Гриша? – спросил я.
Тот выплюнул травинку, с удивлением посмотрел на меня и ответил:
- Я не думаю о смерти. Перед боем у меня в голове вертится только одна мысль. Всыпать фрицам перцу, как следует.
Мы немного помолчали. Партизаны маскировались, кто, как мог, ломая ветки.
- Тебе сколько лет? – спросил опять я, чувствуя неодолимую потребность говорить.
- Девятнадцать.
- А где был в лагере?
- В Ченстохове. В Польше этот городок.
- Целый год находился там, потом сбежал с одним пареньком. Застрелили его, а я вот здесь.
- Тс-с. Слышишь?
Из-под горы послышались понукания и скрип телег. Я крепко сжал свою палку. Минут через пять показался обоз. В передней подводе, на ящиках закрытых брезентом, сидел жандарм в голубой шинели с коричневым воротником. На коленях у него лежала винтовка. Жандарм изредка бил длинным прутом по лошадиному заду и настороженно косился по сторонам.
Один раз мне показалось, что взгляды наши встретились, и я пригнул голову, чтобы не спугнуть седока. Наконец раздались выстрелы и крики ура.
Меня подбросило, словно пружиной. Я выскочил на дорогу и замахнулся на жандарма палкой. Тот не стал ждать и свалился с повозки. Удар пришелся по ящику. Палка сломалась.
Лошадь дёрнулась и понесла повозку в кусты. Мой враг стоял на коленях и, подняв руки, повторял: «никс шисен, никс шисен».
Возможно, от неожиданности он даже забыл про своё оружие.
Я схватил, упавшую в пыль, винтовку. Подбежавший поляк ударил жандарма прикладом своей винтовки по голове и тот рухнул на землю. Партизан принялся шарить у него по карманам. Кругом раздавались выстрелы. Я расстегнул на лежавшем жандарме ремень, на котором висели подсумки с патронами и штык-нож и забрал их. Душа моя ликовала, а у лежавшего передо мной человека из пробитой головы, и из носа на землю стекала кровь. Она быстро впитывалась в придорожный песок. Я не стал добивать его, но и не стал оказывать помощь. Может быть, для него война уже окончилась, а мне ещё предстояло воевать.
- Ура,- закричал я, стреляя в воздух. - Даёшь оружие!
Мимо меня промчалась повозка с борющимися на ней людьми, которые тут же свалились с неё и продолжали барахтаться в пыли.
Я устремился к ним, уловил момент и треснул жандарма прикладом винтовки по голове.
Тот закатил глаза и повалился на землю. Партизан вылез из-под него и поблагодарил меня.
- Спасибо, - произнес он поднимаясь. - Где она?
- Кто?
- Да лошадь. Там винтовка. Или ты её взял?
- Нет, нет, это моя! Лошадь ускакала туда.
Мазнув по лицу кровью, партизан побежал по дороге.
Выстрелы становились реже.
Я обыскал лежащего передо мной жандарма, забрал у него патроны и довольный, пошел искать Гришку.
Мой друг вёл перед собой жандарма с поднятыми руками.
Радость бурлила в моём сердце и просилась вырваться наружу.
- Победа, Гриша! – кричал я, потрясая винтовкой.
Гришка широко улыбался и, кивнув на оружие, спросил:
- Достал?
- Достал. Теперь ни за что из рук не выпущу. Теперь всё.
- Куда ведёшь? – сердито спросил Гришу поляк и выстрелил жандарму в спину.
Тот дернулся и, поворачиваясь со стоном, упал в пыль.
Тонкая струйка крови показалась на губах у немца. Он снова дернулся, и глаза его стали мутнеть, так и не закрывшись.
Чёрт его знает, как устроено сердце человеческое, только мне стало жаль этого пожилого немца.
Я не знал, что привело его сюда. Приказ командования или желание послужить рейху.
Убивал ли он русских, мучил ли и чего хотел?
Я глядел на морщинистое, одутловатое лицо лежащего человека и думал, может быть где-то в Лейпциге или во Франкфурте его жена и дети будут ждать вестей, а он умер здесь на песчаной польской земле.
Зачем он пришел сюда?
А, другие, те, кто также лежит здесь теперь под палящим солнцем.
- Очнись, - услышал я Гришкин голос.
- Чего ты на него уставился? Знакомый что-ли?
- Да нет.
- Тогда пошли собирать трофеи. Повозки-то с продуктами.
Из кустов вышел Марков с немецким автоматом на шее.
Увидев нас, он сердито скомандовал:
- Чего стоите? А ну бегом строиться.
Чем-то далёким полузабытым повеяло от этой команды. Буд-то Марков снова был моим сержантом.
Мы весело откликнулись на неё и побежали к опушке, где уже выстраивался отряд.
От радости я даже запел:
- «Пусть ярость благородная вскипает, как волна» ….



СВИНЫЕ ГОРЫ.


Несколько дней прошло без перемен, не считая случая с самострелом одного поляка.
Тот стоял на посту и, видимо от скуки, сильно стукнул прикладом автомата о землю. Затвор отошел, втолкнул патрон в патронник и произошел выстрел. Пуля попала в подбородок несчастному.
Пришедший вечером священник долго отпевал покойника, кадил ладаном на стоявших полукругом партизан.
Потом поляки хором спели марш «Домбровский» и, похоронив товарища, разошлись по хатам.
Мы долго прислушивались, не услышим ли далёкий орудийный выстрел, не появятся ли наши бомбардировщики.
Всё было тихо. Хотя до этого каждую ночь воздух содрогался от далёкой артиллерийской канонады, и мы с трепетом ловили каждое эхо. Мы считали выстрелы и со дня на день ожидали появления бойцов в серых шинелях с погонами.
Через пару дней донеслась весть, что фронт встал на реке Висла.
Поползли разные слухи.
- Подвели нас русские, - говорили поляки, косясь в нашу сторону.
- Мы подняли в Варшаве восстание, а русские отказались нам помочь.
Некоторые, брызгая слюной, кричали:
- Русские разоружают польских партизан и отправляют в Сибирь!
Зачем они это делают?
И все смотрели на нас.
- Лучше бы англичане пришли!
Армия Крайова совершенно прекратила, какие либо действия против немцев.
Командиры армии вели выжидательную политику.
А в отряд продолжали приходить люди.
Кто из лагерей, кто из немецкой армии, кто с поезда, чтобы только не попасть в «Фатерлянд».
Многие приходили с оружием, но командир отряда не хотел больше принимать ни одного человека.
Однажды построив всех русских, он приказал:
- Идите на «Свиные горы». Там есть ваш отряд. Возьмите карту и идите. Всё.
Двадцать третьего августа, двести человек, простившись с армией Крайовой, вытянулись цепочкой, и пошли на «Свиные горы».
Впереди шли Гончаров с Марковым.
Замыкали отряд мы с Гришей.
На рассвете первого сентября вошли в высокий сосновый лес.
Пройдя километров семь, заметили пелену дыма стелющуюся по широкой лесной поляне.
Пожилой казах в немецкой шинели перевозил картофель на фургоне, запряженном двумя лошадьми.
Он остановился и долго смотрел на цепочку полувооруженных людей.
Через полчаса нам встретился дозорный русского отряда.
Он привёл нас к одной из землянок, юркнул в неё и вскоре показался с высоким человеком, лет сорока пяти, в защитной гимнастёрке и польской военной фуражке с красным околышем. За ним вышли ещё двое.
У одного висел на боку кольт в деревянной кобуре, а у другого на плечах были зелёные погоны с двумя маленькими звёздочками, и всё обмундирование было новым.
Я впился взглядом в человека с погонами.
Оказывается, он был с большой земли.
Этот офицер был ещё совсем молод, нос его был немного вздёрнут кверху, и краснел веснушками. На голове его была новая пилотка с красной, блестящей эмалью звёздочкой.
- Становись! - скомандовал Марков, вытягивая руку.
Мы поспешили выполнить приказ и старательно выравнивали носки, показывая хороший строй.
Человек в польской фуражке оглядел нас, подошел поближе, улыбнулся и выдохнул громкое:
- Здравствуйте, товарищи бойцы!
У меня радостно замерло сердце. Вдохнув воздуха, бойцы так же громко ответили:
- Здравия желаем товарищ командир!
Командир внимательно прошелся вдоль строя, внимательно изучая пополнение, потом остановился и сказал:
- Отныне вы зачисляетесь в 11 партизанскую бригаду. Командует ею старший лейтенант Рященко.
Говоривший вытянул руку и указал на офицера с кольтом.
Тот встал по стойке смирно.
- Я командую соединением. Фамилия моя …. Дон, полковник Дон.
- Комиссар 11 бригады – Маркитэнко.
Полковник вытянул руку в направлении молодого офицера. Тот щёлкнул каблуками и зарделся.
Дополнительные сведения получите позднее, а сейчас….. кто привёл людей?
Гончаров сделал несколько шагов к полковнику.
_ Перепишите фамилии всех бойцов вновь организуемой роты и поставьте всех на довольствие. Разбейте по отделениям. А я сегодня же дам радиограмму, чтобы с большой земли выслали самолёт с оружием.
- А вы товарищ комиссар…. займитесь с людьми, познакомьтесь.
Полковник помолчал и вдруг спросил:
_ Ну, так как, бойцы, оправдаете доверие, которое вам оказывает родина?
Не подведёте?
- Оправ


Вернуться к началу
 Заголовок сообщения:
СообщениеДобавлено: Вт ноя 17, 2009 23:22 23 
Не в сети
Пользователь

Зарегистрирован: Вт ноя 17, 2009 23:13 23
Сообщения: 29
ОКТЯБРЬ.


Мы снова на «Свиных горах».
В это холодное, дождливое утро смотрю, как неслышно падают на землю пожелтевшие листья.
Одиноко торчит вверх печная труба домика лесника, напоминая о недавних событиях.
Белеют кресты, поставленные жителями на могилах павших партизан.
Имён многих так и не узнали.
Безымянные герои лежат в польской земле.
Вечная им память!
Живые залечивают раны, приводят в порядок себя и оружие.
Мы с Гришей в дозоре.
Промокли до нитки, теперь сидим, плотно прижавшись, друг к другу, чтобы хоть немного согреться.
Я вспоминаю последний школьный звонок. Повестка из военкомата. Слёзы матери, падающие прямо в вещевой мешок, пока она складывала немудрёные солдатские вещи.
Военное, пехотное училище.
Как давно это было. Как будто и не в этой жизни.
Четвёртый год льётся кровь а, сколько ещё прольётся?
Днём разведка сообщила, что в деревне Железянка фашисты сосредоточили крупные силы для генеральной облавы на партизан.
Люди ещё не оправились от предыдущих событий, раненые были слабы.
Командир решил боя не принимать и приказал, как стемнеет, отправляться в «Бранковицкие» леса.
Пришли туда уже на рассвете. Дождь моросил всю ночь, и мы занялись чисткой оружия, покрасневшего от сырости. Часам к одиннадцати привезли мясо, но сварить его не пришлось.
Раздались длинные автоматные очереди и разрывы гранат.
Это отбивались от гитлеровцев наши дозоры.
Уходить было поздно. Мы залегли цепью и приготовились к бою.
Вскоре между сосен замелькали синие мундиры. Бойцы злыми, горящими глазами следили за приближающимся врагом, готовые ринуться в атаку и уничтожить преследователей.
Рященко поднялся первым:
- За Родину! – Р-разобьём эту сволочь, - закричал он, устремляясь вперёд.
Его слова заглушило раскатистое «ура-а-а-а». Началось побоище.
Около часа невозможно было услышать никакой команды. Лес наполняли, лязг оружия и автоматные очереди, крики и ругательства на обоих языках.
Потом сразу всё стихло.
Враг бежал, опять оставив в лесу сотни трупов.
Я стоял ещё несколько минут, пошатываясь и озираясь, затем подошел к убитому фашисту с серебряными витыми погонами и стянул с него сапоги, затем носки, плащ.
Зима была не за горами, и надо было позаботиться об одежде.

Медленно тянулись дни дождливого, туманного октября.
Мы ночами месили грязь, стараясь оторваться от противника и уйти как можно дальше.
А по утрам выяснялось, что враг рядом, идёт в атаку и нужно принимать бой.
Странное дело, будто немцы всё знали про нас.
Невозможно было принять самолёт.
Кончались патроны, медикаменты, продовольствие.
Леса пошли маленькие, и полковник запретил разводить костры.
Пришлось питаться сырым мясом. От недоедания организм людей стал плохо сопротивляться болезням. Малейшая царапина гноилась и разрасталась в язву.


Однажды полковник построил все подразделения и, сухо откашлявшись, произнёс:
- Я запросил землю о том, что нам предпринимать дальше. Идти в далекий тыл немцев или переходить линию фронта?
Пока получим ответ, придется разойтись поротно и ждать. Разбившись на мелкие группы, мы увеличим манёвренность отряда. Будет меньше следов и легче с продовольствием. Держать между собою связь обязательно. Если придется драться, не сомневаюсь, что вы будете стоять на смерть. Не для того мы воевали, чтобы враг торжествовал. Своими действиями мы тоже приближаем победу!
Думаю, мы расходимся ненадолго. Наши вот-вот начнут наступление.
Итак, до скорой встречи товарищи.

Печальной была речь командира нашего соединения. С грустью слушали его партизаны.
Если бы её услышали немцы, они бы возрадовались, решив, что партизаны наконец-то разбиты.
В тот день бригады разделились на роты и разошлись в разные стороны.
Марков вёл нас в «Староховицкий лес», беспрерывно поглядывая на компас и сверяясь с картой. Сырой ветер пронизывал до костей. Лица бойцов стали пепельно-серыми.
Наконец он дал команду отдыхать.
Мы расположились под развесистыми лапами огромной ели.
- Здесь нас не должны заметить, - сказал Марков, - а ты, Березняк, бери пару ребят и в разведку в сторону Спарышева.
Партизан невысокого роста с мелкими чертами лица, наполнил патронами несколько пустых магазинов и, глядя себе под ноги, сказал:
- Амбросимов, Макаренко – со мной.
Разведчики ушли.
В лесу стояла тишина. Я забрался вслед за Марковым под ёлку и некоторое время прислушивался. Кроме звона в ушах и далёкого стука дятла ничего не было слышно.
Под ёлкой было сухо и спокойно. Торопились куда-то по своим делам муравьи.

Вечером разведчики вернулись и доложили, что немцы опять окружают лес.
Принимать бой с такими силами, значило пойти на верную гибель. Как стемнело наш маленький отряд, держась, рука за руку, чтобы никто не отстал, двинулся на выход из этого леса.
Километра через два цепочка остановилась. Подошел Гриша Амбросимов.
- Расцепились. Не знают куда идти, где мы? - проговорил он и громко свистнул.
Ответа не было. В верхушках сосен гулял ветер, и шум леса заглушил свист. Гриша дал очередь из автомата. Снова никто не ответил. Лишь дождь и ветер шумели в лесу.
Марков с компасом и картой ушел прочь.
Когда очень уставшие люди идут маршем, то иногда, засыпая на ходу от монотонного движения, человек начинает уходить в сторону и может потеряться. По
этому и необходимо держаться за руки.
Молча стояла кучка партизан, оторвавшаяся от небольшого отряда, не зная в какую сторону продолжать путь. Кругом незнакомый лес и тысячи врагов.
« Утром будет облава», растерянно думал каждый.
После короткого совещания решили ждать рассвета, чтобы хоть немного сориентироваться.
Подсчитали отставших и стали ждать.
Осеннее утро надвигалось очень медленно. По небу неслись тяжелые тучи. Дождь перестал, но трава, кусты, деревья были мокрые и мы тоже давно все промокли.
Оставшихся насчитали 23 человека. Пересчитали патроны, разделили всем поровну.
Березняк и Гриша предлагали остаться в лесу и вступить в бой, если немцы сунутся.
И вдруг мы услышали выстрелы. Все переглянулись.
- Ну, вот и конец митингу, - заключил Николай Березняк и передвинул магазины с патронами на ремне, чтобы удобнее вытаскивать из чехла.
- Давайте занимать оборону, - закончил он.
Схватка была отчаянной и короткой.
Через цепь гитлеровцев прорвалось с десяток партизан, да и те рассеялись по лесу.
Я, Гриша, березняк и невысокий круглолицый блондин, которого все называли Геннадием, держались весь бой вместе и теперь так же вместе спешили из опасного места.
Во время короткой передышки Геннадий, моргая белёсыми ресницами, горячее заговорил:
- Так по одиночке нас всех перещёлкают. Чего ждать, где искать остальных? Айда через фронт. Поляков будем брать в проводники…. Ну, чего молчите?
- А что, идея хорошая, - поддержал его Березняк.
- Что ещё нам остаётся? Может, и проскочим, – высказал мнение Гриша.
- Фронт нам не перейти, - пробовал возражать я, но оказавшись в меньшинстве, махнул рукой и последовал за ребятами.
В первом попавшемся на пути хуторе немцев не оказалось, видимо всех собрали на облаву в лес.
Крестьянин, к которому мы обратились, долго не соглашался вести нас, но Березняк пригрозил ему автоматом и он вынужден был уступить. Он сказал нам, что поведёт только до «Болтовского» леса.
В «Болтовском» лесу встретившийся лесник угостил курящих табаком и сообщил, что русские бригады собираются в лесной деревне «Маломежици», чтобы идти через фронт.
Мы ринулись туда.
В ночь на 3 ноября вошли в «Маломежецкий» лес, но, увы, счастье окончательно отвернулось от нас. Бригады ушли пять дней назад. Мы снова остались одни.
Лес стоял уже голый, и первые снежинки тихо ложились на мокрую землю.



НОВЫЕ ДРУЗЬЯ.


В тот же день в деревне «Меломежици» мы случайно обнаружили раненых и приставленную к ним по распоряжению полковника Дон молоденькую санитарку Машу.
Снабжать раненых продовольствием, было поручено группе из шести человек.
Командовал ею Алексей – высокий весёлый партизан в белой папахе. Новые друзья приняли нас в свой отряд. С тех пор каждый из нас считал, что оставлен полковником в тылу для охраны раненых.
Через каждые два дня мы перевозили их с хутора на хутор, оставляли им продуктов, а сами уезжали на лошадях километров за двадцать, чтобы не привлекать внимание к госпиталю.
Раненые понемногу поправлялись.
А враг торопился.
Чувствуя, что затишье на фронте кончается, гитлеровцы зверствовали повсеместно.
Хватали молодёжь и отправляли в Германию. Грабили деревни, забирали скотину, птицу, какая была.
Бывало, едва мы успевали погрузить раненых в повозку, как на хутор заявлялись фашисты и слышались вопли женщин, рёв скотины, визг свиней и кудахтанье кур.
Так шли дни.
Кончался ноябрь, а наступления наших всё не было.
Медикаменты у Маши кончились, и она кричала на Алексея, уговаривала его напасть на аптеку в городе и добыть лекарства. Раненые, понимая всю трудность положения, утешали медсестру:
- Ничего, сестра, мы двужильные выдержим.
Одного из раненых звали Сашей. Он был ранен в локоть левой руки ещё на «Свиных горах».
Тогда ему наспех перетянули руку выше локтя бечёвкой, чтобы остановить кровь, но бой затянулся, и рука почернела. Потом руку отпилили по самое плечо, и сейчас, когда роза делает перевязку, видна плечевая кость, а вокруг неё копошатся маленькие белые червяки.
И Маша пинцетом вытаскивает их из раны.
Второй раненый, матрос Николай.
Крепкого телосложения, с чёрными пышными волосами. Ему раздробило осколком ногу. Рана зажила, но ходить он не мог. Нужно было удалять осколки кости. Николай всегда бурно радовался нашему приезду, шутил и грозился пожаловаться немцам, если мы будем подолгу скрываться.
- Не уезжайте совсем! – кричал Николай, прыгая по комнате на самодельных костылях.
- У меня душа не выносит одиночества, хлопцы, - причитал он.






СТОКИ КОВАЛЬКОВСКИ.



13 декабря мы узнали, что в районе «Седнеца» действует десантная группа капитана Сосновского. Решили наладить связь. На переговоры отправились Гриша Амбросимов, Николай Березняк, Яков Макаренко, Алексей и я.
На рассвете пересекли безлесье и вошли в «Стоки ковальски». Это была небольшая деревня с протекавшей за огородами речушкой. За речкой метрах в трёхстах начинался лес.
В «Стоки» редко заглядывали немцы. Они считали эту деревню партизанской и давно вывезли из неё всё, что можно было вывезти.
Мы остановились около одного приличного дома и постучали в окно. Видимо, почуяв нас, поблизости подала голос сначала одна собака, за ней залаяла другая, и вскоре вся деревня огласилась разноголосым лаем.
Обычно немцы отстреливали собак, надоедавших им своим лаем, но здесь почему-то их пожалели.
Мне показалось, что в конце улицы через дорогу перебежали несколько теней, но сколько я потом ни всматривался, никого не увидел.
Наконец старческий голос спросил за дверью:
- Кто такие?
- Свои, - тихо ответил Алексей, - партизаны.
Щелкнул запор, и на пороге появился хозяин. Мы вошли в сени, оставив двоих для прикрытия на улице.
Тусклый утренний свет, проникая через покосившееся окно, освещал убогую обстановку.
Огромная печь да щелистый стол в углу комнаты. С икон глядели лики святых. У порога белая кадка с водой. На глиняном полу разбросана солома.
- Вот, - подумал я, - живёт человек, открыто ходит по деревне, топит печь, ужинает, обедает, никого не боится, а мы, как затравленные волки бегаем по лесам.
А с широкой деревянной кровати на нас смотрели три пары испуганных детских глаз.
Прислонившись к печи, хозяин произнёс:
- Если хотите есть, то у меня, хлопцы нет ничего. Ни хлеба, ни картошки. Всё швабы забрали.
Покосившись на ребятишек, он с грустью добавил:
- Мамка умерла от простуды….Скорее бы наши пришли, а то подохнем зимой.
- Скоро придут, отец, - сказал Алексей и, обернувшись к окну, застыл в напряжении.
В ту же секунду на улице раздалась автоматная очередь.
Посыпались разбитые стёкла. Хозяин, охнув, осел на пол, мы выскочили во двор.
- Бегите в лес! - крикнул Гриша, бросая на дорогу гранату. - Я вас прикрою.
Макаренко повалил забор и зигзагами рванул по огороду, не давая прицелиться по нему.
Следом за ним бросился Алексей, и словно раздумав, остановился, постоял немного, прижимая руки к груди, и …упал замертво.
Я бросил на дорогу гранату и залёг лядом с Гришей. В бою мы всегда держались рядом.
Из разбитого окна стрелял короткими очередями Березняк.
Вспыхнула соломенная крыша.
Николай выскочил из дома, держа в руках малышей. Мы его прикрывали, отвлекая огонь на себя.
Николай благополучно пересёк двор и скрылся за сараем.
На улице закричали, и во двор полетела граната.
От дома дохнуло жаром.
- Уходи! – обернувшись ко мне, зло прошипел Гриша. – Чего ждёшь, пулю?
Я бросил последнюю гранату и побежал.
За сараем в небольшой яме, прижавшись, друг к другу сидели ребятишки.
Николай был уже около леса.
Я обернулся и увидел, что Гриша лежит посередине двора, раскинув руки.
Чёрный дым поднимался к небу, заслоняя солнце. Добежав до речушки, прыгнул в неё и увяз в тине по пояс. Наконец выбрался на твёрдую землю другого берега. Вот и лес. Сколько раз он выручал, укрывал нас. Спасёт ли теперь?
Пройдя с километр, встретил поляков убегающих с узлами да ребятишками из деревни «Ковалькова», что на другой стороне леса.
- Ой, пан, не ходи туда, - горестно сказала одна из женщин, - там много немцев, лес окружают.
В подтверждение её слов с того направления тоже послышались выстрелы.
Свернув направо, я зашагал в чащу леса. Вскоре мелькнул просвет. Я опять услышал выстрелы и то, как о деревья застучали пули.
Враги были кругом.
Я взглянул на свой автомат. На нём висели клочья тины, а в оставшийся при стрельбе открытый затвор, насыпалась хвоя.
«Этого мне только не хватало», - подумал я, закрывая затвор.
Но, что же делать?
Сдаваться? По спине побежали мурашки.
Быстро, закопав в мох автомат и сапоги, я забрался на самую верхушку сосны, и крепко обхватив руками и ногами ствол, замер.
Ветер пробирался под мокрую одежду и заставлял стучать мелкой дробью зубы.
Полетели снежинки.
Сколько времени прошло с тех пор, как раздались первые выстрелы, определить не мог.
Попавшие в воду часы остановились на восьми утра.
Наконец показалась цепь врагов. Гулко застучало сердце.
- Хальт! – донеслась команда, и цепь остановилась прямо подо мной.
Когда правый фланг выровнялся, снова послышалась команда, и гитлеровцы двинулись дальше.
Я с трудом разжал окоченевшие пальцы.
Постепенно выстрелы отдалились и, наконец, затихли совсем.
Дождавшись сумерек, я стал слазить на землю.
Спускался очень долго и мучительно: закоченевшие руки и ноги почти не слушались.
После спуска я откопал свой автомат и сапоги и попрыгал, чтобы согреться.
Теперь встала новая, не менее трудная задача: где искать своих?



СНОВА ВМЕСТЕ.


Всю ночь я рыскал по деревням, расспрашивая поляков о партизанах, которые держали бой в деревне «Стоки». Мне отвечали коротко и неохотно: « Не ведаем», «Не слыхали».
Но один крестьянин всё же оказался более слово охотливым.
- Захватили их немцы в «Стоках», - сказал он и сердито высморкался.
- А хлопцам что, постреляли и утекли до лесу. «Стоки» же фьють, до неба пошли.
Спалили швабы «Стоки». Кажись, троих партизан немцы убили. И командира ихнего в белой папахе – тоже. А немцев тоже полегло.
Кончать надо партизанить, зима теперь, а немцы за помощь партизанам дома жгут.
Больше ни чего, не узнав, я забрался в скирду соломы на поле и проспал остаток ночи и весь следующий день.
Когда стемнело, пошел в «Меломежицы», но и там раненых не оказалось.
Пришел на «Хуту Скарышевску», и здесь никто не слышал о партизанах с двумя ранеными.
Так я бродил четыре ночи, грызя в отчаянии отросшие ногти, пока не пришел на хутор «Залесье».
Ребята были там!
Когда я появился в дверях, они пили бомбер и вспоминали погибших товарищей.
Увидев меня Яков Макаренко, медленно поднялся, протёр глаза и, заикаясь, проговорил:
- Неи, это мне с бомбера мерещится? Я же видел, как ты упал, и по лицу грязь потекла.
Ты это, или не ты?
- Кровь по лицу, - передразнил Коля Березняк, - а мы и уши развесили…
Коля подошел, и мы обнялись как родные братья после очень долгой разлуки.
Затем он налил полную кружку самогона и, пошатываясь, протянул мне.
- Пей за всех! За Гришу, Алешку, Волкова, Рыбкина, за всех наших …. Пусть им пухом будет эта земля.
И всхлипывая по детски, Березняк заплакал.
Я взял кружку и разом выпил её.
- За ребят!

Снова потянулись дни, полные опасностей и тревог.
Холодные сквозняки гуляли по лесам, сковывали землю, загоняли партизан в деревни.
Немцы знали это и крестьяне ещё больше опасались за свои дома.
Раненых приходилось перевозить с места на место каждые сутки.
Гитлеровцы всё больше наседали на нас, буквально наступая на пятки.
Не проходило и дня, чтобы они не устроили поблизости облаву.

Однажды мы квартировали в деревне «Подгурки».
Иван Рубис – широкоплечий верзила, с красными от недосыпания глазами, пошел к соседу, вздремнуть.
Через полчаса наша хозяйка увидела в окно машину с немцами и заголосила:
- Ой, тикайте, хлопцы, скорее! Ой, горюшко моё! Ой, спалят хату!
Но тикать уже было поздно.
Увидев, что в деревню въехала всего одна машина, мы залезли на чердак и принялись наблюдать в щели.
Вот немец вошел в дом, где спал Иван Рубис.
Остальные стали затаскивать на машину упирающуюся корову. Выла хозяйка, плакали ребятишки.
Николай Березняк не выдержал.
- Их мало, - зашептал он, - давайте покончим с ними. Руки чешутся.
- Потом их приедет больше, и тогда сожгут деревню, - возразил я.
Наступило молчание. Вот из дома вышел раздетый Иван. Он с минуту постоял, затем во все лопатки кинулся к селу. Не остановили его и частые выстрелы.
Гитлеровцы долго кричали, грозились сжечь деревню. Потом затолкали в машину ещё две овцы и уехали.
С Рубисом мы встретились в деревне «Станиславув».
Глаза его весело блестели:
- Вот собаки, не дали отдохнуть человеку. Только уснул, как слышу, кто-то стаскивает с меня сапоги. Открыл глаза и вижу: стоит фашист и ухмыляется.
Подумал, он мне мнится, но он спросил:
- «Партизан»?
- «Не пан», - отвечаю по-польски.
«А откуда у тебя дойче сапоги»? «Купил», - говорю.
В это время во дворе заголосила хозяйка, и я направился к двери. Заметил, что фриц полез в карманы пальто, а там патроны.
Тут уж нечего было раздумывать. Сейчас надо сходить взять автомат. Жалко пальто и шапку.
И Иван исчез за дверью. За окном опускались сумерки. Шел крупный снег.
На фронте изредка громыхали далёкие разрывы снарядов.
Хозяин дома, откашлявшись, спросил:
- Ну, как там, панове, не посуваются русские?
- Нет не посуваются, - ответил я. – Это они орудия прогревают, а как посунутся, зараз здесь будут и до самого берлина дойдут.
Поляк в сомнении покачал головой и, усмехнувшись, сказал:
- Мышливо не могут они спихнуть немца. Уже пять месяцев бьют, а не погупулись.
- Скоро пан, - утешили мы поляка. – Скоро придет и войско польское. Немного осталось ждать.
Правда, сколько осталось, мы и сами не знали, но когда-то же должен быть конец затишью?
Не собирались же наши оканчивать войну на Висле?


ГОД 1945-й.


Ночь под новый год. На столе горит керосиновая лампа, скупо освещая строй пустых бутылок и покрытую полосатой дорожкой кровать.
Хозяин, свалившись на лавку, пьяно бормочет, но его ни кто не слушает кроме меня.
Ребята спят на разбросанной по полу соломе.
У меня болит прорезающийся зуб «мудрости».
Новый год. Что он принесёт? Удастся ли нам ворваться в Берлин и рассчитаться с главарями фашистов за пролитую кровь, за сожженные города и сёла?
Медленно наступал рассвет, словно не хотелось новому году принимать израненную, залитую кровью землю.
14 января шел крупный снег.
Мокрый, он приставал к одежде, таял на пашнях, образуя неимоверную грязь.
С трудом, вытаскивая сапоги из липкой грязи, мы брели на запад.
А на востоке все, нарастая, начиналась мощная артиллерийская подготовка.
- Неужели наступление? – спрашивали мы друг друга. – Неужели дождались?
- Да, да, друзья, мои, это наступление, - кричал Березняк.- Это двинулись наши! Пойдёмте им на встречу! Завтра они будут здесь! Идёмте!
Разбрызгивая шмотки грязи, мы быстро пошли назад.
На шоссе в двух километрах от нас сильно грохнуло.
- Видите, что делается на дороге? – сказал Березняк, блестя глазами. – Видите?
По шоссе уже тянулись на запад немецкие повозки, шли колонны солдат, надсадно гудели автомашины.
- Отступают! – заорал я. – Драпают!
- Драпают проклятые! – изменившимся голосом сказал Березняк, и на глазах у него навернулись слёзы. – Идёмте скорее, им теперь не до нас!
- Нет, товарищи, - успокоил я разошедшихся друзей. – Долго ждали, подождём до вечера.
С каким нетерпением мы ждали темноты!
Казалось, она никогда не придет.
Наконец начало смеркаться. На востоке появилось зарево пожаров.
Теперь грохотало от горизонта до горизонта.
Уже ни у кого из нас не было сомнения. Наши войска двинулись на запад.
Придя вечером к раненым на хутор «Выгвиздов», мы узнали печальную весть.
Двенадцатого января немцы схватили раненых и Машу.
- Проклятые! – выругался Березняк. – И это за два дня до наступления! Столько вытерпеть
И …. Ну гады!
Гром орудий приближался.
Воздух сотрясался от разрывов.
Мы слышали автоматные и пулемётные очереди.
- Пора, друзья, - сказал я дрогнувшим голосом, оттягивая затвор автомата.
- Пора мстить за товарищей.
На берлин!


ЗАКЛЮЧЕНИЕ.


В 1946 году, перечитывая свой дневник, я снова вспомнил дни партизанской жизни. Передо мной проплыло лицо Гриши Амбросимова, Николая березняка.
Вздохнув, я взял чистый лист бумаги и написал родителям Гриши, что их сын погиб в маленькой польской деревне «Стоки Ковальковски».
Какого же было моё удивление, когда я получил письмо от самого Гриши!
«Дорогой друг, - писал он, - ты рано меня зачислил в покойники. Назло врагам я остался жив. Опишу, как всё произошло.
Помнишь, как мы выскочили из дома, как Яков с Николаем побежали в лес?
Потом ты.
А меня прикрывать уже было некому. Я расстрелял все патроны.
Мне разбило ключицу. В горячке я побежал, но вторая пуля попала в лопатку, и я потерял сознание. Немцы нас не стали с Алексеем подбирать, посчитав мёртвыми.
Подобрали поляки.
Очнулся я в деревне «Меломежицы».
Алексею гитлеровцы семью пулями грудь прошили, а я выжил.
За мной ухаживала и прятала на чердаке одна полька.
Потом пришли наши, и я провалялся в госпитале девять месяцев.
Сейчас всё зажило.
Напиши, как вы действовали дальше.
Где сейчас Коля Березняк?
Если он жив, дай его адрес.
Надеюсь в будущем с тобой встретиться».

Я как мог, постарался выполнить просьбу Гриши Абросимова.
Остаётся сказать несколько слов о Коле Березняке.
Мы с ним штурмовали Берлин, и Николай был убит при форсировании реки
Ширес, всего в нескольких метрах от рейхстага. Обидно.
Яков Макаренко благополучно дослужил свой срок в армии и уехал по
Демобилизации домой.
Где остальные друзья - однополчане не знаю? Пока не знаю.
Окончилась, самая страшная война, в которой мы победили, несмотря на
неимоверные жертвы.
Пусть эта война будет последней в истории человечества.



КОНЕЦ. 1958 – 1959 г.


г. Омск
Рассказов Василий Степанович


Вернуться к началу
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему  Ответить на тему  [ 4 сообщения ] 

Часовой пояс: UTC+03:00


Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 1 гость


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения

Перейти: 

Создано на основе phpBB® Forum Software © phpBB Limited
Русская поддержка phpBB