Теперь на очереди альернативные описания лагеря пленных в польском городе Хелм:
http://www.weltkrieg.ru/memories/Lomonosov_5/
После недолгого ожидания грузовик подъехал к входу одного из бараков, где ожидавшие его прихода одетые в немецкую форму, но со странными красными петлицами люди, говорящие по-русски, очевидно служители лагеря - полицаи, стали нас по одному затаскивать в барак.
В нос ударило жуткое зловоние. Полутемный проход по середине, по обеим сторонам от прохода – двухэтажные нары. Найдя свободное место на нижнем этаже нар, втолкнули меня туда.
Сосед, лежащий слева от меня бормотал что-то в забытьи, не отвечая на мои вопросы. Сосед справа охотно ответил и ввел в курс дела.
Лагерь считается лазаретом, в него свозят раненых. Город, в котором он находится - Холм, поляки называют его Хелм. Кормежка отвратительная, тот же, что и везде - немецкий паек: 240-250 грамм хлеба и жидкая баланда раз в сутки. В конце барака за перегородкой с дверью, на которой написано «Arzt», перевязочная. Но перевязочных материалов нет, делают перевязку только в обмен на пайку хлеба. Поэтому в бараке такая вонь - гниют запущенные раны.
Получил порцию баланды, вонючей, жиденькой, сваренной из той же брюквы, правда, попалось волоконце от мяса.
Настала ночь. Сосед слева, явно находясь в горячке, что-то шептал, бормотал, называя чьи-то имена. К утру затих. Оказалось - умер. Сосед справа сказал: «Не говори никому пока. Если не заметят - получим за него хлеб и баланду, разделим.» Так и поступили. После «обеда» закричали санитарам и они вытащили его наружу.
На следующий день после раздачи хлеба я со своей пайкой дополз до перегородки перевязочной, постучал туда. Дверь открылась и молодой парень в немецком кителе с красными петлицами, на которых нарисовано Arzt (врач), увидев в моих руках хлеб, впустил меня внутрь своего закутка, как должное, взял хлеб и, положив его в шкафчик, стал готовиться к перевязке. Налил в миску желтоватого раствора реваноля и, сопровождая свою работу расспросами о том, где попал, где служил, умело сделал мне перевязку. Сказал: приходить не ранее, чем через три дня - нет перевязочных материалов.
Настали дни мучительного ожидания неизвестного конца. Тянулись невероятно медленно, точками отсчета времени были раздача хлеба, так называемого чая и баланды.
В бараке не было умывальника, а выходить наружу я еще был не в состоянии. Угнетало состояние немытого тела, рана нестерпимо зудела: в ней завелись черви. Сосед успокаивал: это хорошо, с червями быстрее заживает.
В окошко на противоположной стороне барака виден кусочек неба, колючая проволока, вдоль которой прохаживается часовой в каске с винтовкой за плечами.
В бараке ежедневно умирают, мертвецов не спешат уносить (соседи долго скрывают мертвых, получая за них хлеб и баланду).
Иногда в бараке появлялись «купцы», предлагавшие за кусок чего-либо съестного купить или обменять что-нибудь из одежды. Измученный голодом, усиленным необходимостью покупать перевязку за пайку хлеба, я соблазнился видом куска вареного мяса и отдал свою гимнастерку, еще сохранявшую приличный вид, в обмен на драную грязную рубашку. Сосед пристал: «дай откусить!». Не смог ему отказать, и он отхватил приличный кусок. Кажется, что до сих пор помню, какой вкус был у этого мяса.
Дни тянулись один за другим, не могу определить, сколько это продолжалось. Наконец, меня и еще несколько человек вызвали для переправки в другой лагерь. Не знаю, чем руководствовались начальники нашего барака. Возможно потому, что я был менее других истощен. От природы тщедушный, я меньше других страдал от голода.
http://militera.lib.ru/memo/russian/belousov_ed/01.html
В Хелме я впервые увидел громадный концентрационный лагерь на двадцать или тридцать тысяч человек. Весь он был для военнопленных, или там были подразделения и с гражданскими заключёнными, я не знаю. Лагерь был разделён на отдельные, изолированные друг от друга секции. В каждой секции находились два-три длинных барака. В бараке по центру был проход, а по обеим сторонам прохода располагались сплошные дощатые нары в два этажа, без какой-либо подкладки. Через весь лагерь проходила дорога, изолированная от каждой секции бараков двумя рядами колючей проволоки. По этой дороге привозили баланду и хлеб к воротам секций, а также привозили или увозили пленных. На работу из нашей секции не водили, из других, вроде, тоже. Говорили, что это пересыльный лагерь. В лагере этом я находился с 25 декабря 1943 года по 16 февраля 1944 года.
http://www.nekropol.com/kunde/MemoTutovVladimir.htm
Привезли нас в г. Хелм. Приводят в громадный лагерь. Подвели строем к складу и скомандовали: «Раздевайсь!». Мы разделись. Наше барахло забрали, а взамен выбросили белье, гимнастерки и галифе, но это была рвань, самого последнего нищего не могла бы соблазнить. Когда мы «приоделись» в обновки, нам скомандовали «шагом марш!». Мы кричим: «А вещи?» - в ответ услышали – «шагом марш, большевистская сволочь!». По дороге ко мне подошел один из конвоиров, русских полицаев и шепотом, замирающим голосом спросил: «Вы кто, комиссары?» – а я и здесь не удержался и для пущей важности ответил утвердительно. Кроме шикарного обмундирования нам ещё швырнули ложку и котелок, исковерканные до последней возможности. Хелм, как и все лагеря, был окружен двумя заборами из колючей проволоки; нас привели к двум деревянным баракам, окруженным ещё раз двойным забором. Забыл упомянуть, что между заборами навалом заполняли той же колючей проволокой. Это был зондерблок охраняемый: у входа немец, у второй стороны – пулеметчик на вышке, а остальные две – на попечении двух продажных шкур, сиречь полицаев. В бараках голые двухъярусные нары, вот вся обстановка.
В полутора метрах от основного забора протянута проволока не высоте 40-50 см. с предупреждением: «Перешагнувший будет расстрелян!» - и будьте уверены, это не в СССР, где вокруг вывески «Свалка запрещена, штраф 100 рублей» лежат горы мусора, и никто не штрафует; попробуй перешагни и останешься там. Местечко веселенькое, скучать не придется.
В зондерблоке Хелма я стал доходить(худеть). Ведь у меня была язва желудка, или по крайней мере катар в самой тяжелой форме. Иногда были жуткие боли, частая рвота и что меня удивляло, это ее количество; мне казалось, что из желудка выливается жидкости гораздо больше, чем попадает в него. А давали нам суп, - я извиняюсь перед господином супом, - то, что нам давали из немытых картофельных очисток или брюквы даже баландой нельзя было назвать; такое свинское пойло можно увидеть только в захудалом колхозе. Это варево я не ел, а отдавал ребятам, чей желудок еще выдерживал такое издевательство. Даже крошки хлеба никто не давал в этот «обед». Хлеб, содержащий столько несъедобных примесей, я делил пополам: половину отдавал, половину по крошечной доле брал и долго пережёвывал, и таким методом мне удавалось удержать его в желудке, не извергая наружу. Сомневаюсь, что это очень развлекательные сведения, но не рассказать о них не могу. На работу не брали и поэтому побочных поступлений питания мы не имели.
Прошел месяц. Мы валялись, бродили по крохотной территории блока, играли в карты в 501 и 1001, мечтали об окончании войны, голодали: развлечений было много. Я ходил бодрый. Это всех удивляло – ем полтраста грамм в день, хожу – нос крючком и не умираю. Постепенно оба домика заполнилось и дошло примерно до 700 человек. Всё это народ был очень подозрительный для немцев. Надзирателей было приставлено предостаточно. Сидим на земле (было тепло) и играем в 1001: я, мой приятель Бобохидзе и еще кто-то. Бумаги для записи игры, конечно, не было. Придумали записывать на колодке (обувь). Вдруг врываются немцы и начинают исследовать наши записи, но, когда я объяснил и показал записи, нас оставили в покое, посмеялись и ушли.
Несмотря на все мое геройство, чувствовал я себя очень плохо: рвота и боли в желудке не оставляли меня, плюс нескончаемый голод. Был в блоке скрипач из Одессы, немцы заставляли его играть вечерами, за что он получал солдатский хлеб и суп (настоящий, без кавычек), у него была язва. Зашел к нам комендант, наверно, для проверки; я подошел и попросил его ввиду сильных болей желудка на мою долю хлеб и суп не отпускать, все равно я отдаю его товарищам.
-Ах ты, коммунистическая собака! Политическую голодовку объявляешь! Ну, погоди! Мы тебе устроим голодовку! – орал рассвирепевший комендант.
-Я не объявляю не только политическую, но никакой голодовки вообще, просто я человек больной, и есть эту пищу и хлеб не могу. Все равно она у меня в желудке не остается и выходит не в положенном месте. Комендант, наверно, из принципа, сообщил коменданту лагеря, который был врачом. Он осмотрел меня и признал больным.
Я по этому делу предварительно советовался с ребятами, были у нас солидные люди. Все категорически и единогласно заявили о бесполезности моей попытки, и вообще опасной для жизни.
И вдруг, ко всеобщему изумлению, и моему тоже, приносят пайку, такую же как и музыканту. А за неделю до прихода коменданта я стал чувствовать себя очень плохо, боли круглые сутки не отпускали. Придя в полное отчаяние, решил, в припадке слабоволия, покончить жизнь самоубийством. Днем стояла прекрасная погода, солнечный осенний день; я подхожу к вышке, где стоит солдат и кричу ему: «стреляй!» и, перешагнув проволоку с предупреждением о запрещении, я полез на забор. Солдат явно обалдел, уставился на меня и ничего не предпринимает, что спасло мне жизнь. Солдат, стоящий на посту у входа, побежал, стащил с забора, двинул пару раз кулаком, и на этом закончилось проявление слабости.
Стал я замечать усиленное внимание со стороны одного пленного. Старше меня лет на пятнадцать, стал часто со мной заговаривать, вовлекая в беседу по разным вопросам. Такие попытки вызывали недоверие, а не шпион ли этот парень? Понемногу подозрения пропадали, мы стали более откровенны, выяснилось, что он полковник, а впоследствии он предложил принять участие в подготовке массового побега. Конечно, не занимаясь никакими выяснениями подробностей, я выразил свое согласие. Стали вырабатывать план. Он имел связь с партизанами, сообщил об этом сам. Наш блок находился в самом углу лагеря; раз в неделю или десять дней нас водили в баню. Водили в две очереди по 350 человек. Обычно вели человек десять автоматчиков, шедших рядом с нами. На углу, у поворота в баню, стояла вышка. Стоял там автоматчик или пулеметчик, не помню уже, и как раз в этом месте, на протяжении 8-10 метров забор был однорядный, и мы решили использовать этот участок как бы специально предназначенный для облегчения побега. Но сначала надо привлечь побольше участников побега, а потом уже разработать сценарий побега. Для конспирации решили привлекать к участию по одному человеку, тщательно проверять каждого, настроен ли он достаточно решительно, и только тогда предложить ему участие в побеге. Если он покажется достаточно подходящим, поручить ему привлечь одного-двух человек, причем особо обращать внимание на осторожность, чтобы не провалить организацию. Решили мы с полковником провести через некоторое время «парад участников». Для этого в определенное время сообщаем по цепочкам о начале – участники должны пройти в определенном месте по одному человеку, а мы издали посчитаем. Если наберется 80-90 человек, назначим день побега на первое же посещение бани. Участники должны попасть в первый поток и распределиться так, чтобы на каждого конвоира приходилось по шесть – восемь человек. Подойдя к повороту, будет дан сигнал: по нему нападаем на конвой, отбираем автоматы и открываем огонь по часовому на вышке. В это время безоружная часть срывает проволоку и бежит к лесу. Вооруженные, уничтожив часового, следуют к лесу, а там должны поддержать нас партизаны. До леса примерно около 600 метров. И мы принялись за осуществление плана. А пока жизнь текла по раз установленному порядку. Приходил старик унтер-офицер, проверял, чисто ли в блоке, а веников у нас не было и конечно не было и чистоты. Старик был неплохой и любил пошутить.»Что вы за солдаты, если не можете организовать веники?». Я ему говорю: «Где же их взять? Пойдем в лес, наломаем березовых веток и сделаем веники». А он отвечает: «Ты думаешь, если унтер старый, так он уже дурак? Я пойду с вами в лес, а там мне польский партизан сделает бум-бум?». А один раз разговариваем с ним, окружили его, вдруг он говорит: «Эй-эй, Сталинград никс махен» и выбрался из нашего окружения.
Приходит очередной банный день, мы еще не закончили «мобилизацию» и поэтому готовимся к обычной бане. Вдруг в блок заходят два немца и забирают меня и ещё шесть человек. Привели к канцелярии, оставили снаружи, а сами зашли внутрь. У меня забегали мурашки по спине: всё, кто-то нас предал. Ребятам ни слова не говорю, не знаю, есть ли среди них заговорщики или нет, да, если бы знал, все равно на эту тему разговоров не вел бы. Немцы вышли и повели нас. Наверно, в гестапо ведут, решил я. Но привели на вокзал, стоит эшелон с пленными, и нас вталкивают в один из вагонов. Всё оказалось гораздо проще: везут на работу, по дороге семь человек заболело, их оставили в Хелме, а нас взяли для счета! И я попал не по доносу, а совершенно случайно. Через года полтора я встретился в одном лагере с парнем из Хелма, одного из участников замышлявшегося побега и рассказал, что мой мнимый арест сорвал побег. Полковник, так же как и я, подумал о предательстве и отказался от опасной попытки, которая могла привести к напрасной гибели людей.
http://suslony.ru/Shaikin2.htm
...город Холм (правильно: Хелм). Лагерь не очень велик, но говорили, что здесь погибло 72 тысячи пленных. Большинство конвоиров немцы, немного поляков и украинцев. Эти тоже издевались зверски. У них была построена беседка, вся стеклянная, около колючей проволоки. И вот немцы вздумают погулять, пображничать и, напившись, начинают озоровать над пленными. В беседке они выпивают, блядуют, а надумают пролить русскую кровь – ведут пленного, выпускают из беседки трех овчарок и натравливают на него. Изорвут в клочья, до смерти, ведут другого пленного. И так до пяти человек. Остальные пленные трясутся: а ну как меня вызовут! А немцы смеются, зубы щерят, как черти. Они и похожи на чертей. Потому мы называли Гитлера сатаной, а немцев чертями.