"ЛЮДИ И ВОЙНА" - "PEOPLE AND WAR"

САЙТ ПОИСКА СВЕДЕНИЙ О ВОИНАХ, ПОГИБШИХ И ПРОПАВШИХ БЕЗ ВЕСТИ В ВОВ, А ТАКЖЕ ИХ РОДСТВЕННИКОВ...
Текущее время: Чт мар 28, 2024 13:49 13

Часовой пояс: UTC+03:00


Добро пожаловать на наш форум. Регистрируйтесь на нем и пишите свои заявки в темах. Указывайте в заголовке темы Ф.И.О. в именительном падеже… Если Вы зарегистрировались на форуме, но в течение суток не произошла активация Вашего аккаунта, то пишите администратору на tashpoisk@mail.ru. В связи с наплывом спамеров на форуме включена ручная активация аккаунтов (спамеров просим не беспокоить, их аккаунты будут удалены).



Правила форума


Сбор средств на создание "Вяземского мемориала" viewtopic.php?f=504&t=8285
Общий раздел по «Вяземскому концлагерю» viewforum.php?f=426
Список найденных семей военнопленных Дулаг-184, Вязьма viewtopic.php?f=503&t=4849
Список отработанных тем: viewtopic.php?f=501&t=8111&p=29118#p29118



Начать новую тему  Ответить на тему  [ 32 сообщения ]  На страницу « 1 2 3 4 »
Автор Сообщение
СообщениеДобавлено: Сб фев 16, 2019 20:14 20 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
ВЯЗЕМСКИЕ ЛАГЕРЯ СМЕРТИ — «ДУЛАГИ» № 184, 230, 231.
ПО МАТЕРИАЛАМ НЕМЕЦКИХ АРХИВОВ


Работая по поиску родственников погибших в Вязьме советских
военнопленных, ежегодно организуя по несколько коллективных
и индивидуальных поездок на места гибели и захоронений их
родных, мы не предполагали, что не только «Дулаг-184», как транзитный
лагерь, существовал в Вязьме. Ориентировались на Списки,
констатирующие имена погибших, составленные главными
врачами лазаретов «Дулага-184», захваченные Смершем 33-й армии
после освобождения города советскими войсками. Кто-то из
местных краеведов упоминал пересыльный лагерь № 230, но ни документов,
ни четких воспоминаний и информации не было.
Огромную исследовательскую работу по выявлению лагерей
военнопленных в Вязьме провел поисковик-волонтер из Германии
Алексей Владимирович Кислицын, изучивший документы немецкого
архива в ЦАМО РФ, бундесархива, имеющие прямое отношение
к вяземским лагерям, дневники немецкого историка Хартмана,
книги немецкого историка Дитера Поля «Управление Вермахта»
и немецкого историка и писателя Пауля Коля, расследующего
преступления Вермахта «Война немецкого вермахта и полиции
1941–1944 гг. Говорят выжившие советские граждане» (Der Krieg
der deutschen Wehrmacht und der Polizei 1941–1944) и др. Исследование
Алексея Кислицына, подтвержденное документами немецкой
стороны, имеет большое значение для изучения трагедии вяземского
окружения, истории транзитных лагерей в Вязьме.
***
В ходе моего исследования выяснились практически забытые
факты, что с октября 1941-го по март 1943 г. в Вязьме находилось
как минимум три пересыльных (транзитных) лагеря — «дулага».
В Вязьме они находились не одновременно, в разное время, и сегодня
затруднительно сказать, был ли «Дулаг-184» самым крупным
из них. Это связано с тем, что невероятно большая волна военнопленных
прошла через Вязьму в конце 1941 года. «Дулаг-184» появился
в Вязьме немного позднее, но находился в ней дольше всех (требует уточнения).
В книге Пауля Коля прямо констатируется: «В Вязьме было
три лагеря: „дулаги“ № 184, 230 и 231. „Дулаг-184“ был подчинен
3-й танковой армии. Организация Тодта брала из этого лагеря
военнопленных для работ, но обходилась с ними настолько плохо,
что почти все умирали от истощения. Только в сентябре 1942 г. в
„Дулаге-184“ умирало в день от 50 до 60 военнопленных.
„Дулаг-230“ подчинялся 4-й танковой армии, а „Дулаг-231“ —
255-й пехотной дивизии…».
Вот как выглядят первые упоминания о лагерях.
Отчет командования тыловыми районами за октябрь 1941 г. содержит
следующую информацию по упоминаемым лагерям района:
«Командующий тыловыми районами группы войск „Центр“
8.11.1941
<…>
б) „Дулаги“ и армейские сборные пункты военнопленных на
начало месяца:
„Дулаг-112“, Витебск;
„Дулаг-125“, Полоцк;
„Дулаг-126“, Смоленск;
„Дулаг-127“, Орша;
„Дулаг-130“, Рославль;
„Дулаг-131“, Бобруйск;
„Дулаг-155“, Боровуха;
„Дулаг-185“, Могилев;
„Дулаг-203“, Кричев;
„Дулаг-220“, Гомель;
„Дулаг-240“, Смоленск;
„Дулаг-231“, Борисов;
„Дулаг-314“, Бобруйск;
сборный пункт военнопленных 9, Борисов;
сборный пункт военнопленных 10, Невель;
сборный пункт военнопленных 19, Слуцк;
сборный пункт военнопленных 22, Бобруйск.
В течение месяца были перемещены:
„Дулаг-155“ в Рославль и подчинен 9-й армии;
„Дулаг-231“ в Вязьму и подчинен 4-й армии;
„Дулаг-314“ в Почеп;
сборный пункт военнопленных 19 в Унечу.
На начало октября в дулагах группы армий „Центр“ находилось
892 офицера и 89 258 солдат;
на конец месяца — 1321 офицер и 110 092 солдата.
В течение месяца из района было вывезено в стационарные лагеря
200 000 человек».

Итак, мы видим, что «Дулаг-231» находится на начало октября
в Борисове, а затем в течение месяца в соответствии с документом
перемещен в Вязьму.
Однако уже в следующем отчете — за ноябрь — ситуация сильно
меняется. Приведем следующий отчет командующего тыловыми
районами с указанием списков, номеров и перемещений пересыльных
лагерей в ноябре 1941 года.
«Командующий тыловыми районами группы войск „Центр“
8.12.1941
Отчет о деятельности за период с 1 по 30.11.1941
1. Организация
а) Командующему тыловыми районами группы армий „Центр“
подчинены:
комендант военнопленных округа J полковник Маршалл;
комендант военнопленных округа К старший лейтенант фон
Павел-Рамайнген;
комендант военнопленных округа Р полковник Майер.
б) Подчиненные „дулаги“, „шталаги“ и пункты сбора военнопленных
на начало ноября:
„Дулаг-130“, Рославль;
„Дулаг-203“, Кричев;
„Дулаг-220“, Гомель;
„Дулаг-185“, Могилев;
„Дулаг-131“, Бобруйск;
„Дулаг-126“, Смоленск;
„Дулаг-240“, Смоленск;
„Дулаг-120“, Орша;
„Дулаг-125“, Полоцк;
„Дулаг-112“, Витебск;
пункт сбора военнопленных 10, Невель;
пункт сбора военнопленных 9, Борисов;
пункт сбора военнопленных 19, Унеча;
пункт сбора военнопленных 22, Бобруйск.
В течение месяца были ЗАНОВО созданы:
„Шталаг-VIH“, Борисов;
„Шталаг-313“, Витебск;
„Шталаг-341“, Могилев;
„Шталаг-353“, Орша;
„Шталаг-354“, Боровуха у Полоцка;
„Офлаг-XXIA“, Бобруйск.

Следующие дулаги переданы в распоряжение командующего
тыловыми районами:
„Дулаг-121“, Смоленск;
„Дулаг-124“, Рудня;
„Дулаг-184“, Рудня;
„Дулаг-161“, Смоленск;
„Дулаг-230“, Смоленск.
Следующие лагеря были в течение месяца перемещены:
„Дулаг-230“ в Вязьму;
„Дулаг-231“ в Смоленск;
пункт сбора военнопленных 10 в Сычевку;
„Дулаг-155“ в Можайск и подчинен 4-й армии;
„Дулаг-240“ в Ржев и подчинен 9-й армии;
„Дулаг-127“ в Калугу и подчинен 4-й армии;
„Дулаг-124“ в Гжатск и подчинен 4-й танковой группе;
„Дулаг-184“ в Волоколамск и подчинен 9-й армии;
„Дулаг-161“ в Орел и подчинен 2-й танковой группе;
„Дулаг-112“ в Добрая у Малоярославца и подчинен 4-й армии;
пункт сбора военнопленных 9 в Можайск и подчинен 4-й танковой
группе;
пункт сбора военнопленных 19 в Михайловский и подчинен
4-й танковой группе;
„Дулаг-185“ в Орел и подчинен 2-й танковой группе.
2. Состав и применение:
на начало ноября в лагерях группы армий „Центр“ находилось
2521 офицер и 177 604 солдата;
на конец ноября — 4484 офицера и 183 909 солдат;
из них применялись в работах на начало ноября 32 996 человек;
на конец ноября — 50 029 человек.
Из района в течение ноября было отправлено в стационарные
лагеря 5353 офицера и 108 305 солдат».
Мы видим, что «Дулаг-184» находится в Рудне, «Дулаг-231» —
в Смоленске, хотя должен был перебраться в Вязьму, и только «Дулаг-230»
переведен в Вязьму.
По поводу «Дулага-231» — некоторое время он все же был
в Вязьме и был маршем переведен обратно в Смоленск. Это еще
предстоит изучить. Что же известно о лагерях, располагавшихся в
Вязьме?
«Дулаг-231» в Вязьме
Согласно справочнику «Лагеря советских военнопленных в
Беларуси» (Минск, 2004), «Дулаг-231» появился в июле 1941 г. География
его пребывания крайне обширна:
Белоруссия: г. Борисов, Волковыск (бывшие военные казармы
за городом), Докшицы, Поставы;
Литва: г. Вильнюс;
Россия: г. Вязьма, ст. Евдаково, пгт Касторное Курской области,
п. Курск (транспортировочный пункт), Миллерово, Смоленск,
Щигры (транспортировочный пункт);
Украина: г. Волчанск, пгт Ковяги Харьковской области. (Приложение:
Донесение Смерша 33 армии).
О размещении в Вязьме «Дулага-231» известно, что в беседе с
П. Колем директор Дома культуры г. Вязьма (1985 г., фамилию не
установили) сообщила, что «в Вязьме между высокими деревьями
находится современный машиностроительный комбинат. Рабочие
и служащие (военнопленные) проходили через его ворота.
В годы войны здесь был „Дулаг-231“, в котором умерли и замерзли
14 тысяч человек. После освобождения лагеря находили трупы
с выколотыми глазами, отрезанными носами и ушами, разбитыми
головами и отрезанными половыми органами. И в самом городе
находили трупы местных жителей с отрезанными носами и ушами,
выколотыми глазами и содранной кожей на груди и спине…» (Источник:
книга Пауля Коля «Война немецкого вермахта и полиции
1941–1944 (воспоминания выживших)» (Der Krieg der deutschen
Wehrmacht und der Polizei 1941–1944)).
На территории завода в настоящее время поставлена часовня.
Места захоронений узников не выявлены.
Поскольку известно, что управление лагерем лежало на 255-й
пехотной дивизии Вермахта, мы обратились к документам этой
дивизии.
Из документов дивизии видно, что 14 ноября 1941 г. 255-я пехотная
дивизия еще находится в дер. Приселье.
И только 16 ноября 1941 г. приказы идут уже из Вязьмы.
Буквально на следующий день в документах дивизии упоминается
создание лагерей, сборных пунктов и лазаретов для военнопленных:
«255-й дивизией были переняты или созданы заново:
Лагеря военнопленных в Вязьме („дулаг“), Ярцево, Дурово,
Кардымово.
Сборные пункты военнопленных — в Холме, Сычевке, Белом.
Лазареты для военнопленных — в Курбатово (28 км западнее
Холма) и Волково (северо-западнее Вязьмы)».
В отчете отмечается, что «в селах вокруг Вязьмы еще большое
количество раненых русских солдат, перепись и обеспечение которых
сильно затруднены. Перевозка этих раненых в большой лазарет
военнопленных сейчас готовится. Количество военнопленных
при прочесывании составило 1 294 человека. На участке III вокруг
Воскресенского в последнее время все больше красноармейцев самостоятельно
сдается в плен. Однако все равно часто их приходится
брать с боем и отправлять в плен.
Регистрация и перепись трофеев проходит по плану».

В этот же день командованием дивизии был написан отчет о
состоянии лагеря в Вязьме:
«Отчет командования 255-й дивизии.
„Положение в лагере 231“.
В результате моего сегодняшнего посещения пересыльного лагеря
„Дулаг-231“ были обнаружены следующие проблемы: военнопленные,
число которых, не считая тяжелораненых, около 7 000 человек,
помещены в недостроенные помещения фабрики, которая
спасает их от дождя. Тем не менее они никак не защищены от холода.
Многометровые высокие и широкие оконные проемы не имеют
ни стекол, ни даже рам. Дверей в этом строении также нет. Военнопленные,
которые при таком способе размещения, ничем не
отличающемся от простого размещения в поле, исключая тех, кто
умирает от истощения, ежедневно сотнями умирают от обморожений
и холода. Комендант лагеря объясняет отсутствие каких-либо
строительных действий для улучшения содержания военнопленных
тем, что все дерево, привезенное на закрытие проемов, как и
сами оконные рамы, были военнопленными вырваны и сожжены
для согрева.
Для того чтобы хоть как-то исправить положение, предлагаю:
При помощи специально созданных команд и транспорта,
который я запросил у легкой разведколонны, ежедневно военнопленным
подвозить дрова. Весь состав противотанкового и
арт. батальонов брошен на прочесывание города с целью сбора
кровельного железа, щитов, бензиновых бочек для закрытия
проемов здания и создания печек. Кроме того, есть пустая котельная,
в которой можно разместить 800 военнопленных. Для
снижения смертности создать патрули из 40 русских лагерных
врачей, которые должны постоянно обходить лагерь и контролировать
состояние военнопленных. В случае если они не будут
выполнять свой долг — строго наказывать. Поскольку мой предыдущий
опыт говорит, что подобные мероприятия не всегда
выполняются с должной скоростью и ответственностью, но тем
не менее с пониманием важности исправления ситуации, прошу
оказать мне в проведении мероприятий по возможности помощь
и поддержку».

О положении в «Дулаге-231» пишет также в книге «Управление
Вермахта» немецкий историк Дитер Поль:
«В Вязьме практически не осталось местного населения —
все бежали; вместо них в городских районах разместился вермахт.
Там также был расположен „Дулаг-231“. Военнопленные только
частично могли располагаться на территории завода. Остальные
были просто под открытым небом, что влекло за собой быструю
смерть от обморожений. Обеспечение лагеря было ужасное. Особенно
не хватало транспорта, чтобы обеспечить даже минимальные
рационы питания. Свекла и картофель если и доставлялись,
то в замороженном состоянии. В конце октября 1941 года в лагере
содержалось 27 тысяч военнопленных, а к началу ноября — 34 тысячи
красноармейцев. Несмотря на постоянную отправку военнопленных
в стационарные лагеря и уходящие колонны, количество
военнопленных в этом лагере было слишком большим. Ежедневно
умирало от 60 до 100 военнопленных, что составляло примерно
2 процента. Ответственный за лагерь, командующий тыловым
районом, многократно жаловался на плохое обеспечение лагеря.
Неоднократно в связи с безнадежным положением военнопленные
пытались бежать из лагеря. Только дикой стрельбой и расстрелами
охрана добивалась того, чтобы военнопленные оставались
в лагере. Даже местная комендатура взбунтовалась — было
открыто расследование военной прокуратуры против коменданта
лагеря. На этом примере командование группы войск констатировало,
что жизнь военнопленного красноармейца больше ничего
не стоит».

Майор Йоханнес Гутшмидт в течение войны был комендантом
нескольких лагерей.
Гутшмидт прошел всю войну с Советским Союзом. Тот факт,
что у него был и опыт войны на западе, делает вопрос еще более
интересным. В Советском Союзе он в качестве коменданта
двух «дулагов» познакомился с тремя крупнейшими республиками.
Сначала с Белоруссией и Россией, а с сентября 1942 г. и с Украиной.
В конце ноября 1941 г. Гутшмидт был переведен в Смоленск в
тыловой район сухопутных войск, где он должен был в принципе
перенять 231-й «дулаг». В связи с непонятной военной ситуацией
новый лагерь был еще в Вязьме и должен был позже перевестись
обратно в Смоленск.
Вот что он пишет в своем дневнике, приведенном в книге немецкого
историка Хартмана:
«„Дулаг-231“ в соответствии с записями в журнале главнокомандующего
сухопутными силами генерала Шенкендорфа
20.11.1941 был инспектирован им лично. Позже пришел мой предшественник
по „Дулагу-231“ и последователь по „Дулагу-203“ майор
фон Штитенкрон. Ему показали крайне грубое письмо главнокомандующего,
потому что у Штитенкрона в Вязьме умерло 4 тысячи военнопленных.
Три дня спустя Шенкендорф провел закрытое совещание, на
котором среди прочего поднимался вопрос высокой смертности
советских военнопленных… „Я инициировал дело военного трибунала
для того, чтобы расследовать преступную халатность в отношении
военнопленных!“»
Впоследствии, несмотря на преступную деятельность, многотысячные
человеческие жертвы среди военнопленных и гражданского
населения, начальник лагеря майор фон Штитенкрон был оправдан
венским военным трибуналом…

По содержанию документов видно, что немецкая сторона на
самом высоком уровне ставила вопрос о ненадлежащем содержании
военнопленных. Происходило это не из человеческой жалости:
основной функцией «дулагов» Вязьмы, как и всех транзитных
лагерей, была передача военнопленных в живом виде дальше
на запад, использование их как рабочей силы. Поэтому немецкое
руководство и обвиняло начальство пересыльных лагерей в разгильдяйстве.
Но лагеря Вязьмы своим невыносимым положением
пленников удивляли даже видавших многое проверяющих.
14 февраля 1940 года Герберт Бакке, статс-секретарь министерства
продовольствия и сельского хозяйства рейха, объявил
на генеральном совете, что нынешняя ситуация с обеспечением
продовольствием ставит под угрозу само существование рейха.
Решить проблему планировалось путем национал-социалистической
политики уничтожения. План во всей своей страшной
форме развернулся сначала в Польше, а позже на оккупированных
территориях Советского Союза и в концентрационных лагерях.
По плану Бакке, городское население оккупированных территорий
практически лишалось продовольствия, а сельское население
получало его контролируемо в минимальном объеме.
Экстремальная смертность миллионов советских людей была
частью плана, и голод был важнейшей частью оккупационной
кампании.
И если на оккупированных территориях развернуть план Бакке
по тотальной экспроприации продовольствия для контролируе-
мого снижения количества населения не удалось в силу отсутствия
ресурсов для жесткой продовольственной блокады, то в концентрационных
лагерях политика уничтожения путем снижения рационов
была развернута в полном объеме. Результатом этого плана
стала смерть сотен тысяч военнопленных.

23 числа 255-ю пехотную дивизию срочно двигают дальше, и
она передает лагерь 84-му пехотному полку 102-й пехотной дивизии.
В частности, в приказе в пункте 6 сказано: «„Дулаг-231“, Вязьма,
будет переподчинен командованию лагерей. Пехотный полк 84
предоставляет силы для охраны лагеря. Полевое командование 749
помогает в обеспечении лагеря. 10.7.1941 „Дулаг-231“ — г. Волковыск,
по состоянию на 12.9.1941 „Дулаг-231“ расположен в г. Борисов,
на 18.11 он в Вязьме».

Далее Вязьма в дневниках Гутшмидта упоминается 2 февраля
1942 г.: «Мы подозреваем, что в ближайшее время может быть удар
по Смоленску. Мой „дулаг“ должен создать два пункта на дорогах
из Рославля и перейти туда. Кроме того, мы должны организовать
оборону лагерей»
И только 29–30 апреля 1942 г. майор Гутшмидт стал комендантом
лагеря. Чуть позже лагерь был переведен в подчинение группы
армий «Дон» и появился в Миллерово, но это совсем другая история…

«Дулаг-230» в Вязьме
Согласно немецким документам и свидетельствам очевидцев,
в октябре-ноябре 1941 г. в северной части Вязьмы немцами был
создан еще один лагерь военнопленных — «Дулаг-230», постоянно
действующий, находящийся вблизи железнодорожной станции (на
немецкой карте 1942 г. он обозначался как Nord-Bahnhof — «Северный
вокзал»). Это был большой лагерь.
Сохранились свидетельства о преступлениях фашистов в этом
лагере в период его пребывания в Вязьме.
В октябре 1941 г. в «Дулаге-230» (Вязьма) в ходе проверки, проведенной офицером Абвера,
было обнаружено 200 евреев и 50–60 политруков. Все они были
переданы айнзацкоманде. Через несколько дней там же было найдено
еще 40 евреев и 6–8 политруков — всех расстреляли.
В оперативном рапорте № 149 айнзацгруппы «B» начальнику
службы безопасности в Берлин от 22 декабря 1941 г. говорится, что
«…в лагере военнопленных в Вязьме выявлено и расстреляно 117 евреев».

По свидетельству местных жителей, в настоящее время в районе
Еврейского кладбища в Вязьме существует братская могила
военнопленных и местных жителей, погибших в лагере 230.

«Дулаг-230» подчинялся 4-й танковой армии (Pz. O. K. 4).
Все военнопленные, взятые в плен частями этой армии, собирались
в малых приемных пунктах и переправлялись в Вязьму в
пересыльный лагерь «Дулаг-230», а потом дальше в стационарные
лагеря.
Количество военнопленных, прошедших через «Дулаг-230», —
судя по документам — огромно. Около двухсот тысяч человек.
В папке с материалами 4-й танковой армии о количестве военнопленных
записи велись по дням. Так, например, с 1-го по 3 октября
1941 г. в плен частями 4-й танковой армии было захвачено
1500 человек. До 7 октября пленных было уже 9500 человек, а дальше
количество плененных непомерно растет. В документах указано,
что всего за 4 дня, с 7-гоо по 10 октября, взято в плен 48 600
человек. На 30 марта 1942 года общее количество военнопленных,
попавших в плен начиная с 1 октября, составило 188 992 человека.
В этих цифрах учтены только «трофеи» 4-й танковой армии.
Колонны военнопленных безостановочно брели в глубь оккупированной
территории.

Как и «Дулаг-231», «Дулаг-230» постоянно менял свое местонахождение.
Вот отчет о положении в «Дулаге-230», который был
опубликован в книге «Преследование и уничтожение европейских
евреев национал-социалистической Германией. 1933–1945»
(Т. 7. СССР и оккупированные территории / авторы: Берт Хоппе и
Хильдрун Гласс).
Документ хранится в Бундесархиве.
Отчет о положении в «Дулаге-230» в Вязьме и «Дулаге-124» в Гжатске:
«Отчет о посещении коменданта района J по вопросам военнопленных
[Отто Маршалл]1
, записал Фиш, текст составлен после 18 января 1942 г. — черновик [на оригинале рукописные пометки и изменения].
Касательно посещения „дулагов“ в Вязьме и Гжатске 17-го и 18
января 1942 г. полковником Маршаллом и лейтенантом Фишем в
качестве офицера генштаба.
В „Дулаге-230“, Вязьма, по информации офицера лагеря капитана
Айхлера [вероятно, Арно Айхлер — Arno Eichler, 1899 г. р.] установлено:
1. Общее количество военнопленных — 5 000, в лазарете 3 500,
неработоспособных — 800, транспортабельных — 1 300–1 400;
Здесь и далее в квадратных скобках комментарии переводчика.
81 случаев тифа в лазарете. Смертность 60–100 ежедневно. В качестве
охраны — 55 человек охранников и 30 украинцев.
2. Зимнее обеспечение отсутствует. Лагерь не снабжается со
стороны армии и предоставлен самому себе на обеспечение из местных
возможностей. Лагерь самостоятельно вымолачивает и мелет
муку.
3. 77 врачей 18 января 1942 г. будут отправлены в тыл армии.
4. Калорийная ценность, которую должен получать военнопленный
согласно приказу Верховного Командования, руководству
лагеря передана не была. По позднейшему разъяснению майора
фон Вельтцина выяснилось, что этот приказ был передан только
в отдел снабжения.
[Речь идет о приказе верховного командования сухопутных
сил 960 NrI/36 761/41 касательно обеспечения советских военнопленных,
подписанном Вагнером 2.12.1941. находится в архиве
BarchRH 3/379. Военнопленные умирали от голода. С декабря
1941 года в связи с нехваткой рабочих рук был принят приказ, регулирующий
довольствие военнопленных.
Вольфганг фон Вельтцин, род. 1889, служащий. В качестве офицера
резерва после начала войны — командир батальона. Позднее
служил по вопросам военнопленных. В конце войны подполковник,
начальник 3-й группы (рабочие и транспорт) при главнокомандующем
запасными войсками и военнопленными. После войны
— бизнесмен в Херфорде.]
5. Офицер контрразведки капитан Бернштайн сообщил, что с
начала существования лагеря выявлено 200 евреев и 50–60 политруков
и передано в СД. Его личной работой выявлено около 40 евреев
и 6–8 политруков. …Среди врачей и переводчиков евреев не
выявлено.
Последующий опрос коменданта лагеря майора фон Вельтцина
и адъютанта капитана Рознера [Альфонс Рознер] подтвердил
эти данные и далее:
6. Обеспечение солдат и офицеров вермахта в „дулаге“ в будущем
из Смоленска еще более проблематично, чем до сих пор из
Вязьмы.
7. Для „дулага“ с 14.11.1941 ответственным является генераллейтенант
Брандт, комендант маленького тылового района Вязьма.
Майор фон Вельтцин получил от генерал-лейтенанта Брандта следующие
инструкции: после отправки собранных в Вязьме 9000 раненых
будут выделены поезда для отправки здоровых военнопленных.
Больные останутся с врачами в соотношении 1:100, санитарный
персонал и сестры остаются в Вязьме.
8. Лагерь готов к перемещению. Горючего достаточно. По приказу
маршем выдвинутся по старой почтовой дороге (не по основному
шоссе передвижения) в Дорогобуж.
4000 больных, вероятно, пока останутся.
9. Армейский пункт сбора военнопленных номер 9 находится
свободным, и без применения в данный момент в Вязьме. Ответственные
— 4-я танковая армия.
10. Управлению лагеря не хватает связи с соседними „дулагами“
и не доходят приказы вышестоящих служб.
11. „Дулаг-230“, вместе с заместителем коменданта лагеря капитаном
Кроппом идет пешим маршем в Смоленск. Оттуда планируется
железнодорожный транспорт.
Информация о Гжатском лагере военнопленных:
В „Дулаге-124“, Гжатск, (офицеров не было) унтер-офицер Коберштайн
представился заместителем. Внутренний лагерь недостаточно
оборудован для жилья. Идет строительство в соответствии
с нормами. Гестапо и полиция постоянно приводят из закрытой
прифронтовой зоны боеспособных мужчин от 16 до 65 лет.
В общей сложности до сих пор собрано 300–400 гражданских военнопленных.
Дальнейшее обращение к адъютанту — старшему лейтенанту
доктору Шмальфусу [Доктор Ханнес Шмальфус, род. 1893, торговец
и филолог, 1919 — один из основателей „Стального шлема“,
1933 — НСДАП, 1937 — вступление в СС, служил в рейхсканцелярии,
до апреля 1942 — адъютант в „Дулаге-124“, в сентябре 1942 —
заместитель коменданта Гжатска, с июня 1943 в верховном командовании
вермахта, организовал в 1943 г. „чистки“ в „дулаге“ Павлоград,
при которых было расстреляно 80 военнопленных] в качестве
заместителя находящегося в отпуске коменданта майора доктора
Лозе в здании комендатуры лагеря на территории лагеря показало
следующее:
1. Общее количество военнопленных и гражданских пленных
— 2 440; трудоспособных — 1 400; в лазарете — 114; в рабочих
командах — 882; 40 литовских охранников; охрана днем 1:9, ночью
1:18.
2. „Дулаг“ не получает никакого армейского обеспечения и
питается из местных источников. Найденные запасы ржи в лагере
выбиваются и мелятся. Запасов ржи в лагере сейчас 200 центнеров,
и их хватит на 3000 военнопленных на 28 дней. Военнопленный
получает в день 300 г хлеба, 150 г конины и 100 г ржаных
отрубей.
3. Приказы отдает присутствующее в этом месте командование
4-й танковой армии. По запросу у капитана Кауфмана из штабквартиры
4-й танковой армии подтвержден приказ больных военнопленных
отправить из региона, чтобы не тратить на них еду.
4. Отправка раненых самолетами позволяет „дулагу“ постоянно
заниматься очисткой от снега роллбана и его обслуживанием.
5. Расстояние от „дулага“ до передней линии фронта сейчас
около 90 км.
6. Старший лейтенант Шмальфус составил памятку, которая
должна быть размножена и распространена между другими лагерями
[памятка не сохранилась]».

«Дулаг-184» (Durchgangslager-184)
В документах бундесархива обнаружен паспорт «Дулага-184».
Еще 20.07.1940 в военном округе 9 под руководством военного
представительства во Франции был создан фронтовой лагерь
№ 184. Группа управления и охраны предоставлена пехотным запасным
батальоном номер 459.
Французский легион, которому принадлежал фронтовой лагерь
184, переименованный 23.11.1941 года в «Дулаг-184», еще
16.11.1941 находился в дороге — был на марше между Смоленском
и Вязьмой:

Вот что написано в докладной командованию:
«Командование группы войск „Центр“:
Французский легион, находящийся в настоящее время на марше
из Смоленска в Вязьму, при скорости передвижения всего 8–
10 км в день все еще не добрался до Ярцево. Тем не менее полк,
по сообщению офицеров соединения, полностью истощен. Неудачные
решения офицеров, плохое обслуживание лошадей, полное
непонимание маршевых процессов в совокупности с недостаточным
образованием являются основными причинами. Командование
группы согласно с командиром легиона в том, что дальнейшее
передвижение должно осуществляться более короткими переходами
и в большее количество дней, кроме того, должны быть предприняты
меры для обеспечения группы, с тем, чтобы они, наконец,
достигли указанного района за боевыми порядками».
Из документов бундесархива следует:
23.11.1941 фронтовой лагерь переименован в «Дулаг-184». Переподчинен
командующему территорий группы войск «Центр».
С 1.7.1942 переподчинен командованию 3-й танковой армии.
С 22.01.1943 переподчинен командованию группы армий 4.
С 15.2.1943 подчинен командующему военнопленных оперативного
района 3.
С 10.6.1944 подчинен ответственному по делам военнопленных
группы войск «Центр».
Письмом командования группы войск «Центр» 15.09.1944 номер
II/36357/44 закрыт 27 августа 1944 года.
Номер полевой почты «Дулага-184» — 03603.

«Дулаг-184» в Волоколамске. Сожгли заживо…
Пересыльный лагерь № 184 был 25 ноября 1941 г. переподчинен
командованию 3-го танкового корпуса и переведен из г. Рудня
в г. Волоколамск Московской области (военнопленные были брошены
на ремонтные работы, восстановление дорог, мостов и пр.).
13 декабря в Волоколамске произошла трагедия. Лагерь военнопленных
был сожжен фашистами вместе с ранеными красноармейцами.
По прибытии в Волоколамск (из Клина) пленных разделили
на две части. Одну разместили в самом высоком в городе
доме на улице Голышиха. Вторую часть узников отправили в лагеря
военнопленных через ст. Шаховскую Московской области в Ржев и
Вязьму. В ночь на 13 декабря немцы обнесли четырехэтажку колючей
проволокой. Затем пленных провели по улице Пролетарской в
поле, откуда они вернулись с охапками сена в руках. Прохожие забеспокоились,
стали спрашивать фашистов, куда они ведут бойцов.
Те в ответ смеялись: «В баню!». А под утро дом загорелся, и соседи
услышали чудовищные крики. Горящие люди прыгали из окон
и балконов, но их в упор расстреливали фашистские автоматчики.
Как позже выяснилось, некоторым бойцам удалось все-таки бежать.
Среди узников находился будущий фронтовой писатель лейтенант
Константин Воробьев, который потом напишет книгу «Убиты
под Москвой».
Это военное преступление упоминалось в обвинительных
документах против фашистов на Нюрнбергском процессе (URL:
http://www.e-reading.club/book.php?book=1019465).

«Дулаг-184» в Вязьме
После трагедии в Волоколамске «Дулаг-184» еще раз упоминался
в документах в начале 1942 г. В ЦАМО в документах группы
армий «Центр» есть вот такие две бумаги:
«Квартирмейстер группы войск „Центр“
Касательно указания об отводе пересыльного лагеря 184
19 января 1942
Командованию группой войск „Центр“ — Ib отделу
Пересыльный лагерь 184 был 25 ноября переподчинен командованию
3-й танковой группы и переведен в Волоколамск. После
того как лагерь в Волоколамске был полностью уничтожен огнем,
он отмаршировал вместе с 6 тысячами оставшихся заключенных в
Шаховскую. Оттуда заключенные по железной дороге были транспортированы
через Ржев в Вязьму. Пересыльный лагерь был сначала
переведен в Асьеково, а после в Вязьму и подчинен полевому
командованию 4-й танковой группы. Поскольку в Вязьме совсем
не было места для него, то было выбрано место в 70 км западнее
Вязьмы — в Ледне, где и должен был быть создан лагерь на 3 тысячи
военнопленных.
В связи с переподчинением приказ 3-й танковой группы по лагерю
от 6 января 1942 г. считается недействительным.
В Ледне, как выяснилось после изучения ситуации комендантом
военнопленных, условий для создания лагеря не оказалось,
поскольку там вообще нет ни помещений, ни материала для создания.

С другой стороны, пересыльный лагерь в результате постоянных
мытарств (транспортировки) очень сильно пострадал, и смысла
в его восстановлении практически нет, и на некоторое время он
будет закрыт.
В связи со всем вышесказанным прошу переподчинить пересыльный
лагерь опять командованию группы войск „Центр“, для
того чтобы его перенести в Михновку (около 8 км юго-западнее
Смоленска) и опять создать условия для его работы».
Приложение
Выписка из приказа командования 3-й танковой группы
Отдела расквартирования от 6 января 1942 года
Кому: Командованию пересыльного лагеря 184
Несмотря на многочисленные приказы в адрес вами занимаемой
должности, вы продолжаете сидеть, в то время как на фронтах
идут тяжелые бои, ничего не делать и мешать, занимая довольствие,
группы обеспечения и помещения. Вы получили материальное
обеспечение и указания от командования танковой армии для
отвода вашего лагеря.
У вас времени на освобождение территорий до 9 утра 7 января.
В противном случае я передам ВТОРОЕ сообщение о невыполнении
приказа военный суд».
На конец января 1942 г. список лагерей выглядел вот так. Отсюда
видно, что в Вязьме в этот момент снова находится только
«Дулаг-230» (надо уточнять).
Это постоянное изменение местоположения очень характерно
для «дулагов».
таблица??

Однако, судя по журналам лагерных лазаретов, которые представлены
далее в книге, по воспоминаниям узников, к концу января (???)
«Дулаг-184» опять появился в Вязьме, и упоминания о нем
встречаются вплоть до конца оккупационного периода. В этом направлении
исследования продолжают вестись, и, возможно, в скором
будущем мы будем знать о вяземских лагерях куда больше.

Лагерная полиция.
Использование русских («восточных») воинских частей группой армии «Центр»
В лагерную полицию входили не только немцы и их союзники.
В архиве сохранились много пронумерованных карточек информации
(49–57) о русских частях тылового назначения, так называемых
восточных ротах: рота «охотников на бандитов» (так гитлеровцы
называли русских партизан), несколько казацких рот специального
назначения, роты по установке вахт и охране порядка,
восточная рота 9-го армейского корпуса, восточная рота 46-го танкового
корпуса (охранная служба и служба безопасности) сейчас в
обучении.
В распоряжении штаба — временно использованный для охраны
«Дулага-184». Большей частью люди прошли 14-дневное обучение
в школе охраны порядка в Вязьме. Задания выполняют «хорошо
и ответственно».
Приводим карточки информации за декабрь 1942 года, относящиеся
к лагерям в Вязьме:
«Карточка (172) 15.12.1942.
Восточная рота (охранная) „Дулаг-184“.
Состав роты: 1 рота с тремя группами и тремя отделениями.
Командир роты — лейтенант Кучеренко Николай, украинец,
1915 года рождения. До этого момента был командиром отделения.
После очистки роты от нежелательных элементов осуществляет
охрану объекта.
Карточка (173) 15.12.1943.
Восточная рота охраны Вязьмы.
1 рота с тремя ротными группами и тремя отделениями.
Командир роты — капитан Петелин Александр, до сих пор командир
отделения.
Результаты удовлетворительные» [16].
В архиве сохранилась карта военнопленного Петелина (номер
военнопленного 25487 и номер лагеря XII А (Лимбург)).
Оба предателя перед приходом освободительных войск втерлись
в ряды военнопленных и были возвращены на родину…

Источники
1. NARA. T501. R2, f398, 409–411.
2. NARA. T501. R2, f437–441.
3. NARA. Т501. R8, f727, 728.
4. ЦАМО. Ф. 500. О. 12454. Д. 378.
5. ЦАМО. Ф. 500. О. 12454. Д. 330.
6. ЦАМО. Ф. 500. О. 12454. Д. 144. Л. 40.
7. ЦАМО. Ф. 500. О. 12454. Д. 167.
8. ЦАМО. Ф. 500. О. 12454. Д. 639.
9. BArch. RH 22/251. Bl. 26f.
10. BArch. RH 49/8. Kriegsgefangenenwesen.
11. Коль Пауль. Война немецкого вермахта и полиции 1941–1944 (воспоминания
советских военнопленных). 1995.
12. Hartmann Christian. Massensterben oder Massenvernichtung?
Sowjetische Kriegsgefangene im «Unternehmen Barbarossa». Aus dem Tage buch
eines deutschen Lagerkommandanten, in: VfZ 49 (2001). S. 97–158.
13. Поль Дитер. Управление Вермахта. Немецкая оккупация и местное
население в Советском Союзе 1941–1944. 2-е издание. Мюнхен.
14. Selections from the Dispatches of the Nazi Death Squads. Campaign
Against the Jews July 1941– January 1943. New York, 1989. P. 265.
15. 1) Der Prozess gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Internationalen
Militärgerichtshof, Nürnberg, 14 November 1945 — 1 Oktober 1946 (im
Folgenden: IMG). Bd. 31. Nürnberg, 1948. S. 84, Dok. 2718-PS, «Aktennotiz
über Ergebnis der heutigen Besprechung mit den Staatssekretären über Barbarossa»,
2. Mai 1941.
2) Tooze, Adam. Th e Wages of Destruction. Viking, 2007. P. 476–485,
538–549.
16. ЦАМО РФ. Ф. 500. Оп. 12454. Д. 639.

А. В. Кислицын

Алексей Владимирович Кислицын — поисковик, руководитель
немецкого филиала Киевской общественной организации «Товарищество
ветеранов разведки ВМФ», представитель Международной ассоциации
общественных поисковых объединений «Народная память о
защитниках Отечества» в Германии. Многие годы оказывает огромную
бескорыстную помощь десяткам поисковых отрядов России, Украины,
Казахстана, Молдовы, Беларуси. «Всем нужны материалы, документы,
координаты, факты. По 50 страниц немецких документов в
день перевожу и по 500 разбираю», — пишет Алексей.
***
Место основного размещения узников в Вязьме, как уже сообщалось
выше, находилось вблизи ул. Кронштадтской, ул. Репина, на
территории недостроенного перед войной авиационного завода —
без крыши, с дырами вместо окон и дверей. Лишь несколько сотен
военнопленных могли расположиться в корпусах и полузатопленных
подвалах завода — подавляющее большинство узников находилось
под открытым небом, в месте, ограниченном забором и обволоченном
колючей проволокой. Туда, по воспоминаниям узников, было загнано
до 30–40 тысяч человек. Большинство из них имели ранения.
На огороженной местности по углам были выстроены пулеметные
вышки. Кроме того, военнопленными были забиты полуразрушенные
здания и территории практически всех довоенных
предприятий города. Неподалеку от мест размещения находился
железнодорожный вокзал, откуда доставленных по железной дороге
или со сборных пунктов пешими колоннами пленников гнали
по разбитым городским улицам в лагерь.
Кроме основного места содержания пленников, в самом городе
и его окрестностях создавались временные лагеря для советских
военнопленных — открытая местность (поле, равнина) или овраги
огораживались колючей проволокой, устанавливались вышки с автоматчиками
— и так, без крыши над головой и питания, содержались
в осеннюю непогоду и ранние морозы 1941 года тысячи пленных
до их отправки в тыл. Один из таких временных лагерей находился
в районе въезда в Вязьму по правой стороне на пересечении
улицы Комсомольская и трассы Москва — Минск. «Проволока в
один ряд и крыша — небо над головой. Люди были брошены на мученье
и смерть. …У людей уже не было голоса. Много и очень много
погибло москвичей-ополченцев — и холод, и голод. Октябрь,
ноябрь месяц, дождь со снегом и голод — ад земной» [1].
В ближайших к Вязьме деревеньках также размещались военнопленные,
в том числе в д. Лосьмино, пос. Кайдаково, где имелся
не только лагерь, но и «лазарет» для военнопленных на 400 человек.
Через несколько дней, недель, месяцев пребывания в «Дулаге184»
выжившие узники переправлялись в другие транзитные лагеря,
прежде всего расположенные на территории Смоленской области:
чаще всего в «Дулаг-130» в г. Рославль (в нем погибло до 130 тысяч
человек), «Дулаг-126» в г. Смоленск (погибло 115 тысяч человек).
Многие пленники были вывезены в лагеря смерти в оккупированной
Белоруссии: «Дулаг-352», Масюковщина (лагерь под Минском,
где погибло более 80 тысяч человек), «Шталаг-342», Молодечно
(Минская область, погибло 33 150 человек) и другие; в Прибалтику
— лагеря Кальвария, Вильно и др. Оттуда выжившие военнопленные
перевозились в стационарные лагеря стран Третьего рейха
— Германию, Польшу, Чехословакию, Австрию, Францию…
Переправлялись пленные пешими колоннами, совершая многодневные
(до нескольких недель, месяца) изнурительные переходы,
или перевозились по железной дороге, как скот, в зимние
месяцы — в открытых железнодорожных платформах, в летнюю
жару — в закрытых наглухо товарных вагонах, набитых людьми до
предела — могли только стоять вплотную друг к другу.
Весь оккупационный период в вяземском лагере «Дулаг-184»,
несмотря на его транзитный профиль, находились одновременно
десятки тысяч пленных, обреченных на гибель. Погибших хоронили
здесь же, во рвах, в непосредственной близости от места их содержания.
Контингент лагеря не переставая пополнялся советскими воинами,
попавшими в плен в ходе тяжелых боевых действий под Вязьмой,
Ржевом и Сычевкой, на ближних подступах к Москве. В Списках
значатся имена окруженцев вяземского котла, воинов 33-й
армии М. Г. Ефремова, кавалерийских частей П. А. Белова, десантников,
плененных в ходе Ржевско-Вяземской оборонительной операции
1942 г., партизан и подпольщиков. Приведены имена группы
воинов-панфиловцев, захваченных в плен еще в период тяжелых
кровопролитных оборонительных боев на территории Московской
области, — бойцов 1075 сп, 1973 сп, 1077 сп 316-й сд (I форм.).

Источники
1. Воспоминания старожила г. Вязьма Н. И. Романова // Архив МАОПО
«Народная память о защитниках Отечества» и Оргкомитета «Вяземский
мемориал».


Вернуться к началу
СообщениеДобавлено: Сб фев 16, 2019 20:53 20 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
«ДУЛАГ-184» И ДРУГИЕ ТРАНЗИТНЫЕ ЛАГЕРЯ ВЯЗЬМЫ.
ПО СВИДЕТЕЛЬСТВАМ БЫВШИХ УЗНИКОВ ЛАГЕРЯ
И СТАРОЖИЛОВ


В книге вяземского историка профессора Д. Е. Комарова «Великая
Отечественная война на вяземской земле» названы имена
немецкого руководства лагеря — комендантом «Дулага-184» являлся
старший унтер-офицер Раутенберг. Охраной лагеря командовал
унтер-офицер Зифрит, начальником жандармерии г. Вязьмы
был капитан Шульц. С апреля 1942 г. начальником управления лагеря
являлся Хайтман. Управление находилось на Московской (Ленина)
улице. Вяземский лагерь для гражданского населения располагался
по адресу г. Вязьма, ул. 25 Октября, участок строительства,
193/1 (так в документе) [1].
Никто не вел в лагере учетные списки десятков тысяч людей.
Однако военнопленным, которых оставляли в лагере на более длительный
срок для использования на различных работах, как в самом
лагере, так и за его пределами (например, на ремонте или прокладке
дорог), выдавались опознавательные жетоны с номерами.
По воспоминаниям бывшего военнопленного П. А. Мошарева, «в
Вязьме на шею надели веревки с железными жетонами из двух частей,
которые, в случае смерти, переламывались, и одна часть хоронилась
вместе с умершими (а их было много). Фамилий, имен
никто не спрашивал». На жетоне П. А. Мошарева был выбит номер
1650 [2]. По другим свидетельствам, некоторым узникам давали
прямоугольные бирки желтого цвета, которые прикреплялись к
одежде. При этом имена и фамилии людей не записывались [3].

Чудом дошли до нас лишь составленные советскими пленными
врачами Списки 5430 военнопленных и мирных граждан, умерших
в так называемых лазаретах № 1, № 2 и № 3 за неполные семь
месяцев 1942 г. — январь, февраль, март, июль, август, сентябрь, октябрь.
Сведений о погибших («Дулаг-230», «Дулаг-231») в октябре и
ноябре 1941 г., когда через немецкие лагеря военнопленных прошли
десятки тысяч советских солдат и офицеров, оказавшихся в вяземском
окружении, а также за декабрь 1941 г., пять месяцев 1942 г. и за
январь, февраль и первую часть марта 1943 г. нет никаких.

По «Дулагу-230» есть некоторые сведения в ОБД «Мемориал»:
места пленения наших солдат в основном — Вязьма (10.1941),
Ржев, Белый, Калинин, Демидово [4].

О центральном лагере «Дулаг-184» сохранились воспоминания
бывших узников, как о самом жутком месте пребывания в Вязьме
военнопленных, в котором не было возможности выжить. Как
и все немецкие лагеря, «Дулаг-184» сознательно работал на уничтожение
военнопленных и мирных жителей, что являлось частью
войны на уничтожение Советского Союза, России. В лагере были
созданы невыносимые условия для существования людей.
Узники гибли от незалеченных ран и контузий, жуткого холода,
тотального голода, эпидемических болезней, пыток и истязаний,
непосильного изнурительного труда. В вяземском лагере бушевали
смертельные болезни: сыпной и брюшной тиф, дизентерия,
туберкулез, холера, желудочно-кишечные заболевания и т. д.
***
«Нас буквально загнали во двор вновь построенного завода
(кажется, это был военный завод). Двор был огорожен высокой каменной
стеной, похожей на тюремную. С одной стороны к забору
примыкало пятиэтажное здание, построенное перед самой войной.
Наружные строительные работы были сделаны все, а внутренние
не начинались. Окна были не застеклены. В этот двор
загнали 25–30 тысяч советских военнопленных, в том числе и более
200 раненых, которых мы разместили в подвальном помещении
здания. Впоследствии пошли дожди, и все мы, пленные, вынуждены
были мокнуть под дождем во дворе, превращаясь в грязно-серую
массу людей. На ночь пленных немцы загоняли в здание. А так
как здание не могло вместить всех, то немцы, заталкивая пленных
в здание, крайних стали избивать дубинками, затем открыли
стрельбу из автоматов сначала поверх голов, а после и по головам.
Так мы узнали, каков он, немецкий „порядок“. Все мы, пленные,
были лишены возможности сидеть в здании из-за тесноты.
Стояли на ногах до утра». «…Наступил пятый день, как мы находимся
в вяземском лагере военнопленных, и шестой день без пищи
и воды. Силы у меня на исходе» (из воспоминаний бывшего узника
«Дулага-184» А. М. Петербурцева) [5].

«В Вязьме были жуткие условия, период неописуемых страданий,
голод, холод, издевательство, массовые заболевания среди военнопленных
и огромная смертность. Ежедневно хоронили по 200–250 человек. Первые дни мы не получали абсолютно никакого питания.
Питались буквально, что попадется, даже воды не давали,
пили из помойных ям. В Вязьме в тот момент было больше 25 тысяч
наших пленных. Помнится большое количество наших ополченцев.
Встретил тов. Каноновича, командира 1-го батальона
37-го сп, связного командира нашего полка Веселова с завода „Калибр“»…
(из воспоминаний И. А. Ивина, бойца 13-й Ростокинской
ополченческой дивизии, октябрь 1941 г.) [6].

«Когда я под конвоем прибыл (в марте 1942 г.) в центральный
лагерь военнопленных, передо мною открылась страшная картина.
Я увидел живых мертвецов. Это были живые скелеты, обтянутые
кожей. Жить некоторым оставалось не больше двух дней.
За зиму на свалке у стены образовались целые штабеля мертвых
тел… Вся территория лагеря огорожена и обтянута колючей
проволокой, кругом сторожевые вышки, на которых установлены
пулеметы. Ворота охраняются большой группой немецких солдат
с собаками, все входящие и выходящие из лагеря проверялись» (из
воспоминаний бывшего узника А. П. Тетцова) [7].

«Это была территория, обнесенная в два ряда колючей проволокой,
где стояла кирпичная коробка без окон, без дверей и крыши,
ранее предназначавшаяся для военного завода. Внутри этой
коробки были размещены 2- и 3-ярусные деревянные нары. Сквозняки
гуляли по всем уголкам здания. Нары были сырые, местами
покрыты плесенью, образовавшейся после дождей. В лагере свирепствовали
тиф, голод и холод» (из воспоминаний бывшего узника
Б. Г. Маковейчука) [8].

«Между двух недостроенных и теперь полуразрушенных заводских
корпусов высилась кирпичная труба. Я присел около нее, закурил,
стал рассматривать территорию лагеря. Он был обнесен
высоким забором из колючей проволоки. Вдоль забора и по углам
были расставлены деревянные вышки. На них топчутся часовые.
Неподалеку от железных ворот казармы немецких солдат. Кроме
развалин кирпичных зданий, кое-как приспособленных узниками
под жилье, виднелось несколько низких бараков. В дальнем конце
лагеря был пустырь, заросший бурьяном» [9]. «Оказавшись за
колючим забором, я с облегчением вздохнул. Всего полтора суток я
пробыл в этом проклятом застенке, а насмотрелся такого, чего
не видел за всю жизнь. На моих глазах падали замертво обессиленные
люди. За время моего пребывания в лагере умерло от голода,
болезней и побоев более двадцати человек. Сердце сжималось
от боли, когда я видел оборванных, истощенных до последней возможности
заключенных, потерявших человеческий облик. Уставив
тупой взор в небо, они лежали под стенами зданий, покорившись
своей участи» (из воспоминаний вяземского подпольщика
В. И. Ляпина) [10].

«Мертвых и умирающих больше, чем живых, а живые больше
похожи на мертвых, вставших из могил. Я не хочу умирать
так. Идут дни. Каждый день сотни убитых и умерших. Мертвых
уже гораздо больше, чем живых» (из воспоминаний бывшей узницы
С. И. Анваер) [11].

Воспоминания бывших военнопленных дополняют рассказы
местных жителей, чудом переживших немецкую оккупацию. В газете
«Известия» от 20.04.1943 в статье В. Антонова «Вязьма сегодня»,
написанной вскоре после освобождения города от немецко-фашистских
захватчиков, приводится рассказ жителя Вязьмы
Сергея Алексеевича Слободчикова, жилье которого находилось в
непосредственной близости к лагерю. «Молча обходим мы с Сергеем
Алексеевичем полуразрушенные корпуса. Зимой и летом на голом
цементном полу спали пленники. Сквозь выбитые окна врывался
дождь и снег, холодный ветер гулял под высокими потолками.
Замерзающие люди ночью взбирались на чердак, выламывали
стропила и, загородив своими телами огонь, раскладывали костер.
Часто ночью просыпался старик от треска пулеметной
стрельбы. Немецкая охрана, услышав шум на крыше, открывала
огонь. Спускаемся в подвальное помещение. Под ногами хлюпает
вода. В этой воде заживо гнили пленные. Попавшие в страшный
подвал через неделю, самое большее через две переселялись на кладбище.
Оно тут же рядом, на пустыре.
— Каждый день из лагеря выносили множество трупов, — рассказывает
Сергей Алексеевич. — А часто вместе с трупами бросали
в яму еще живых людей. Голод и холод косили пленников не
хуже немецкой пули» [12].

Из воспоминаний Александры Ивановны Сергеевой из д. Алферьево
(в конце октября 1942 г. она искала брата-железнодорожника,
брошенного немцами в «Дулаг-184»): «На том месте, где
был лагерь, до войны хотели строить авиационный завод. Стенки
были выложены, и лестницы были в середке, а крыши не было.
И пола не было, военнопленные были по колено в грязи. Днем грязь
оттаивала, а ночью замерзала. И вот, кто успеет место посуше
занять, тому хорошо, а остальные так в грязи и спят. Я там такого
насмотрелась! У меня до сих пор эти картины перед глазами!
Помню: лежит солдат, пить хочет, а воды там нет. Он руку протягивает
через ограждение, а его штыком — раз! Другой солдат
в грязи лежит, лицо все в грязи, я его не вижу, и сосет с копыта
коня. Вот что было!» [13].

Из воспоминаний Елены Константиновны Ширшиной (работала
вместе с матерью помощницей повара в «русской больнице»
в оккупированной Вязьме): «Мирные жители, в том числе женщины
с грудными детьми, сгонялись в лагерь для военнопленных на
Кронштадтской улице. Охранники частенько забавлялись тем,
что бросали в толпу обезумевших от голода людей банку консервов
или буханку хлеба и стреляли в тех, кто пытался подойти
к еде. Но особенно измывались гитлеровцы над военнопленными.
Хлеба им не давали в течение нескольких месяцев, кормили один
раз в сутки болтушкой из протухшей картофельной муки. Вода
в лагерь не завозилась, а жителям запрещалось поить пленных.
Когда по дороге на работы (их заставляли рыть окопы и блиндажи)
кто-то из пленных пытался напиться из лужи, конвоиры
его пристреливали. Тяжелые грузы на телегах перевозились пленными,
запряженными вместо лошадей. Отстающих и обессилевших
расстреливали. Жителям под страхом смерти запрещалось
убирать трупы с улиц города. Лагерь для военнопленных был превращен
в лагерь смерти, откуда ежедневно вывозилось по 200–250
трупов» [14].

От преднамеренно вызванного фашистами страшного голода
люди сходили с ума, теряли рассудок. Издеваясь над пленниками,
изверги-охранники иногда привозили во двор лагеря дохлых лошадей
и веселились, глядя, как обезумевшие от голода люди раздирали
руками полуразложившееся мясо. Такие случаи немцы фотографировали,
чтобы потом показывать в Германии, какими русские
люди были варварами и дикарями (из воспоминаний бывших узников
А. М. Петербурцева и А. М. Шимкевича) [15].

За попытки раздобыть пищу немцы расстреливали узников.
«На наших глазах перед строем были расстреляны двое пленных.
Один из них просто подобрал гнилую мороженую картофелину, не
пригодную к пище. Был за это расстрелян перед строем. Это был
урок для устрашения пленных» (из воспоминаний бывшего узника
А. М. Согрина) [16].

«Много было согнано и пленных, и гражданского
населения. Не все люди вмещались в камеры, многие находились
под открытым небом и в осеннюю слякоть, и в зной. Не лучше
было и в камерах. Там набивалось столько людей, что нельзя
было повернуться, да совсем задыхались люди от недостатка воздуха.
Кучность людей была и на улице, люди сидели, прижавшись
друг к другу, чтобы согреться. Людей не кормили. К тому же не давали
воды. Некоторые сходили с ума… Стон стоял в лагере такой,
что такого не могло быть от мычания тысяч коров. Могил было
много, и клали людей сотнями. Они тянутся от мясокомбината
до Кронштадтской улицы» (из воспоминаний Кашиной Валентины
Александровны) [17].

«В 1942 г. в Вязьме работала комиссия Международного Красного
Креста, которая официально засвидетельствовала наличие
в „Дулаге № 184“ невыносимых условий для существования людей,
высокую смертность узников от непомерно тяжелой работы при
недостаточном питании (согласно Акту Комиссии, ежедневно в
нем умирало 50–60 человек), врачебной комиссией был составлен
соответствующий Акт. Бывшие военнопленные отмечают, что
только после вмешательства комиссии Международного Красного
Креста военнопленным в лагерях стали выдавать баланду» (из
воспоминаний А. М. Петербурцева) [18].

О характере каждодневных работ узников
Пленникам было строго запрещено выходить из лагеря и ходить
по городу без немецкой охраны под угрозой расстрела на
месте, так как немцы опасались появления партизан. В 8 часов
утра заключенных выстраивали перед бараками, проводилась
перекличка по номерам, написанным краской на спине одежды.
Затем часть узников гнали на работу. В воспоминаниях бывших
узников приводятся сведения о характере каждодневных работ,
на которые направлялись военнопленные по разнарядке немецкого
военного коменданта г. Вязьмы (до 500 человек ежедневно).
В основном это были изнурительно тяжелые погрузочно-разгрузочные
работы, разборка в городе завалов от взорванных объектов,
строительство дорог и рытье окопов, которые проводились
на улице в любую погоду — в осенние дожди и жестокие морозы.
По воспоминаниям военнопленных, «стояли лютые холода
зимы 41–42-го года, в лагерь неоднократно привозили замерзших
на наружных работах военнопленных. Я остро чувствовал
холод, сказывались дистрофические явления. Иногда, даже после
пребывания на морозе в течение 15–20 минут, я промерзал так,
что мне казалось дальнейшее пребывание на дворе просто немыслимым,
шинель плохо помогала мне», «были такие морозы,
что не раз привозили трупы замерзших на работе военнопленных»
(по воспоминаниям М. В. Яковенко, А. М. Шимкевича). Работали
без перерыва на обед, до самого вечера. Ни теплой одежды,
ни нормальной обуви у людей не было. При катастрофически
скудном «питании» такая работа еще больше сокращала жизнь
людей. Однако многие все же старались попасть на эти работы,
так как вне лагеря можно было попытаться раздобыть еду, появлялась
возможность побега. Кроме того, небольшая группа военнопленных
была задействована при штабе хозяйственной части
9-й немецкой армии, дислоцирующейся в городе, при которой
существовал так называемый «малый лагерь» военнопленных
на 100–150 человек, располагавшийся, как пишут бывшие узники, на территории вяземского «птицекомбината (или хладокомбината)».
Военнопленные должны были заниматься подготовкой
отправки военных «трофеев» с оккупированных территорий
в Германию. «База с трофейным оружием находилась на окраине
Вязьмы. Рядом проходила ветка железной дороги на Калугу.
Часть снарядов и мин мы закапывали в землю, а часть складывали
в специальные штабели. Немцы планировали использовать
их для стрельбы из наших же трофейных пушек. Так же
поступали и в нашей армии, когда на поле боя после отступления
немцев оставались пушки и снаряды, их использовали для
стрельбы по немецким позициям».
Пленные работали на конных повозках — привозили на склады
и сортировали трофейные снаряды и мины, захваченные немцами
в боях, а также занимались заготовкой и развозом дров для
отопления домов для немецких солдат и офицеров штаба, немецких
госпиталей в городе, топкой печей, уборкой помещений штаба;
небольшие группы (по 8–12 человек) работали в мастерской по
дублению шкур домашних животных, в основном овечьих, из которых
потом для немцев шили теплую одежду, рукавицы, по ремонту
часов и т. д. Условия жизни в этом «малом» лагере также были
тяжелыми, но появлялась надежда на выживание суровой зимой
1941–1942 гг.
***
Среди немецких солдат были разные по своему моральному облику
люди. «Пожилые немцы, а также выходцы из рабочего класса
сочувствовали пленным. Были случаи, когда пожилой немец, наблюдая
за работой пленных, изнуренных тяжким трудом и голодом,
говорил: „Арбайтен зи лангзамер“ — „Работайте медленно“.
Но таких было мало. В абсолютном большинстве немецкие солдаты
ревностно исполняли свой долг и требовали от русских пленных
напряженного труда, без исключений. За любой случай, когда
немецкому охраннику казалось, что пленный работает слабо, немец
применял дубинку или другой способ принуждения» (из воспоминаний
А. М. Петербурцева) [19].
О безжалостном обращении с военнопленными свидетельствуют
многие очевидцы: «В середине января 1942 г., в одну из морозных
ночей, когда на улице был мороз минус тридцать градусов,
в Вязьму прибыл эшелон с пленными советскими солдатами, захваченными
на линии фронта под городом Ржевом после неудачного
нашего декабрьского наступления. Везли пленных в товарных
вагонах несколько дней без пищи, раненых, обмороженных.
Выгрузили ночью на станции Вязьма и, с обмороженными ногами,
гнали их через весь город. Некоторые пленные делали попытки
спастись от холода, пытаясь войти в ближайшие дома. Здесь,
на ступеньках домов, их настигал выстрел в спину от немецкой
охраны. Стреляли без предупреждения. Один из таких пленных,
с простреленной грудью, зашел во двор нашего лагеря. Часовой
сжалился над ним и пропустил к нам в барак. Мы его накормили,
чем смогли, и уложили спать. Но утром немцы пришли за ним в
наш барак, забрали его и расстреляли. Утром, когда нас везли на
грузовиках на станцию на работу по погрузке и разгрузке вагонов,
нам представилась страшная картина: около домов по обеим
сторонам улицы лежали десятки убитых наших солдат. Их
никто за ночь не похоронил. Конвоиры убивали узников без всякого
повода, для развлечения и для устрашения» (из воспоминаний
А. М. Петербурцева) [20].

В статье В. Антонова «Вязьма сегодня» приведен со слов вязьмичей
еще один случай, страшный для лагеря по своей жестокости
и обыденности:
«Однажды пленный красноармеец нагнулся, чтобы поправить
развязавшуюся обмотку. В ту же секунду к нему подскочил часовой
и схватил за шиворот. Он приволок пленника в огород к старику
и застрелил под окнами хижины. Судьба пленных находилась целиком
в руках конвоиров».

Обстановка усугублялась бесчинствами со стороны лагерной
полиции, которая находилась под покровительством немцев.
В своих воспоминаниях А. М. Согрин свидетельствует:
«Вы только посмотрите, что вытворяют помощники Гитлера
— черта ему в душу, эти с повязками на рукаве, бывшие уголовники
и прочий сброд. Человек еще жив, а они его разувают и раздевают,
и ко мне уже приходили. Никогда столько мрази я не видел,
откуда они выползли? Они тут сами свои порядки устанавливают,
им лагерь что дом родной, и им все едино, что советский, что
немецкий, лишь бы пожива была. Эта шваль все награбленное меняет
уже за колючей проволокой у местных спекулянтов на самогон
и сало» [21].

М. В. Яковенко в своих воспоминаниях писал:
«В лагере полицаев называли „русские иуды“» [22].
Как вспоминает ополченец писательской роты 8-й ДНО Краснопресненского
района г. Москвы, состоящей из литераторов и почти полностью погибшей под Вязьмой, Борис Рунин, не выдерживая изуверских условий, многие бойцы оканчивали жизнь в немецком
плену самоубийством [23].

Факты злодеяний над советскими военнопленными в «Дулаге-184»
констатируются в Сообщениях Чрезвычайной государственной
комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских
захватчиков и их сообщников и причиненного
ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям,
государственным предприятиям и учреждениям СССР в разделе
«О злодеяниях немецко-фашистских захватчиков в г. Вязьме,
Гжатске и Сычевке Смоленской области и в г. Ржеве Калининской
области»:
«Стремясь к массовому истреблению советских военнопленных,
германские военные власти обрекают красноармейцев на вымирание
от голода, тифа и дизентерии. Военнопленным не оказывают
медицинской помощи.
В Вязьме имелся госпиталь для военнопленных в неотопляемом
каменном сарае. Лечения и ухода за больными никакого не
было. Ежедневно умирало от 20 до 30 человек. Больным выдавали
в день полкотелка супа без хлеба. По данным врача Михеева Е. А.
в один из дней в этом госпитале умерло от истощения и болезни
247 человек. Кроме того, немецкие солдаты избрали в виде мишени
для стрельбы больных пленных красноармейцев, когда они проходили
по двору госпиталя.
Михеев Евгений Александрович — военврач 3-го ранга, командир взвода 87-го
омедсб 1-й Механизированной дивизии Западного фронта, 1891 г. р., уроженец г. Москвы,
русский, служащий, беспартийный. В РККА с 1918 г. Считался пропавшим без вести
между 10.1941 г. и 12.1941 г. [24] Оставил воспоминания о «Дулаге-184», которые приведены
в обзорном томе Всероссийской Книги памяти, 1941–1945 гг. [25]


Хирургу Раздершину В. Н. вместе с группой врачей пришлось
провести в помещении лагеря для военнопленных одну ночь. Врачи
рассказывают, что всю ночь из разных помещений лагеря доносились
крики истязаемых: „спасите“, „помогите“, „за что бьете“, „ох,умираю“.

Днем, во время раздачи еды, военнопленные столпились у кухни.
Для наведения порядка немецкий охранник снял с ремня гранату
и бросил ее в толпу. Несколько человек было убито и много
ранено.

Нечеловеческим истязаниям и казням подвергал советских
военнопленных комендант лагеря № 2 старший унтер-офицер Раутенберг.
…В июне 1942 г. по приказанию начальника жандармерии капитана
Шульца из Вяземского лагеря военнопленных были выведены
5 красноармейцев, конвоиры велели им бежать и стали стрелять
в них: трое были убиты сразу, а двоих раненых они добили
прикладами.

В Вязьме, на Комсомольской улице, один из красноармейцев
отошел от группы других пленных, чтобы напиться из ручья, текущего
с края тротуара. Немец-конвоир избил красноармейца прикладом,
затем отвел в сторону и застрелил.

Около станции Вязьма пленный красноармеец зашел в столовую
для рабочих и попросил тарелку супа. За ним вошел конвоир и
потребовал, чтобы красноармеец немедленно вышел из столовой.
Пленный попросил разрешения доесть суп. Конвоир вытащил красноармейца
из столовой на улицу и тут же у дверей застрелил его.

В декабре 1942 г. немец-конвоир застрелил двух пленных красноармейцев
на улице Софьи Перовской. Трупы их валялись на улице
несколько дней» [26].

Немцы проводили в лагере политику, направленную на стравливание
людей по национальному признаку и склонение их к предательству
Родины, вербуя согласных работать на них пленных на
службу в полицию и особенно выделяя среди узников украинцев.
С. И. Анваер пишет, что в лазарете № 1 немцы отобрали украинцев
и поместили в другой половине больничного барака. «Кормят получше,
обращаются помягче, режим свободней. На рукавах повязка
с буквой „У“».
В связи с большим количеством раненых и больных военнопленных
в «Дулаге-184» немцам пришлось создать три лазарета в
составе лагеря (лазареты создавались практически во всех лагерях
военнопленных). Для их размещения в Вязьме были приспособлены
три места, примыкающие к основной территории лагеря
с разных сторон. Лазарет № 1 размещался по ул. Красноармейское
шоссе, в зданиях старинной, начала XX века, городской «лютовской
больницы». До вторжения немцев в ней находился советский
госпиталь. Это подтвердили георадарные обследования территории
воинского кладбища, проведенные в марте 2014 г. поисковиками
Российского военно-исторического общества, в ходе которых в
погребениях были обнаружены гробы, покрашенные красной краской,
— так могли хоронить советских военнослужащих, умерших
от ран в советском госпитале.
В здании маслозавода № 3 по ул. 25 Октября, где сейчас находится
ОАО «Вяземский завод синтетических продуктов» (ВЗСП),
размешался лазарет № 2, ориентировочно в районе сквера С. Савицкой
по ул. Репина — лазарет № 3. Под размещение раненых
были приспособлены также полуразрушенные пустующие жилые
дома в разных частях города.
Благодаря комментариям (в том числе на немецком языке) к
Спискам погибших главного врача лазарета № 2 М. Ю. Чуловского,
особенно за период с 1 сентября по 7 октября 1942 г. (27 страниц), можно документально проследить, откуда в лазареты поступали люди.
Кроме мест боевых действий больные поступали с территории
основного содержания военнопленных «Дулага-184» (место расположения
недостроенного авиационного завода) — 56 человек поступило
в сентябре и 35 человек — в октябре 1942 г., а также из
других мест содержания и работы пленников («рабочий кожевенного
завода», неизвестный человек «с работы без сознания»). Из
лазарета № 1 поступило 10 человек — 28 июля 1942 г. «Лейвиков
Захар Михайлович доставлен мертвым», 9 человек доставлены в
сентябре. В марте 1942 г. 12 человек были доставлены в лазарет из
Ржева и 1 — из Темкино. 36 человек поступило из мест строительных
работ, которые велись немецкой военно-строительной организацией
Тодта [27].
Все поступившие в лазарет № 2 люди находились в крайне тяжелом
состоянии, умирали чаще всего в день поступления или на
следующий день.
Поступление раненых и больных людей в лазарет № 2 из лазарета
№ 1, возможно, предполагает наличие профильного характера
лазаретов. По утверждениям старожилов, в лазарете № 2 в 1942 г. в
основном содержались больные туберкулезом и другими легочными
заболеваниями.

Источники
1. Комаров Д. Великая Отечественная война на Вяземской земле.
Смоленск, 2009. С. 421.
2. Архив МАОПО «Народная память о защитниках Отечества» и
Оргкомитета «Вяземский Мемориал».
3. Михайлов И. Лагерь советских военнопленных в Вязьме «Дулаг-184».
(Воспоминания А. Е. Леменкова.) // Край Смоленский. 2011.
№ 12. С. 31.
4. ЦАМО РФ. Донесение о военнопленных № 6925с от 25.11.1943. УТ
33 А.
5. Майстренко Т. А. Родная кровь (А. М. Петербурцев) // Могилевский
поисковый вестник / Сост. Н. С. Борисенко. Могилев: Амелия Принт,
2012. Вып. 7. С. 221.
6. Из воспоминаний комиссара 2-го батальона 37 сп 13 сдно г. Москвы
И. А. Ивина //
Сборник «Воспоминания бойцов 13-й Ростокинской дивизии народного
ополчения. Научный архив ИРИ РАН. Ф. 2. Разд. 1. О. 67.1917. С. 77.
7. Тетцов А. П. Воспоминания о пребывании в «Дулаге - 184». Архив
Вяземского краеведческого музея.
104
8. Маковейчук Б. Г. Воспоминания о вяземском лагере военнопленных
«Дулаг-184» (из личной коллекции вяземского краеведа И. Д. Музыченко).
9, 10. Из воспоминаний вяземского подпольщика В. И. Ляпина (URL:
http://rudocs.exdat.com/docs/index-171387.html?page=5).
11. Анваер С. Кровоточит моя память. Из записок студентки-медички.
М.: РОССПЭН, 2005. С. 208. Книжная серия «Человек на обочине войны»
(из личной коллекции И. Д. Музыченко, г. Вязьма).
12. Из статьи В. Антонова «Вязьма сегодня» в газете «Известия» от
20.04.1943 г.
13. Из воспоминаний Александры Ивановны Сергеевой, жительницы
д. Алферово. Сайт «Алферово в Смоленской области». E-mail: smolvillage@
alferovo.ru).
14. Из воспоминаний Елены Константиновны Ширшиной //URL:
http://www.vfmgiu.ru/?show_news=42).
15. Могилевский поисковый вестник / Сост. Н. С. Борисенко. Могилев:
Амелия Принт, 2012. Вып. 7. 276 с. Майстренко Т. А. Родная кровь. С.
221 (из воспоминаний А. М. Петербурцева).
16. Из воспоминаний Александра Михайловича Согрина о пребывании
в «Дулаге-184» // Шилов С. Страшная одиссея солдата Согрина // Альманах
«Тобол». 2009. № 1 (17), № 2 (18).
17. Из воспоминаний Валентины Александровны Кашиной. Записал
сотрудник музея С. Борисов // Из фондов Вяземского краеведческого
музея.
18. Могилевский поисковый вестник / Сост. Н. С. Борисенко. Могилев:
Амелия Принт, 2012. Вып. 7. Из воспоминаний А. М. Петербурцева //
Майстренко Т. А. Родная кровь. С. 221.
19. Там же.
20. Там же.
21. Из воспоминаний Александра Михайловича Согрина о пребывании
в «Дулаге-184» // Шилов С. Страшная одиссея солдата Согрина // Альманах
«Тобол». 2009. № 1 (17), № 2 (18).
22. Яковенко М. В. Воспоминания времен Отечественной войны
1941–1945 гг.
23. Рунин Б. М. Записки случайно уцелевшего. Издательство «Возвращение»,
2010.
24. ЦАМО РФ. Ф. 33. Оп. 11458. Д. 106. Донесение Западного фронта
о безвозвратных потерях № 05721 от 01.11.1943 г.
25. Обзорный том Всероссийской Книги памяти, 1941–1945 гг. М.:
Воениздат, 1995. С. 451.
26. Ни давности, ни забвения… По материалам Нюрнбергского
процесса. М., 1983. С. 56–59. 23. [Опубликовано в газете «Известия» от
06.04.1943. Злодеяния над советскими военнопленными].
27. Военно-строительная организация рейхсминистра вооружения
и боеприпасов Фрица Тодта (ОТ) была создана в 1933 г., занималась
восстановлением путей сообщения, мостов, строительных укреплений,
где использовался тяжелый труд советских военнопленных. С осени
1942 г. — в составе Вермахта. Ф. Тодт погиб в авиационной катастрофе
под Растенбургом 8 февраля 1942 г., но организацию по-прежнему называли
его именем («Военная литература». Организация Тодта в войне
(URL: http://militera.lib.ru/h/ergos/18.html)). Указанные в Списках лазарета
№ 2 пятизначные номера немецких полевых почт принадлежали этой
организации.


Вернуться к началу
СообщениеДобавлено: Вс фев 17, 2019 17:58 17 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
ВОСПОМИНАНИЯ БЫВШИХ УЗНИКОВ ЛАГЕРЕЙ
ВОЕННОПЛЕННЫХ В Г. ВЯЗЬМА


…Я рассказ начинаю о павших героях,
до последней минуты не бросивших строя.
Пусть они умирали за колючей оградой —
они встретили смерть
по-солдатски, как надо!
Пусть над ними в знак скорби
Не склонялись знамена,
пусть о них не писали
родным похоронных,
пусть имен их не встретишь
на братских могилах,
пусть сегодня история просто не в силах
имена их на бронзе и мраморе высечь…
Это трудно.
Их много.
Их тысячи тысяч.
От их тел на земле ничего не осталось.
Пепел жарких сердец по земле разлетался.
Так боролись эсэсовцы
с «красной проказой»…
Я о них расскажу.
Я — живой.
Я — обязан.
Всеволод Остен
(Остен Всеволод Петрович — бывший узник Маутхаузена. Цит. по: Книга памяти.
Костромская область. Т. 9 / ред. Елизаров А. М. и др. Кострома: ДиАр, 2004. С. 139.)


Шейнман Михаил Менделевич (1902–1977), г. Москва
Михаил Менделевич Шейнман — батальонный комиссар 13-й дивизии
народного ополчения Ростокинского района г. Москвы 32-й армии (с
26.09.1941 — 140-я стрелковая дивизия), главный редактор дивизионной
газеты «За Родину!». Дивизия занимала оборону возле г. Холм-Жирковский (северо-западнее Вязьмы), вела тяжелые бои с немецкими частями 3-й танковой группы. Практически в полном составе погибла, задержав врага на подступах к Москве и обеспечив выход из окружения другим соединениям
Красной армии. Воспоминания М. М. Шейнмана о пребывании
в немецком плену были помещены советскими писателями В. Гроссманом
и И. Эренбургом в «Черную книгу» (издана в 1980 г.). В вяземских пересыльных
лагерях находился три с половиной месяца — с октября 1941 г. по февраль 1942 г. включительно.
«В первые дни войны я поступил добровольцем в народное
ополчение и стремился скорее попасть в действующую армию.
В начале октября 1941 года, под Вязьмой, часть, в которой я служил,
оказалась в окружении. Мы сразу же очутились в тылу у немцев.
12 октября во время атаки я был ранен в ногу. Зима 1941 г.
была ранняя. Вдобавок к ранению я обморозил обе ноги и не мог
больше ходить. 19 октября небольшая группа товарищей, с которыми
я выходил из окружения, оставила меня в деревне Левинка
Темкинского района Смоленской области. Здесь 27 октября меня
обнаружили немцы. С этого дня началось мое хождение по мукам
в фашистских лагерях. Как советский гражданин, батальонный комиссар,
да еще еврей, я был в плену на положении приготовленного
к смертной казни, приговор над которым мог быть приведен в
исполнение каждую минуту, если бы немцам что-нибудь стало известно
обо мне.
С ноября 1941 г. по 12 февраля 1942 г. я находился в вяземском
„госпитале“ для военнопленных. По свидетельству врачей, работавших
тогда в „госпитале“ и в лагере, за зиму 1941/42 г. в Вяземском
лагере умерло до семидесяти тысяч человек. Люди помещались
в полуразрушенных зданиях без крыш, окон и дверей. Часто
многие из тех, кто ложился спать, уже не просыпались: они замерзали.
В Вязьме истощенных, оборванных, еле плетущихся людей
— советских военнопленных — немцы гоняли на непосильно
тяжелые работы. В „госпиталь“ попадали немногие — большинство
гибло в лагере.
В декабре 1941 г., когда в Вязьму прибыл эшелон с пленными,
вывезенными немцами со станции Шаховская, советский врач, который
был направлен на станцию принимать эшелон, рассказал
мне, что значительная часть людей замерзла в пути. Трупы выносили
из вагонов и складывали штабелями. Некоторые еще показывали
признаки жизни, пытались поднимать руки, стонали. К таким
подходили немцы и пристреливали.
В лагерях военнопленных, в штрафных и рабочих командах
жестокость гитлеровцев и их изобретательность в деле убийства
не знали пределов.
В 1941–1943 гг. первые пять-семь дней плена, как правило, людям
совершенно ничего не давали есть. Немцы цинично утверждали,
что это делается для того, чтобы люди ослабели и были неспо-
собны к побегам. В январе-феврале 1942 г. в вяземском „госпитале“
на больного отпускалось в день семьдесят граммов немолотой
ржи. Из этого зерна два раза в день готовили „баланду“ — каждый
раз по пол-литра на человека. Хлеба не выдавали. Неудивительно,
что люди слабели и умирали, как мухи.
В 1941–1943 гг. в лагерях летом поели всю траву на дворах, ели
древесные листья, если попадались лягушки — поедали и их, жарили
на огне и ели конскую шкуру, если ее удавалось добыть. Соль
была недосягаемой роскошью.
В лагерях были военнопленные взрослые люди, вес которых
доходил до тридцати-тридцати двух килограммов. Это — вес подростка.
Гитлеровцы всемерно препятствовали постановлению лечебного
дела в лагерях. Они большей частью совершенно не отпускали
медикаментов. В „госпиталях“ неделями не перевязывали раненых,
так как не было бинтов; не давали немцы и хирургических инструментов.
Много тысяч советских граждан умерли в госпиталях от ран, заражения крови, а еще больше от истощения, голодных поносов, тифа, туберкулеза.
В плену я находился в „госпиталях“ лагерей военнопленных
в Вязьме, Молодечно, Кальварии, Ченстохове, Эбельсбахе. Слово
„госпиталь“ никак не подходит к этим учреждениям. В Вязьме
госпиталь помещался в полуразрушенных, брошенных жителями
домиках, на окраинах города и в развалинах корпусов маслозавода.
В домиках всегда было холодно и темно. Раненые валялись на
голом полу. Даже соломы не было для подстилки. Только к концу
моего пребывания в Вязьме в домиках были сооружены нары, но и
на них больные лежали без соломы, на голых досках. Медикаментов
не было. Вшивость в госпитале была невероятная. Бани за три
с половиной месяца моего пребывания в Вязьме не было ни разу.
Гитлеровцы разработали целую систему утонченных? наказаний,
рассчитанных на то, чтобы нанести физические страдания военнопленным,
и на то, чтобы унизить их человеческое достоинство.
Порка, избиения заключение в карцеры и бункеры — все это
применялось в лагерях. Людей пытали, вешали и расстреливали
без малейшего повода.
С первой минуты плена немцы раздевали и разували пленных
и одевали их в лохмотья. Тем самым они не только обрекали
пленных на муки холода, но и унижали их человеческое достоинство.
В начале января 1942 г. в вяземский „госпиталь“ прибыла
группа офицеров Красной армии, незадолго до того попавших
в плен. Большинство из них прибыло с обмороженными ногами.
На ногах вместо обуви у них были какие-то тряпки. Эти товарищи
рассказывали, что, когда они попали в плен, немцы прежде всего
сняли с них всю теплую зимнюю одежду и разули, а затем разутыми
погнали по этапу зимой, в мороз. Я видел в феврале 1942 г. по
пути из Вязьмы в Молодечно, как немцы разували пленных, снимали
с них теплые валенки и тут же надевали себе на ноги. По железным
дорогам пленных перевозили либо в товарных вагонах (без
печек), либо на открытых площадках. В каждый вагон помещали до
ста человек. Люди замерзали и задыхались от отсутствия воздуха.
В феврале 1942 г. „госпиталь“ военнопленных из Вязьмы перевозили
в Молодечно. По пути на каждой остановке из вагонов выносили
умерших от истощения и замерзших.
Евреев и политработников, попавших в районе Вязьмы в окружение
в октябре 1941 г., немцы живыми бросали в колодцы. Находясь
в Вяземском и Молодечненском лагерях, я от очевидцев слышал
множество рассказов об этом. Оказавшихся в окружении ловили
на дорогах, по деревням, свозили на сборные пункты. Здесь
по внешнему виду отбирали евреев и убивали. Лично я спасся благодаря
советским людям, моим русским товарищам — офицерам и врачам.
В Вязьме врачи Редькин и Собстель укрывали меня, раненого
и больного, от немецких ищеек. В Кальварии, по настоянию некоторых
товарищей — старших офицеров, в частности подполковника
Проскурина С. Д., батальонного комиссара Бантровского Г. С. и
др., врачи держали меня в госпитале. Когда в феврале 1943 г. меня
выписали в лагерь и появилась реальная опасность быть обнаруженным
немцами, врач Куропатенков (Ленинград) поместил меня
в изолятор госпиталя. Позже меня, как и ряд других товарищей —
политработников, советских и военных работников, — врач Шеклаков
А. Д. (Москва) и другие укрывали в госпитале среди поносников
и туберкулезных до конца 1943 года. Значительная часть
офицеров и бойцов Красной армии, имевших несчастье в силу случайностей
войны попасть в плен к немцам, погибла в лагерях от
неслыханных гонений, от голода, невыносимо ужасных бытовых
условий, болезней. И если в числе переживших плен есть и небольшая
группа евреев, то она выжила только благодаря поддержке
русских, украинских, белорусских и других товарищей» [1].


Хольный Георгий Александрович (1921–2013), г. Москва
Г. А. Хольный был радистом-разведчиком в 160-й Горьковской стрелковой
дивизии. Под Рославлем попал в плен к фашистам. Прошел многие
лагеря смерти — от Вязьмы, Минска, Масюковщины до Штукенброка.
Много раз бежал, активный участник движения Сопротивления. После
войны Г. А. Хольный — кинорежиссер, оператор научно-популярных
и художественных фильмов, преподаватель ВГИКа. Многие годы был президентом
Ассоциации бывших военнопленных «Штукенброк», исключительно
много сделал по вопросу реабилитации и защите прав бывших военнопленных.
В настоящее время благодаря Г. А. Хольному действует совместное
российско-германское общество «Цветы для Штукенброка»
(Blumen für Stukenbrock).
«Я потомственный москвич, родился 20 марта 1921 г. в Москве,
в располагавшемся на Арбате родильном доме Грауэрмана.
Жили мы в знаменитом месте — Сивцев Вражек, около Гоголевского
бульвара. Я окончил знаменитую школу, располагавшуюся
напротив канадского посольства: бывшую медведниковскую гимназию
— ныне это школа № 59. Преподавали в ней гимназические
учителя, высокообразованные, интеллектуальные, интересные
люди. Да и класс у нас был замечательный. Когда я окончил школу,
то решил осуществить свою давнюю мечту — поступить в Институт
кинематографии. Кино для меня было святыней! Но вдруг выяснилось,
что принимают только на национальные отделения. Но,
кроме кино, я интересовался и архитектурой и поступил в строительный
институт. Думаю, проучусь год в строительном, а потом
буду все равно поступать во ВГИК! Это был 1939 год. И вот поступил
я в институт, мы отпраздновали, и вдруг —„Ворошиловский
призыв“. Всех ребят со средним образованием призывали в армию
на два года. Что ж, тогда никто и не думал искать пути, чтобы
не пойти в армию: это был долг, обязанность. Родители мои были
людьми очень левых убеждений, и я пошел в армию с их „благословения“.
У меня обнаружился музыкальный слух, и меня направили в
войска связи. Служил я в пехоте, радистом-разведчиком в 160-й
Горьковской дивизии. Служба моя проходила в Горьком, и адрес
у меня был самый короткий: „Горький, Кремль, Хольному“. Наша
дивизия была „первой готовности“. Буквально через неделю (после
начала войны) эшелоны нашей дивизии, в том числе нашего батальона
связи, отправились на фронт через Москву. По пути несколько
раз нас бомбили, но обошлось. А когда приехали на фронт
в район Смоленска, через два дня оборвалась связь с Большой Землей.
Мы попали в окружение. Оставался узенький коридор: 20 км
слева, 20 км справа, и вот мы по этой дороге въехали эшелонами
в одно из самых больших окружений на Центральном фронте. Повоевали
немного. Передо мной был враг — немцы. Я знал, да и потом
на своей шкуре испытал все это. Били меня смертным боем, и
в тюрьме был, и в концлагере был — знал, что такое фашисты …
Я попал уже в стационарные в Вязьме. Это были уже какие-то казармы,
разрушенные, правда, без стекол. В них было холодно: ноябрь
месяц! …У меня была шинель, у большинства все-таки шинели
были, потому что это было главное — шинель, обувь какая-то,
без одежды ты не мог. И шинель мы берегли. Шинели были, были
такие бушлаты, были куртки рабочие, вроде полупальто — они потолще
были, поудобнее. Но шинель была удобна тем, что ты ей мог
накрыться. В России для побега лучше одежды не придумаешь, она
тебе и подстилка, и одежка, хлястик распускал — и оно получалось
как одеяло. На ночевку считалось нормальным валежник какой-нибудь
набрать, шинелькой накрыться, вещмешок под голову — и все
в порядке, костерчик там где-то развести. …В Вязьме очень тяжело
было. Отопления не было, цементный пол, пучок соломы, разбитые
окна, кое-как заделанные фанерой. Тряпками нельзя было —
срывали, себя накрывали, но кое-как досками забили, чтобы хоть
ветра не было. Кто устроился где-то в уголке, многие прямо под окнами
— замерзали, погибали сотнями.
Бывает, в лагере с кем-то познакомишься, куда-то на работу
попал, где-то на нарах удобное место нашел около печки — тысяча
вариантов есть, которые позволяют получить какое-то преимущество.
Но там ничего не было. Там получилось все наоборот. Видно,
там уже я заболел то ли сразу сыпным тифом, то ли сначала каким то
простудным заболеванием — и тогда организм ослабился, и я
заразился сыпным тифом. Короче говоря, с одним из первых эшелонов
в открытом вагоне я был отправлен в Минск, в большой стационарный
уже организованный лагерь…» [2]

Анваер София Иосифовна (1920–1996), г. Москва
София Иосифовна Анваер — врач в третьем поколении. Ее дед был
земским врачом в Псковской губернии, мать — московским врачом-фтизиатром.
В 1938 г. поступила в 1-й Московский мединститут. После 3-го
курса, 23 июня 1941 г. — на второй день войны — добровольцем ушла на
фронт. Была медсестрой в 505-м передвижном госпитале 19-й армии генерала
Лукина под Вязьмой. В окружении попала в плен. Находилась в немецких
лагерях смерти — Вязьма, Смоленск, Штутгоф, Эльбинг. Была членом
подпольной антифашистской группы. Воспоминания начала писать в
середине 1950-х, а закончила в середине 1990-х годов: вышла в свет книга
С. Анваер «Кровоточит моя память. Из записок студентки-медички».
1941, октябрь — ноябрь — попала в окружение. Назвалась грузинкой
Анджапаридзе.
1941, декабрь — пребывание в лагере военнопленных в Вязьме, черная
работа в лазарете. Встреча с пленным генералом М. Ф. Лукиным. Тяжелая
болезнь, лечение. Эпидемия сыпного тифа в лагере, смерть 35–40-летних заключенных.
Вновь болезнь и выздоровление.
1942, январь — март — работала в лазарете Вяземской горбольницы (лазарет № 1),
окруженной двумя рядами колючей проволоки. Голод. Отсутствие лекарств.
1942, март — май — отправка переболевших тифом в Смоленский лагерь.
Перевод медработников в лазарет военнопленных. Работа в сыпнотифозном
корпусе. Ночные дежурства, голод, «куриная слепота». Отправка
«добровольцев» эшелоном из Смоленска в Германию…
«Нас гнали по грязным дорогам целый день и ночь. Неделю
назад пригнали сюда (в Вязьму)
. Дрожало на ветру чадящее махровое пламя,
оно слабо освящало развалины и шеренги вражеских солдат на
подходе к ним. Солдаты, взмахивая прикладами, загоняли нас вниз
под эти развалины. Выстрелы, брань, удары, хрипы и стоны сливались
в страшный неумолкающий звук. Под ногами заплескалась
вода. С каждым шагом она поднималась все выше. Вот уже начала
заливаться в сапоги, дошла до бедер. Потом я уперлась в стену, и
напор идущих сзади людей уменьшился. В темноте слышалось дыхание
загнанных людей. „Спасите, тону“, — раздался одинокий голос
и тут же перешел в бульканье. Кто-то схватил меня за ногу, и я
упала, погрузившись по грудь в холодную воду. Я вскрикнула. Невидимая
рука помогла мне встать. Наверху, там, откуда нас пригнали,
раздался взрыв, и на какой-то миг я увидела сплошную массу
людей, раскрытые в крике рты и полные ужаса глаза. Толпа шарахнулась
в нашу сторону, меня так сдавили, что я потеряла сознание.
Через какое-то время я вновь услышала выстрелы, гул голосов,
бульканье воды под ногами. Толпа, сдавившая меня, не дала мне
упасть в воду. Выстрелы вблизи постепенно утихли, и хриплый немецкий
голос приказал: „Руэ! Одер вир шиссен!“ („Спокойно! Или
будем стрелять!“).
Шли часы, мы продолжали стоять в воде, опираясь друг на
друга. Начинался день, но свет едва проникал из маленьких окошек
под потолком. Против единственного, уходящего вверх выхода
из подвала чадным, багровым пламенем горел костер. Около
него постоянно находилось несколько гитлеровцев. Только это место
около костра не было залито водой. Все остальное пространство,
стоя по колено, а то и по пояс в воде, занимали люди. Выйти на
сухое место было нельзя. Гитлеровцы убивали каждого, кто к ним
приближался. Сухая площадка уже была окружена валом мертвых
тел, наполовину погруженных в воду. Багровые блики пламени отражались
в остекленевших глазах мертвых и тонули в открытых в
последнем крике ртах.
По ночам, желая осветить темноту подвала, конвойные, выхватив
из огня раскаленные головни, бросали их в храпящую массу
людей. На любой шум или движение в подвале немедленно отзывались
стрельбой или бросали гранаты. Ноги стыли в ледяной черной
воде, которая не замерзала, кажется, только потому, что ее согревали
человеческие тела. Те, кто уже не мог стоять, опускались в воду.
Умирающие не стонали и не хрипели, они захлебывались.
Через два дня оставшихся в живых выгнали из подвала на первый
этаж под открытое небо. Смерть освободила место для нас. От
края до края помещение было набито людьми. Цементный пол был
устлан трупами. Живым едва хватало места, чтобы стоять, и они
складывали их друг на друга.
В течение короткого дня поздней осени можно было выходить
на огороженный колючей проволокой двор. Там один раз в день
сбрасывали с грузовиков пачки концентратов горохового супа и
пшенной каши, захваченные в нашем интендантском складе. И это
на многие тысячи людей (по слухам, в лагерь согнали около сорока
тысяч пленных, через месяц осталась половина). Изголодавшие
люди бросались к еде, их встречали пулеметные очереди или взрывы
гранат. Осталось выбирать между голодной смертью или смертью
от пули.
Через колючую проволоку жители города видели наши страдания
и пытались помочь. Закутанные в тряпье женщины и дети подходили
к проволоке и перебрасывали сверточки с какой-то едой.
Пленные бросались к ним, на вышке стучал пулемет. Люди падали
с протянутыми к пище руками. Падали и женщины по другую сторону
забора. Помочь нам было невозможно. К мукам голода и холода
присоединилась жажда. В подвал, где была вода, пройти уже
было нельзя: вход в него закрывала гора трупов. Люди пили, отцеживая
через тряпку, жидкую грязь со двора, перемешанную тысячами
сапог.
За минувшие дни мне один раз досталась пачка концентрата.
Через оконный проем, наполовину загороженный стеной из трупов,
мне видны двор и ворота. Грузовик въезжает во двор и останавливается
посередине. Я вижу пленных, которые со всех сторон
тянутся к этому грузовику, впившись в него голодными глазами.
Пулеметы на вышках тоже, как по команде, поворачиваются в эту
же сторону. Гитлеровцы в грузовике поднимают руки с зажатыми
в них гранатами.
Я медленно встаю. Нужно идти. Там, около грузовика, меня наверняка
убьют. Это лучше, чем умереть так, как умирает лежащий
рядом на полу боец. Грязные худые руки скребут цементный пол.
Полузакрытые, со слипшимися от гноя ресницами глаза смотрят
куда-то вверх. По грязному синеватому лицу ползают вши. Изо рта
раздается натужный хрип. Мертвых и умирающих больше, чем живых,
а живые больше похожи на мертвых, вставших из могил. Я не
хочу умирать так, и поэтому мне надо идти.
За пустыми оконными проемами (здание начали строить еще
до войны, но не успели покрыть его крышей и вставить окна) что то
кричали конвойные. В окно справа вдруг влетела граната и взорвалась
у северной стены, где было особенно много людей (там не так дул ветер).
Крики боли и ужаса вызвали в ответ еще более сильную стрельбу.
Что же это делается на свете? Да, мы все согнаны
в эти голые стены — пленные. Да, нас схватили гитлеровцы,
которые сейчас неудержимой лавиной катятся по Украине, Белоруссии,
Смоленщине. Уже несколько дней не слышно канонады,
умолкла где-то на востоке. Где наши теперь? Многим посчастливилось:
они пали в бою, других, менее счастливых, убили сразу в плену.
А мы здесь. Хуже голода мучают жажда и холод. В голове неотвязная
мысль: хоть бы один раз удалось согреться перед смертью.
А смерть, она тут, рядом: на этаже появляются эсэсовцы с
автоматами. Выкликают фамилию. Встает человек и тут же падает,
сраженный автоматной очередью. Все это повторяется. На третью
фамилию никто не откликается. Ее повторяют. Опять никто.
И вдруг раздаются какие-то голоса: „Вот он, здесь запрятался“. Автоматы
бьют прямо в гущу людей. Следующий встает сам. Потом
вновь молчание в ответ на фамилию, и опять предательские голоса,
и вновь стрельба по толпе. На душе тяжелая тоска. Как после
этого жить? Полумертвые люди предают друг друга. Идут дни. Каждый
день сотни убитых и умерших. Мертвых уже гораздо больше,
чем живых. Хмурым утром седьмого ноября поднимается дикий
шум. Сотни голосов кричат: „Всех распускают по домам. Москва
взята!“. Первая мысль — конец этому аду! Ее тут же заглушает
другая: Москва! Я рыдаю, уткнувшись в холодную кирпичную стену.
Ничего мне не нужно, если пала Москва. Через некоторое время
в голову приходит четкая мысль: „Это неправда. Этого не может
быть“. И высыхают слезы.
Был конец ноября 1941 года. Стояло хмурое утро. Внезапно
во дворе началась все нарастающая стрельба, усилилась хриплая
брань, крики. На этаже появились солдаты и эсэсовцы. Урожая автоматами,
они стали выгонять пленных во двор.
Тех, кто не мог подняться, пристреливали. На лестнице образовалась
давка. Передние не успевали выходить, а на задних напирали
немцы с криком и стрельбой. Между верхним и нижним
этажами было широкое окно. Через него мне удалось увидеть, что
происходило во дворе. Шел еврейский погром. Эсэсовцы отбирали
евреев и отгоняли их вправо. Более месяца, проведенные в этом
лагере, сделали мне смерть милее жизни. Не раз уже я сама лезла
под пули, но когда увидела, как убивают евреев, как над ними издеваются
эсэсовцы, спуская на них собак (описывать это я не в состоянии),
и представила, что же они могут сделать с женщиной, то
постаралась задержаться на лестнице, пусть пристрелят здесь. Задержаться
не удалось, поток людей вынес меня на крыльцо. Тут же
ко мне подлетел высокий эсэсовский офицер:
— Жидовка?
— Нет, грузинка.
— Фамилия?
— Анджапаридзе.
— Где родилась?
— В Тбилиси.
Последовало еще несколько вопросов. Говорил он по-русски,
без малейшего акцента. И хотя прошло уже полвека, я и сейчас
вижу его перед собой, как будто все происходило вчера. Но никогда
не могла вспомнить, как пришли мне в голову эти ответы и
фамилия моего однокурсника. Ударом руки офицер толкнул меня
не вправо, куда я боялась даже взглянуть, не влево, куда отгоняли
всех, а вперед. Поднявшись на ноги, я обнаружила еще двух женщин-военнопленных.
„Селекция“ продолжалась, нас, женщин, постепенно
стало шестеро. Стояли, тесно прижавшись друг к другу.
Было страшно. Страшно смотреть на то, что творилось кругом,
страшно думать о том, что могли сделать с нами. Когда „селекция“
окончилась, военнопленных загнали обратно в здание, эсэсовцы и
солдаты ушли, во дворе остались только трупы и мы шестеро посередине
пустого пространства в полной неизвестности.
Через какое-то время явился пьяный немецкий фельдфебель и
на ломаном польском языке принялся орать на нас, перемешивая
русский мат с польским. „Вы вшистке шесть есть би проститутки.
Что вы делали тутой в одном дому с тысячами мужчин?“ — примерно
такой был смысл его брани.
Потом нас загнали в каморку у ворот лагеря. Всю ночь не спали.
Дрогли на голом полу. Вскакивали каждый раз, когда за дверью
раздавались шаги или голоса. Утром пришел протрезвевший „пе-
реводчик“, выяснил, что мы все медики, и ушел. Потом солдат принес
нам два котелка кипятка и три пачки концентрата гречневой
каши. Наша каша — их трофей. Немцы гречку не ели. Я уже голодала
с начала октября, когда наш 505-й передвижной полевой госпиталь
вместе с ранеными попал в окружение под Вязьмой, с тех пор
ни разу не ели горячего. Этот завтрак не забылся» [3].

Шлячков Борис Иванович (1923–2014), г. Москва
Борис Иванович Шлячков — ветеран 2-й дивизии народного ополчения
Сталинского района г. Москвы. В 1941 г. ему было 17 лет. Добровольцем
ушел на защиту Москвы. Был схвачен фашистами 11 октября 1941 г.
раненым, находился в бывшем советском госпитале в Вязьме, где наши
пленные врачи сделали ему тяжелую операцию. Спасли! Потом, уже в Чехословакии,
Борис Шлячков бежал из плена, воевал в партизанском отряде,
в РККА — до конца войны, имел боевые награды.
«Госпиталь в Вязьме, куда я попал, находился недалеко от церкви,
метрах в 300. До войны там, видимо, была школа, так как здание
было похоже на школу — коридоры длинные и помещения, как для
классов. Деревянная. В этом здании до прихода немцев размещался
наш госпиталь. Не успел выехать. Весь персонал остался вместе
с ранеными. Врачи, медсестры ходили в белых халатах, белых шапочках,
косыночках. Как в СССР. Свет был, электричество. На кроватях
оставались висеть таблички с именами раненых. Госпиталь
не охранялся: больные все, лежачие, зима, куда денутся. Операции
делали. Кормили сначала ничего. Суп, каша из концентратов. Когда
лекарства кончились, а это произошло быстро, операции делали
вживую. Меня оперировали без наркоза. Несколько месяцев я
лежал только на спине, не мог перевернуться даже на бок — нога
была закована в гипс, как в валенке. Сперва меня кормили медсестры.
Раненые лежали в палате человек по 20. Помирало в госпитале
много солдат, особенно раненных в живот, грудь. Кто выживал
— тех отправляли в лагерь военнопленных. Из окна я видел,
как наших на работу водили: одеты легко, а зима. Люди падали от
истощения и болезней, кто встать не мог, тех немцы пристреливали.
Ужас, сколько умирало.
Пробыл я в этом госпитале с октября 1941 по весну 1942 г. А в
мае нас всех, кто мог ходить, под конвоем отправили на станцию
Вязьма, и перевезли в „шталаг“ Молодечно в Белоруссию. Там я
опять попал в лазарет. Разговор был в Молодечно, что немцы хотели
в здании госпиталя в Вязьме ремонт сделать и разместить там
своих солдат. Всех неходячих вывезли и расстреляли, а врачей на-
ших собрали и предложили им лечить немцев. Отказались наши.
Немцы врачей тоже расстреляли, местные говорили. Потом отправили
нас в Германию, в Чехословакию, откуда я бежал, был в партизанах.
Затем, после освобождения нашими войсками, воевал в
РККА до конца войны. Награждён.
Сколько у меня под Вязьмой товарищей погибло, сколько погибло
нас, пацанов 17-летних, и как сам остался живой?.. Не знаю.
Мой одноклассник, лучший товарищ мой, Юра Курначев (он жил
на 3-й Сокольнической улице в Москве, а наша школа в Сокольниках
была, деревянная), погиб под Вязьмой. Мы записались с ним
вместе во 2-ю сдно Сталинскую на военном заводе „615-й“ на Большой
Семеновской, дом 40, но попали с ним в разные части. Есть у
меня фотография довоенная, где мы с Юрой в школьной форме рядом
стоим…» [4]

Шимкевич Вадим Николаевич (1924), г. Кишинев, Молдова
Вадим Николаевич Шимкевич, бывший слесарь-лекальщик одного
из московских электрозаводов, в июле 1941 г. добровольцем ушел в ополчение,
став рядовым 2 дивизии народного ополчения Сталинского
района Москвы. В октябре 1941 г. дивизия, вошедшая в 19-ю армию генерала
Лукина, в считанные дни растаяла в боях, попала в окружение, а ее
остатки пробивались к своим в районе печально известного с. Богородицкое,
что к северу-западу от Вязьмы, по необъятным смоленским лесам. Лютую
зиму 1941/42 г. он смог перезимовать у добрых людей, которые подобрали
его, замерзающего, на дороге. Однако весной 1942 г. Шимкевич
был схвачен полицаями и отправлен в Германию на принудительные работы,
где выжить ему помогло его довоенное увлечение футболом. Его взяли
в свою команду французские военнопленные, которые жили не в пример
лучше советских. Это дало возможность автору не умереть с голоду. Однако
такое пассивное времяпровождение было не для него, он занялся подпольной
антифашистской работой, что в конце концов привело его в лагерь
смерти Дахау. Оттуда его, уже отправленного в мертвецкую, спасли
американские солдаты.
«Из заиндевевшего Вяземского леса все еще были слышны выстрелы
и крики, откуда солдаты Гитлера все продолжали выводить
пленных. Один держался рукой за плечо, сквозь пальцы которого
сочилась кровь. У красноармейца вся голова была в бинтах, и он
отплевывался кровью. Ополченец, раненный в руку и ковылявший
впереди меня, вдруг бросился бежать, только и успел преодолеть
канаву — и тут же поплатился жизнью.
На вспаханном поле, которое находилось рядом с лесом, немцы
согнали сюда до трех десятков плененных. По сторонам этого
поля была расставлена охрана — пастухи этого скорбного стада,
теперь каждый вооруженный немец властвовал над моей жизнью,
у меня ничего не оставалось, кроме сознания свой беззащитности.
Страшная действительность — „плен“ — поразила мое сознание.
Это слово и его суть унизило меня — придавило. Страшно, когда
отрубают голову, страшнее — когда отнимают душу и ты уже опустошен
на всю жизнь.
Ныла у меня спина, и болели плечи, а затем боли появились и
в голове. Ощущение было такое, будто кто-то со стороны затылка,
под правое ухо неожиданно втыкал мне иглу, и пронзительная боль
туманила на миг мое сознание, дергались голова и шея, после чего
на короткое время боль отступала, а потом снова была боль. И мне
пришлось искать причину возникновения этой боли.
Вероятно, приклад немца пришелся мне вскользь по каске, и
всю силу удара приняли на себя голова, плечи и спина. А если бы
удар попал прямо в цель, то разбил бы голову. Зажмурил глаза, с
мольбой зашептал:
— Мамочка, защити! За какие грехи мне такие испытания?
Я уже получил все: ранения и контузию — и под землей лежал, и
оглохшим был.
Ночь укрыла землю. Вчерашние воины не понимали, как они,
такая масса мужчин, оказались в таком положении? От холода и от
сознания непоправимой беды мало кто мог спать в эту первую тяжелую
ночь плена. Засыпавшие и просыпавшиеся люди мучились
тревогой, стонали и бредили.
Только начало светать, как весь пленный табор криками и выстрелами
подняли и построили в ряды, дали команду, и скорбная
лента людей потекла по дороге.
— Шнеллер! Темпо! — покрикивали на пленных наглые конвоиры.
Хлюпают, чавкают по грязи ноги. Пленные бредут молча, низко
опустив головы. Холодный пронизывающий ветер пробирает их
до костей. Натянув на уши отвороты пилоток, подняв воротники
и засунув глубже руки в карманы или в рукава шинели, идут, согнувшись,
идут под хриплый непрекращающийся простуженный
кашель
— Шнель! Русише швайне! — окриком подгоняли пленных
конвоиры.
После нескольких часов изнуряющего марша впереди показались
строения какого-то городка. Высокие печные трубы сожженных
строений тупо уставились в неприветливое холодное октябрь-
ское небо. Слабо и безвольно, как в прореху, заморосил дождь со
снегом.
Пленников гонят по узкой улице, которая похожа на густое месиво.
Кое-где еще стоят уцелевшие дома, где среди двора видны
оборонительные траншеи. Ветер носит по земле мокрые обрывки
бумаг и другого хлама.
Потом навстречу пленникам стали встречаться заплаканные
женщины, они возвращались на родное пепелище, тащили на себе
или везли на тележках и тачках жалкие остатки спасенного имущества.
Они плакали, сожалея, что все вокруг было сожжено и разрушено.
И пленные были потрясены видом сожженного городка
и с участием смотрели на изможденные лица и заплаканные глаза
женщин и дряхлых стариков.
В изнеможении остановилась старая женщина, грудь ее распирало
в тяжелом дыхании, и она, держась за ручку двухколесной тележки,
немигающими глазами смотрела на нас. Нет, она не плакала,
но на ее лице была написана такая скорбь. А рядом с ней стоял
древний дед — его худые щеки тряслись, а глаза с красными веками
слезились.
— Да это никак Вязьма! — произнес чей-то осипший голос.
И старик, стоявший возле тележки, согласно закивал головой.
Колонна стала огибать сожженный городок, и пленные увидели
на его окраине разбитые кирпичные и деревянные корпуса завода,
которые были без крыш и окон и где были видны дымящиеся
легкой дымкой бугры, похожие на горняцкие терриконы. Все
это было огорожено колючей проволокой. Как потом мы узнали,
на этом месте был когда-то заводик, разбомбленный и сожженный
фашистской авиацией, на котором когда-то жали растительные
масла из конопли и проса.
Перед основным лагерем был „предбанник“ — поле, огороженное
колючей проволокой, — сюда и загнали нашу колонну.
Погода с каждым часом портилась, вскоре неприветливые облака
обрушили на нас уже не моросящий дождь, а дождь пополам
со снегом.
Встречавшему нас гитлеровскому офицеру такая погода, как
говорят, была на руку: чем хуже, тем лучше. Он и его солдаты были
одеты в дождевики, им не страшен ни ветер, ни дождь со снегом.
Следует новая команда офицера, а затем и перевод:
— Сесть, всем сесть
Колонна садится в размешанную ногами грязь. Новая команда,
и переводчик надрывно кричит:
— Политруки, командиры и евреи, встать и выйти из колонны
Никто не встал, никто не вышел. Стояла напряженная выжидающая
тишина — слышался лишь кашель промокших и продрогших
на ветру людей.
Смотрю на офицера, на его лицо, губы немца складывались в
отвратительную усмешку. Он был чисто выбрит и собой доволен,
доволен властью над беззащитными. Но вот лицо его постепенно
становится хмурым, он, вероятно, начинает понимать, что перед
ним сидят не те люди, с которыми он раньше сталкивался, — это
были не французы и не поляки. И все равно — сколько человеческих
жизней было у него в руках. Захочет — голодом убьет, захочет
— пулей, у него была власть и полное беззаконие.
Пленные сидели, низко опустив головы, даже не смея посмотреть
друг на друга. Такого им еще не приходилось слышать. Мне
было стыдно, горько и противно, что мне и всем остальным предлагают
гнусную постыдную сделку — выдать товарищей за похлебку.
И был убежден, что никто из нас не согласится на такое предложение,
но офицер на это и рассчитывал: вдруг кто-то и сломается.
Не найдя предателя, офицер, солдаты и переводчик стали обходить
сидящие шеренги, пытливо вглядываясь в лица.
В тяжелых раздумьях прошла бессонная ночь. К утру осадки
прекратились, и сразу здорово похолодало, а мокрая одежда не согревала
нас. От усталости подламывались ноги, было желание хотя
бы присесть, но под ногами была грязь и вода. Так до утра и простояли,
надрываясь в судорожном кашле и с одной мыслью: что будет
дальше?
— …Господин офицер будет говорить — соблюдайте тишину.
— Пленные, — начал офицер, а полицай с повязкой начал переводить
слова немца. — Ваш любимый азиат Сталин бросил вас в
пекло войны, напрочь забыв, что пленных надо кормить, лечить и
содержать в хороших условиях. Но азиат не подписал международную
конвенцию о статусе военнопленных. Мы не виноваты, что вы
доходяги. А великая Германия не планировала для вашего содержания
ни продовольствия, ни медикаментов.
Он протянул руку, и его палец указал в сторону помойки:
— А теперь посмотрите туда — там помойка! Идите и покопайтесь
в ней. Что найдете — все ваше! — сказал с усмешкой.
Дул холодный пронизывающий ветер, и так хотелось теплого
супа, чтобы согреть желудок, который казался окончательно окоченевшим.
У котла стоит пленный русский парень лет двадцати
пяти. Он видел наши голодные глаза, но старался быть веселым.
Раздавая суп, он делился новостями, сообщал пленным о боях под
столицей, у города Киева и у реки Невы. Это бодрило нас, вселяло
надежду. Но задерживаться у телеги нельзя. Чуть зазевался — получай
удар палкой или зуботычину.
Наводил „порядок“ в очереди парень с белой повязкой на рукаве,
он стоял с увесистой палкой в руке. Суп был сварен из мерзлой
свеклы и капустных листьев — все было скользкое, сладковатое.
Когда процедура кормления супом была закончена, всех снова
посадили на землю. Потом, разделив колонну на несколько очередей,
немцы приступили к обыску.
…Открыли ворота основного лагеря, и нам пришлось пройти
через галдящий живой коридор. Когда крики толпы несколько
утихли, на нас посыпались вопросы, в основном это были:
— Как там на фронте? Когда и где в плен взяли? Сам-то откуда?
Многие искали земляков — московских, рязанских. Находили
и группировались по признакам землячества и товарищества.
Вдвоем, втроем легче было преодолевать невзгоды. Дружба спасала
людей от беды. Единоличники, думающие только о себе, больше
и быстрее других погибали. Среди пленных встречались и отчаянные
нытики, и отчаявшиеся. Таких людей презирали. Душевные
муки плена болезненно отражались на людях, они были во много
раз тяжелее физических страданий. Немцы, замечая, что маловер
и нытик ослаб и сломлен, начинали склонять к измене, к предательству.
Выбравшись из галдящей толпы, мы решили первым делом осмотреть
лагерь. Куда ни кинешь взгляд — сидят, лежат тысячи изможденных,
смертельно усталых людей.
…Раненый замолчал, вдруг вздрогнув, закашлялся — снова
нам шепчет:
— Медицинской помощи здесь никакой нет, раненые умирают
сотнями в день, дизентерия и инфекционные болезни сведут всех в
могилу. С мертвых и умирающих снимают одежду.
Раненый продолжает:
— Вы хотели знать, какой порядок в лагере, так вот знайте.
Рано утром один раз в день привозят баланду, но ее почти невозможно
получить, пробиться к котлу. Мой вам совет: каждый день
пленных немцы куда-то угоняют, а смелые бегут, а вы молодые,
раны, я вижу, у вас несерьезные. Не теряйте времени зря, пока у
вас есть на это силы, а потом это будет сделать намного трудней.
Лицо раненого искривилось от боли, он протяжно застонал.
— Вы-то давно в лагере? — поинтересовался я.
— С неделю. Меня под Вязьмой раненым взяли. Рана у меня
серьезная и уже запущенная, которая здорово припахивает, а помощи
получить неоткуда: нет врачей и лекарств, да и операция нужна,
да и бесполезно уже что-либо сделать. Сил у меня уже никаких
нет — ни встать не могу, ни пошевелиться, все печет внутри.
Раненый закрыл глаза, прошептал:
— Устал я… — Крупная скупая мужская слеза, скатившись по
щеке, застряла в рыжеватой щетине; вдруг вздрогнув, он закашлялся
и, дернув головой, застыл.
Посмотрел на его руки. Руки у него были слабые, с тонкой кожей,
с синими мертвыми ногтями. Подумал: «Такими руками за
жизнь не удержаться».
Мы остановились у самой большой кучи конопляной шелухи.
Ее чешуйки, серые и легкие, вероятно, они от самовозгорания курятся
легкой дымкой. Возле нее мы увидели несколько обнаженных
человеческих трупов. Я посмотрел на Алексея и высказал свою
мысль:
— Есть возможность найти место в этой куче чешуек и отдохнуть
в тепле, поспать и осмыслить пережитое и увиденное, решить,
как быть дальше.
Полезли вверх, шелуха нас держит, но плохо — осыпалась, и
трудно было удержаться на ногах, к тому же чувствовали, что топчем,
идем по телам. Из сыпучей массы шелухи вначале появилась
рука, а потом и голова. Мы уставились на нее, на человека, на его
серое и грязное лицо, поросшее щетиной, которая была забита
мельчайшими крошками шелухи. Его провалившиеся глаза смотрели
на нас с укором, его губы шептали:
— Передвигайтесь только ползком, под вами будут попадаться
тела людей — это доходяги и раненые. Найдете мертвое тело —
скатывайте его вниз и занимайте место, так все делают.
— Я думаю, что подниматься нам выше не надо, так как внизу
теплее, — высказал свое мнение Алексей. Он плашмя улегся и попластунски
пополз. Так преодолев несколько метров, он остановился
и начал копать, через минуту махнул мне рукой — и уже вместе
принялись разгребать сыпучую массу.
Мертвый был в шинели, лежал он на боку, головой к вершине
бугра. Лицо его было накрыто сероватой тряпкой, ее придерживала
глубоко надвинутая на лоб пилотка. Гимнастерка на нем
была разорвана до самого низа, под ней видны побуревшие от крови
бинты. Глаза его были закрыты, по лицу ползает осиротевшее
полчище вшей.
Алексей простонал:
— Пойдем отсюда, а то заразимся еще брюшным или сыпным
тифом.
Вскоре мы были удивлены тем, как много ходячих пленных
спешит к воротам лагеря. Пошли и мы. У ворот уже собралась
большая толпа, которую сдерживали вооруженные палками полицаи.
По другую сторону колючей проволоки, опустив низко головы,
стояли две раненые небольшие лошадки.
— Этот спектакль нужен немецкой пропаганде, мол, смотрите
— это же настоящие русские варвары, — послышался чей-то
раздраженный голос.
Мы обернулись на голос и увидели: опершись на палку, стоит с
изможденным лицом пленный, который продолжает:
— Немцы надумали на пленку заснять человеческое безумие и
теперь терпеливо выжидают, когда можно будет пустить в ход свои
фотоаппараты. Ждут, когда все будет готово. Ждут, когда офицер
даст полицейским команду, и этих вот лошадок отдадут голодной
толпе на растерзание. Такое я видел здесь.
Мы прозевали тот момент, когда животные оказались уже на
территории лагеря. Скопление обезумевших голодных людей ринулись
к животным. Они, опрокинутые человеческой массой и терзаемые
ей, визгливо ржали. А когда этот визг смолк, стали слышны
крики и ругань. Все слилось в один шевелящийся клубок.
Алексей показывает мне на ворота лагеря. Фоторепортеры
старались вовсю, а немец в пальто залез на ворота, он снимал колоритную
сцену, пока не кончилась у него пленка. Вот таким „материалом“
он будет располагать для прессы и для потомков! Вот для
чего был устроен этот спектакль! Мы были потрясены человеческим
безумием.
Ночь выдалась холодная, спать не спали — кемарили, а потом
пошли занимать очередь за приварком. К утру поднявшийся ветер
принес снег, где-то, срываясь на лай, скулили овчарки. Пленные,
собравшиеся для возможного получения пищи, вскоре были окружены
полицаями и солдатами, которые принялись сгонять к воротам
лагеря.
Колонну построили, и полицаи принялись считать, мимоходом
торопливо раздавали зуботычины и колотили палками, а пленные,
как могли, защищались, переминались с ноги на ногу и ежились, а
холодный и порывистый ветер все усиливался, и колючий снег слепил
глаза и нещадно драл уши. Затем снег повалил гуще, покрывая
землю белым покрывалом, садясь нам на головы и на ссутулившиеся
плечи.
Узкой лентой вилась по дороге бесконечная, пропадавшая за
оставленными позади пригорками колонна военнопленных. Идут
в прожженных и грязных шинелях с почерневшими от усталости
и голодом лицами, брели в неизвестность. Онемевшие ноги от хо-
лода и сырости вязли в перемешанной со снегом грязи. Раненых,
как только могли, поддерживали товарищи, и порой приходилось
удивляться, откуда берется сила в измученном теле, чтобы и самому
не растерять ее напрасно.
Путь колонны был обозначен страшными указателями — раздетыми
голыми трупами, которых невозможно было пересчитать.
Мертвые лежали по всему нашему пути. Стриженые головы, остекленевшие
глаза и открытые рты. Лица все молодые, тела, как бумага,
белые, остуженные морозом. Многие убитые были с размозженными
черепами или со штыковыми ранами на груди и животе.
Мы видим их, костлявых, страшных…» [5]

Согрин Александр Михайлович, Курганская область
Житель села Пивкино Щучанского района Курганской области
А. М. Согрин был призван в армию в 1940 г. В 1941 г. участвует в Смоленском
сражении Тяжелые бои, отступление, смерть товарищей. Под Вязьмой
в окружении попал в плен. Восемь дней находился в «Дулаге-184» на
территории современного мясокомбината. Бежал, стал партизаном особого
полка имени 24-й годовщины РККА. Партизаны называли его Сашка-Мельник
(мастерил жернова для размола пшеницы местным жителям).
После гибели партизанского отряда снова попал в плен. Месяцы лагерей.
Вернулся на родину. Получил ветфельдшерское образование, двадцать
пять лет работал в родном совхозе. Имел много наград за добросовестный
труд, в том числе медаль участника ВДНХ в 1973 г. А. М. Согрина разыскали
следопыты 29-й смоленской школы, собирающие сведения о партизанском
отряде. Долгие годы пытались они узнать, кто же скрывается
в собранных ими материалах музея под прозвищем Сашки-Мельника.
Партизанские друзья помогли раскрыть эту тайну. Бывая в Смоленске на
встречах со своими партизанскими друзьями, А. М. Согрин выступал перед
ребятами с воспоминаниями о тех страшных днях, учил их любви к
Родине. Награжден Почетной грамотой «за большую проводимую в школе
№ 29 г. Смоленска работу по военно-патриотическому воспитанию учащихся».
Приводим отрывки из книги Степана Шилова «Страшная одиссея
солдата Согрина».
"Окружение"
Александру Михайловичу Согрину больно, мучительно трудно
об этом вспоминать. Враг прорвался так стремительно, что полк
не успел развернуться, штаб был смят, началось беспорядочное
отступление. Личное оружие — карабин — пришлось бросить, к
нему все равно не было патронов. Авиация врага утюжила, не да-
вая поднять головы. Моторы прорвавшихся немецких танков слышались
то справа, то слева. Никого из сослуживцев не осталось рядом.
Лупили наших, куда ни сунутся. От отчаяния, что попадет в
плен, младший сержант Согрин решил спрятать документы. Находясь
в лесу, приметил высокое дерево и под его корнями закопал
комсомольский билет. Достал из черного пластмассового пистончика-медальона
узкую полоску бумаги со своими солдатскими сведениями
и прикопал там же. Оставшись без документов и оружия,
Александр Согрин стал отступать к Днепру. Чудом не наткнувшись
на гитлеровские части, он вышел к своим и влился в нескончаемый
поток из беженцев и разбитых советских подразделений, который
тянулся по старой Смоленской дороге и был одержим лишь
одним стремлением — дойти до Днепра и, переправившись, вырваться
из образовавшегося котла. Все спешили к знаменитой Соловьевой
переправе у с. Соловьево, по которой переправлялись через
Днепр. Село стояло на возвышенном правом берегу реки, на
старой Смоленской дороге, в пятнадцати километрах от Смоленска.
В те дни 1941 г. эта переправа через Днепр неожиданно превратилась
в единственную артерию для двух наших армий, находившихся
в полуокружении и испытывавших острую нехватку боевой
техники, продовольствия и боеприпасов.
На правом берегу образовалось огромнейшее скопление людей
и техники. Все это надо было отправить по понтонному мосту
на другой берег — вывести из-под удара немцев. Командовал
переправой известный генерал М. Ф. Лукин, командарм 16-й армии.
Но стояла полная неразбериха, и руководить такой переправой
было трудно. Не успевали навести понтон, как его немедленно
разбивала гитлеровская авиация. Саперы старались вовсю, и первый
разрушенный понтон не успевал отплыть, сносимый днепровским
течением, как саперы уже пытались наладить второй понтонный
путь. Однако это было непросто: только сделают один пролет,
как по реке, разбитый бомбами, уплывает другой. Да и сама обстановка
страха, нервозности, неизвестности удручающе действовала
на людей и заставляла спешить, создавать сутолоку. Люди и техника
являли в своей совокупности гигантские мишени, по которым
непрерывно вели огонь артиллерия и минометы врага, а с неба не
прекращали пикировать десятки бомбардировщиков.
— Вот здесь, на Днепре, на Соловьевой переправе, мне, да и не
только мне, но и всем, кто находился там в эти страшные дни, довелось
увидеть и пережить самое страшное, — с волнением рассказывал
Согрин. — Мне кажется, того, что происходило здесь в
1941 году, Днепр не видел за всю свою историю. Ужас что твори-
лось! Деваться некуда! Все сдавлено — гигантское скопище войск,
мирных жителей, скота, и все спешат на ту сторону Днепра, как
будто там было спасенье.
Немцы день и ночь непрестанно бомбили переправу — небо
так и кишело самолетами со свастикой. Уставая, они меняли друг
друга: улетала одна группа — немедленно появлялась другая.
И свист, и вой — паника. Не было порядка. Стоял сплошной грохот
взрывов. Под бомбами, снарядами, пулями и осколками гибли сотни
людей. Воздух был наполнен пороховой гарью, запахом горелого
железа и человеческого мяса. Кругом была смерть. Смерть свистела.
Смерть выла. Смерть ухала. Смерть падала с воздуха, ползла
по земле. Это были самые, самые тяжелые часы и дни для тех, кто
оказался в этой мясорубке.
Избежавшие плена и смерти на переправе, прорвавшиеся на
левый берег солдаты не знали, что основные силы немецкой 9-й
армии и 3-й танковой группы нанесли мощнейший удар со стороны
Духовщины по ослабевшим боевым порядкам наших четырех
дивизий Западного фронта. При поддержке своей авиации, которая,
как казалось, никогда не покидала небо, танковый клин немцев
пробил брешь в стыке 30-й и 16-й армий (генералы В. А. Хоменко
и М. Ф. Лукин). Сминая все, гитлеровские моторизованные
и танковые подразделения за день проходили от 15 до 30 километров.
Используя численное превосходство, северная группировка
немцев рвалась к Вязьме, опасно охватывая значительную часть
наших войск Западного фронта. Спасение для вырвавшихся из соловьевской
бойни бойцов по-прежнему оставалось далеко. Многие
окрестные деревни на левобережье Днепра были захвачены
стремительными немецкими разведывательными подразделениями
или десантами.
7 октября 1941 г. Вязьма была захвачена, а части 16-й и 20-й
армий Западного фронта и 24-й и 32-й армии Резервного фронта
оказались в плотном окружении. Люди не знали этих страшных новостей
и продолжали упрямо двигаться к Вязьме, не ведая, что их
там уже поджидают гитлеровские части.
Наших солдат, еще не пришедших в себя после этого страшного
боя, немцы быстро согнали в колонну и, окружив плотным конвоем,
погнали вперед по дороге. За спинами оставалась чернеть
груда трупов на расстрелянной танками поляне. Там продолжали
вспыхивать автоматные очереди: немцы добивали раненых и умирающих.
Пленных пригнали в Вязьму. Можно представить горечь
и тяжесть разочарования людей, подавленных пленом, когда они
узнали, что Вязьма, к которой они так упорно прорывались, где надеялись
увидеть своих, захвачена немецкими войсками.
Вновь пригнанных пленных загнали в лагерь, расположенный
на окраине города. Лагерь находился на открытом месте, на ровной
площадке, предназначенной в довоенное время для строительства
какого-то завода. Площадь, обнесенная колючей проволокой,
была до отказа набита людьми. Был октябрь, погода стояла промозглая,
падал сырой снег, кругом слякоть. На столь маленьком
пространстве пленных столпилось так много, что даже под открытым
небом многим не хватало воздуха. От невероятной скученности
люди задыхались.
Для того чтобы хоть как-то вдохнуть воздуха, приходилось
опускаться на мокрую землю, выкапывать в раскисшей жиже ямку
и, почти прижавшись к ней губами, дышать. Только после войны
стало известно, что в Вяземском лагере находилось свыше 75 тысяч
военнопленных! Ни есть, ни пить им не давали. В этом лагере
я пробыл 8 суток. За все это время во рту не было ни крошки хлеба.
Пили тухлую вонючую жижу из луж и канав. Раз в день на подводах
привозили в лагерь мерзлый подгнивший картофель. Полицаи
открывают ворота, заезжают в гущу людей и совковыми лопатами
разбрасывают картошку во все стороны. Что творилось в это
время! Люди лезли, давили друг друга, втаптывали в грязь слабых,
совсем обессиленных. Смотрел я издали на эту жуткую картину, не
пытаясь достать хотя бы одну картофелину. Попью воды из лужи,
и все. Голод не тетка. Жевали и пшенную шелуху, которая лежала
в больших кучах по краям лагеря. Я сильно ослабел, почти ослеп.
Дым, гарь изъедали глаза. В них как будто кто-то насыпал песка.
На девятый день часть пленных стали выгонять из лагеря. Дубинки
охранников-полицаев рассекали воздух, крики, мат. Около
ворот стояли ящики с нашими армейскими брикетами гречневой
каши. Пленному торопливо совали в руку стограммовую пачку
твердого, как камень, квадратика концентрата, и вслед, чтобы никто
не задерживался и проходил быстрей, полицай наотмашь „давал
добавок“ по спине дубинкой. Выгнали не одну тысячу пленных,
и повели длиннейшей колонной по старой Смоленской дороге неизвестно
куда.
Голодные, раненые, совершенно измученные люди брели весь
день, взявшись за руки, в ряд по пять человек. Охраняли финны,
ненавидевшие русских еще с финской войны. Наверное, каждый
финский солдат вел счет, сколько убил русских. Чуть только ослабевший
пленный качнется в сторону кювета, его тут же срезала
очередь из автомата. До нас, поэтому же пути, и раньше гнали колонны
пленных. На всей обочине дороги лежали трупы наших солдат.
Под вечер загоняют в какую-нибудь топь. Конвоиры разжига-
ют вокруг костры, греются. Лают овчарки, пулеметы расставлены.
Стоишь всю ночь по колено в болотной воде и грязи. Конец октября,
страшный холод. Кровь переставала обогревать тело. Не гнулись
руки, коченели ноги, тянуло на сон. „Неужели не выживу?“ —
думал я тогда. Страшно не хотелось так умереть. Через силу заставлял
себя шевелиться на месте, чтобы прогнать опасную дрему и
немного согреться. Я начинал тереть себе плечи, переминаться с
ноги на ногу, до тех пор, пока в теле не появлялось немного тепла.
И так до рассвета.
Утром пленных, переживших пытку холодом и голодом, финны
выгоняли стрельбой и собаками на дорогу и гнали дальше.
Александр, свыше 10 дней не ев, измученный холодом и побоями,
страдавший от ранения в ногу, старался попасть в первые ряды колонны.
К концу дня долгого пути он все равно постепенно оказывался
в самом хвосте. А там ждала верная смерть. Всех, кого оставляли
силы, охрана немедленно и безжалостно пристреливала. Так
и брел 20-летний младший сержант Александр Согрин, поддерживаемый
руками товарищей» [6].

Корытов Николай Васильевич (1920–1987), Владимирская область
Николай Васильевич Корытов — уроженец с. Бабаево Ставровского
с/с Собинского р-на Ивановской (ныне Владимирской) области. Призван
в армию в 1940 г., красноармеец. В списках лазарета № 1 «Дулага-184» г.
Вязьмы числится умершим 18 января 1942 г. В Книге памяти Владимирской
области числится умершим от ран в январе 1942 г. (том 6, с. 97).
Вернулся домой.
После войны Николай Васильевич — известный тренер по велоспорту
в г. Суздале. Подготовил несколько мастеров спорта, много кандидатов
и разрядников. До последнего дня принимал участие во всех велосипедных
стартах. 1 мая 1987 г. на подъезде к праздничной колонне остановилось
его сердце. С тех пор каждое 1 мая в Суздале по инициативе его учеников
и сына Олега проводится День памяти Николая Васильевича Корытова.
Воспоминания Н. В. Корытова сохранились в Вяземском историкокраеведческом
музее.
«Девятнадцатого января 1942 г. из Кайдаковского „лазарета“ нас, тяжеложных?
немцы выгнали на мороз, и погрузили на подводы, и повезли в Вязьму. Город был почти мертв и разрушен. Нас разместили по Шоссейной и Красноармейской улице в деревянных
домиках. В помещении было темно, холодно и сыро.
На голых нарах, скорчившись, лежали, прижавшись друг к другу,
раненые и больные. Я [в]стал, привалясь к косяку кухонной двери,
рассматривая, где прилечь. Возле бокового окна, заткнутого
тряпьем, было „свободное“ место.
Я пробрался туда, бросил в изголовье вещевой мешок и лег.
— Подадут ли ныне?.. — послышался чей-то голос в углу перед
окнами. Я спросил:
— Это ты о чем, друг?
На вопрос мой тот не уронил ни звука.
„Бредит“, — подумал я.
Сосед мой лежал неподвижно, словно неживой. Я попытался
его разбудить. Потряс его за плечо и спросил:
— Кто ты? — в ответ ни слова. Я положил руку на его лоб холодный.
Мгновенно пронеслась мысль: „Мертвый“.
Проскрипела дверь, вошедший, шаркнув ногами, остановился
в проходе между нар, сказал:
— Хлеба сегодня тоже не ждите, не будет.
В ответ на это сообщение послышались вздохи тяжелого отчаяния,
предчувствие неминуемой голодной смерти.
— Санитар, здесь мертвый, вынести бы, — сказал я.
— Удивил, — коротко ответил тот и вышел.
Под окнами проскрипела подвода и остановилась. Послышались
шаги на ступеньках крыльца.
Раскрылась дверь, вошедший внес ведра, он зашел в свою комнату,
зажег коптилку и поставил ее на полочку кухонной перегородки.
— Готовь посуду, — сказал санитар и крышкой литрового котелка
стал раздавать „суп“, по одной крышке каждому — мутную,
чуть присоленную водицу с рассыпанными зернами. Голодные сразу
же осушали ее через край.
— Вот так три раза день из месяца в месяц кормят, — „доедая“
последние капли, тяжело вздохнув, сказал однорукий мужчина.
И опять тишина, тишина, страшная, невыносимая.
День клонился к концу, но я все еще не мог согреться, лежа на
голых нарах между холодной стенкой и таким же холодным телом
умершего. Я отодвинул труп и лег на его место. Сосед, залезший с
головой под шинель, чуть дышал.
Под окнами послышался разговор немцев и скрип сапог. Санитар
вбежал в комнату, схватил ведро и стремительно внес его, застыв
у дверей. Я стал будить соседа, настойчиво трясти за плечи.
Чуть вижу, как многие приподнялись, но сосед мой продолжал неподвижно
лежать. Я потряс его снова, еще, и снова молчит. Санитар
зажег коптилку и приступил к раздаче. Наконец сосед пошевелился,
что-то невнятно произнес. Я взял в его изголовье консервную
банку и получил такой же, как и обед, суп.
— Товарищ, проснись, поешь, — настойчиво предлагал ему.
Он с трудом приподнялся на локоть, бессмысленно шаря голодными
глазами на полулежавших на нарах людей.
— Ешь, пока горячее, — подносил к его губам „хлебово“. Он
взял в левую руку банку, отпил глоток, локоть его подкосился.
Отапливать помещение было нечем. Надверную пристройку
давно сломали и сожгли; в доме день ото дня становилось холодней.
Слева холодное, леденящее душу тело, справа чуть живой человек.
Мне в такой обстановке пришлось прокоротать ночь. К рассвету
я очнулся среди двух мертвецов, не переживших войны и голода.
Две семьи никогда не узнают, где их отец, сын или брат, они
будут ждать их возвращения и не дождутся.
И так день за днем без перемен.
Второй мой сосед чувствовал себя получше, он мог разговаривать,
назвал свою фамилию, семью, где и кем работал. Маслов, по
профессии художник-маляр, отделывал библиотеку им. В. И. Ленина,
метрополитен, павильоны Всесоюзной сельхозвыставки в Москве,
был очень эрудированным человеком.
Скрипнула дверь, вошедший объявил:
— Хлеба совсем не будет, только „шумовка“, и то один раз в
день.
— Пусть ничего не дают, гады позорные, — послышался страшный
отверженный голос человека.
— Они могут сделать и так, — ответил санитар и вышел.
Пользуясь тем, что недалеко от ж/д станции разрушился маслозавод
и там, в развалинах его, есть соевый жмых, я решил туда
добраться, чтобы не умереть с голоду.
„Двум смертям не бывать, а одной не миновать“, — сказал я
и, предупредив соседа Владимира Маслова, взял самодельный костыль,
выбрался из помещения. Осмотревшись, шатаясь от слабости,
пошел по улице по направлению к станции. Мороз до боли жег
лицо, пробирал до костей. С трудом передвигаясь по пустынной
заметенной улице, обходя трупы, падая и снова вставая, я шел в
надежде достать хоть горстку жмыха. Всюду: по обочинам дорог,
возле домов — трупы. Одни лежали вниз лицом, другие навзничь,
а третьи упали, будто обо что-то споткнувшись.
Мела поземка. Сухой, колючий ветер, заметая неслежавшийся
снег, забивает им складки шинели мертвецов, надувает около них
белые холмики и скоро их скроет белым покрывалом.
…Растеряв последние силы, едва живой от холода, вернулся я
обратно.
Стоило мне переступить порог, как ноги подкосились, и до
своего места пришлось добираться на четвереньках» [7].


Вернуться к началу
СообщениеДобавлено: Вс фев 17, 2019 19:10 19 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
[ img ]
[ img ]
[ img ]
[ img ]
[ img ]


Тетцов Александр Петрович (1925–1985), Тюменская область
Родился в селе Новая Заимка Заводоуковского района Тюменской
области. Призван Ишимским РВК Омской области в 1940 г. Боец 3-го
легкопереправочного парка 19-й армии, организатор госпиталя на оккупированной
территории для советских раненых в д. Тихоново Вяземского
района, узник «Дулага-184». После побега из плена — активный
участник партизанского движения в Белоруссии под командованием
офицеров госбезопасности майора Шибеко и старшего лейтенанта
Владимирова-Вихрева, послужившего прототипом главного героя книги
Юлиана Семенова «Майор Вихрь». Командир диверсионной роты
спецгруппы НКГБ БССР, награжден орденами Красной звезды, Красного
Знамени, медалью «Партизану Отечественной войны» I степени, личным
оружием. Неоднократно был ранен, вернулся домой, имея инвалидность.
После войны приезжал в Вязьму, Смоленск, искал своих боевых
товарищей по военному времени.
Увековечен на Стене памяти воинов-тюменцев, созданной Тюменским
областным поисковым объединением. Родственники найдены.

«Где ты, Клара, отзовись!» (отрывки из статьи А. П. Тетцова)
«…Группу раненых, с которыми ехал я, привезли в вяземский
лагерь военнопленных, который находился на территории нынешнего
мясокомбината. Несмотря на вечернее время, в ограде было
много народу. Я ехал на задней подводе. Когда заехали на середину
ограды, немец-ездовой толчком ноги в спину столкнул меня с
повозки. Я упал на мерзлую землю, ушиб коленки и руки, но все
же поднялся и, проклиная немца, пошел за повозкой раненых, но
стоящие рядом пленные остановили меня, сказав, что туда, куда
повезли раненых, во вторую зону, идти нельзя, оттуда никто не
возвращается, и не пустили меня.
С первых часов пребывания в лагере я стал думать о побеге. Но
утро принесло разочарование. Вся территория лагеря огорожена и
обтянута колючей проволокой, кругом сторожевые вышки, на которых
установлены пулеметы. Ворота охраняются большой группой
немецких солдат с собаками, все входящие и выходящие из лагеря
проверялись. Часов в 11 утра в двух походных кухнях привезли
„обед“. Сотни истощенных, еле стоящих на ногах, умирающих с
голоду людей встали в очередь, никто не пытался получить порцию
без очереди. Найдя консервную банку, встал в очередь и я. Многие
не могли стоять, садились на снег, двигались за очередью ползком,
отдельные, упав, уже не могли подняться. Где-то через три часа повар
влил в мою банку полулитровый черпак какой-то мутной жидкости,
в которой я обнаружил две нечищеные картофелины с голубиное
яйцо каждая. Суп был несоленым, пах гнилью и землей.
Как ни голоден был я, но съесть его не мог, отдал рядом стоящему
пленному, который с жадностью его выпил.
Когда уехала кухня, на машине привезли „второе“ — грязную
мороженую кормовую свеклу. Каждый пленный имел право взять
только одну штуку.
Того, кто брал две или больше, настигала плеть верзилы-полицейского,
который бил „провинившегося“ до тех пор, пока он не
бросит всю взятую свеклу. На конце плети был прикреплен металлический
предмет, который рассекал лица пленных, пробивал шинели,
валил их на землю.
Некоторое время я наблюдал за „работой“ предателя, а он посматривал
на меня, улучив нужный момент, когда он отвернулся, я
подскочил к нему, вырвал плеть и бросился в гущу военнопленных.
Они сомкнули кольцо, и полицай меня не догнал.
Изучив порядок прохода через ворота, побег я совершил на
третий день. Надел на руку повязку (санитарную), взял под руку
молодого, раненного в голову, ослабевшего паренька и присоединился
к группе выходивших военнопленных, из ворот вышли беспрепятственно
и стали отставать. Конвоир хотел загнать нас в
группу, но, увидав мою повязку, ушел. Пленный был настолько слабым,
что я с трудом перевел его через улицу и посадил у дома, помогли
две мимо проходивших женщины. Я им рассказал о побеге,
они взяли и безоговорочно увели паренька, а я сразу ушел в Тихоново,
где отдохнул у Гаврилова три дня, сходил к тайнику, который
был у сарая в березе, но записки от окруженцев не было, и поэтому,
забрав диплом об окончании медицинского техникума и комсомольский
билет, которые хранились у Гавриловых, пошел на соединение
с Красной Армией, удачно добрался до Сычевки, но там меня
схватили немцы и опять же в вяземский лагерь привезли. Принимал
пленных тот полицай, у которого я отбирал плеть.
Он сообщил коменданту, что я был в лагере, меня избили и
бросили в небольшую комнату, где уже сидело пять человек, которые
сказали, что завтра всех нас будут казнить. У меня был небольшой
запас продуктов, мы разделили его, поели последний раз в
жизни. По очереди рассказывали про себя, все держались, не хныкали,
не слюнявили. Решили перед казнью спеть песню о гибели
„Варяга“. Где-то в 2–3 часа ночи в двери кто-то постучался, затем
открылась дверь, и шепотом скомандовали, чтобы мы быстро выходили.
От неожиданности у меня отказались двигаться ноги, и камеру
смерти я покидал ползком.
Меня повел один из пленных, который сказал, что он знает о
моем побеге, и попросил рассказать, как мне это удалось. Я рассказал
все откровенно. Он увел меня в первый корпус, что у ворот, на
второй этаж и велел быть на этом месте утром.
С рассветом пленных стали выгонять из бараков и строить, говорили,
что, если не выдадут убежавших арестованных, будут расстреливать
каждого десятого, но и не построили и половины, как
дали команду убирать умерших, наводить порядок на территории,
затем накормили более путевой баландой, видимо, кто-то должен
был приехать, но никто не приезжал.
После того как построение было прекращено, я пришел на условное
место, вскоре пришел товарищ, который проводил меня
в барак, мы с ним отошли в сторонку и сели, он еще раз попросил
подробно рассказать о побеге, а затем сказал, что подпольной
организации лагеря нужно выполнить одну важную операцию,
и убедительно попросил меня отдать санитарную повязку.
Я растерялся: отдать повязку — значит лишиться побега и погибнуть.
Не знаю, сколько я, ошеломленный этой просьбой, молчал,
но, придя в себя, повязку отдал. Из разговора я понял, что
кому-то надо устроить побег, предлагали это сделать одному, затем
второму, в общем, перебрали всех, каждый боялся „провалить
дело“, так как был абсолютно не осведомлен в медицине.
Они спросили, кто я такой, посмотрев комсомольский билет и
диплом фельдшера, предложили мне из лагеря вывести одного
товарища. Я согласился, но сказал, что у меня опасностей не
меньше, может увидеть комендант, полицай и, наконец, солдаты,
при которых меня снимали с машины и направляли в камеру. Поэтому
нужно все хорошо изучить, провести тщательно подготовку
к побегу. На подготовку ушло три дня, участвовало в ней не
менее десяти человек.
В Вязьме нет никаких данных о том, что
в лагере военнопленных была создана подпольная группа, но
она была и действовала.

Выйти из ворот мы должны были в период обеда. Со спутником
меня познакомили где-то за час до ухода. Это был человек
среднего роста, лет тридцати пяти-сорока, хотя и истощенный, но
хорошо державшийся на ногах. Понятно, что была причина для
волнения, но он был абсолютно спокоен. Одет он был в гражданскую
одежду, ему забинтовали голову и повесили на повязку левую
руку. На меня надели другое пальто и шапку. Мы пристроились к
подходящей к воротам группе пленных, но охранник задержал колонну
и заспорил с конвоиром, нам казалось, что он будет держать
пленных бесконечно, но через 2–3 минуты, сказав „шнелль“, начал
толкать людей в спины. Нас же он задержал и спросил меня, куда
веду раненого. Я с удивленным лицом (как будто, почему он не знает)
ответил:
— Как куда? В Лютовскую больницу.
Такие ответы мы слышали не раз, и после них пропускали.
Пропустил и нас. Я оглянулся, но ворота закрыла подошедшая колонна,
и своих спасителей не увидел, но верю, что кого-то увижу.
Прочитав эту статью, кто-то из них обязательно откликнется.
Мы перешли улицу и простились с товарищем за тем же желтым
домом, где я расстался с первым выведенным из лагеря пленным.
Говорить было некогда, поблагодарив меня, товарищ попросил
меня назвать адрес и фамилию. Я повторил дважды, он пожал
мне руку, заявив, что после войны мы встретимся, — ушел. Я же не
знал, куда идти.
Немцы убеждали пленных, что Москва взята и громятся последние
остатки советских войск. Но среди пленных шел настойчивый
слух, что немцы отступают и скоро будет освобождена
Вязьма. Конечно, я верил только последнему, но где фронт, куда
идти? Чтобы хоть немножко изучить обстановку, я пошел в бараки
с ранеными — филиал Лютовской больницы, кажется, возглавлял
ее врач Филимонов (лазарет №3).
. Встретившиеся медицинские сестры и фельдшеры приняли меня хорошо, даже отвели место для
ночлега. Там я точно узнал, что немецкие войска под Москвой разгромлены и наши войска перешли в наступление — какая это была радость!
Через три дня мне пришлось из больницы уйти, так как о моем
присутствии узнал немец-шеф и мне опять грозило заключение в лагерь.
Я вновь пошел в Тихоново. После двухдневного отдыха у Гавриловых
(дяди Алексея уже не было, и не знали, где он) я узнал, что двое
мужчин едут в сторону г. Кирова (Песочная), сначала с ними, а затем
пешком добрался до деревни Бережки, после кратковременного
пребывания там у гp-на Новикова Ивана Артемьевича, оказав
некоторую медицинскую помощь населению. 10 января 1942 г.
я встретился с Красной Армией и стал продолжать службу.
Заканчивая рассказ, прошу очень отозваться тех, кто знает
что-то о Кларе, всех раненых нашего госпиталя, подпольщиков и
узников вяземского концлагеря, медиков Лютовской больницы,
всех тех, кто имеет отношение к этому рассказу.
В период войны я выполнял спецзадание в тылу врага, многие
боевые друзья найдены, встречаемся, но о многих ничего не знаем,
поэтому очень прошу откликнуться десантников и партизан опергруппы
НКГБ БССР „Бывалые“ и „Вихрь“» [8].

Борис Григорьевич Маковейчук (1913–1994), Винницкая область, Украина
Борис Григорьевич Маковейчук родился 13 марта 1913 г. в селе Мурованные
Куриловцы Винницкой области в семье крестьянина. В школьные
годы, будучи комсомольцем, принимал активное участие в ликвидации
неграмотности на селе. На фронте он с июня 1941 г. — техник-интендант
2-го ранга при штабе артиллерии 193-й стрелковой дивизии 5-й
армии. С октября 1941 г. начальник дивизионного пункта в составе 338-й
сд 33-й армии. При выходе из окружения, будучи раненым, 29 июля 1942 г.
попал в плен. Находился в вяземском «Дулаге-184». Пять недель пробыл в
карцере за распространения известий об успехах Красной армии на фронтах
под Москвой. После вяземского лагеря до 3 апреля 1943 г. находился
в лагере смерти «Шталаг-340» (Даугавпилс). Там организовал побег 18 человек,
в полном составе пришедших в партизанский отряд «За Родину» в
Казанские леса Западной Белоруссии. С июня 1943 г. замполит отряда, затем
начальник штаба отряда № 1 4-й Белорусской партизанской бригады.
После соединения с Советской армией с 28 июля по 27 сентября
1944 г. находился в распоряжении Центрального штаба партизанского
движения Белоруссии в г. Минске. По окончании войны вернулся в Днепропетровск
и участвовал в восстановлении завода им. Петровского, на
котором и трудился до пенсии. Имел правительственные награды: орден
Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени, медаль «За оборону
Киева», медаль «За оборону Москвы», медаль «Партизану Отечественной
войны» I степени, медаль «За победу над Германией в Великой
Отечественной войне», медаль «20 лет Победы», медаль «30 лет Победы в
Великой Отечественной войне», медаль «50 лет Вооруженных сил СССР»,
медаль «За доблестный труд». Б. Г. Маковейчуком написана книга «По дорогам
войны и партизанским тропам», отрывки из которой приводятся.

«…Переводчик начал меня снова обыскивать. Ему, по всей вероятности,
понравились мои часы. Так и было. Переводчик при обыске кругом оглянулся, видно, им было дано указание у пленных личных вещей не брать. Убедившись, что никого вокруг нет, он забрал
у меня часы и обратно погнал в вагон. В вагоне нас продержали
до вечера, а затем направили на станцию Вязьма. В вагоне неимоверная
духота, теснота и вонь.
Питание в вагоны не давали. Всю ночь мы томились в дороге, а
под утро привезли нас на станцию Вязьма. К прибытию нашего состава
немцы готовили усиленную охрану с собаками, а когда началась
разгрузка, нас, как собак, швыряли с вагонов и прямо в строй,
а затем конвоировали в лагерь для военнопленных. По пути в лагерь
люди спотыкались и падали, так как был сильный дождь и дорога
была очень скользкая.
В лагере началась сортировка. Офицерский состав — в один
лагерь, а рядовой — через дорогу, в другой.
Что такое был лагерь. Это была территория, обнесенная в два
ряда колючей проволокой, где стояла кирпичная коробка без окон,
без дверей и крыши, раннее предназначавшаяся для военного завода.
Внутри этой коробки были размещены двух- и трехъярусные
деревянные нары. Сквозняки гуляли по всем уголкам здания. Нары
были сырые, местами покрыты плесенью, образовавшейся после
дождей.
В лагере свирепствовали тиф, голод и холод. По лагерю, чувствуя
себя хозяевами, разгуливали полицейские русской национальности
под командованием немцев. Сразу же по прибытии новой
партии военнопленных эта лагерная полиция приступала к „генеральной
чистке“, осмотру и грабежу имеющихся у пленных вещей.
В специальную комнату, где сидело по 3–4 здоровенных полицейских
с повязками на рукавах и дубинками в руках, приглашались по
2–3 военнопленных, и там они подвергались тщательной обработке.
Сперва предлагали добровольно отдавать часы, бритвы, ножи
и другое снаряжение, комсоставское обмундирование, а если кто либо
из военнопленных выражал свое возмущение и недовольство,
его тогда со всех сторон, начиная с головы и спины, били резиновыми
дубинками. Избивали до потери сознания, а когда жертва
была уже готова, все снимали и складывали в угол. Взамен — рваное
тряпье.
Такой жертвой оказался и я.
Полицай родом из Смоленска по имени Борис сумел мне
отпустить 20 штук дубинок за то, что я не снял комсоставское обмундирование.
После такого „душа“ я уже был почти готовый.
С меня сняли обмундирование, облили холодной водой и одели в
б/у обмундирование цвета хаки в заплатах.
Привезли меня в этот лагерь больным, так как ноги и руки
были обморожены и кисти рук забинтованы.
Несмотря на болезни, истощение пленных и ненастную погоду,
немцы выгоняли военнопленных из лагеря на разные работы.
На эти работы старался попасть каждый, так как вне лагеря можно
было достать у прохожих чего-либо покушать, а некоторым даже
удавалось удирать от стражи и скрываться в лесах или у местного
населения.
Однажды представилась и мне такая возможность — попасть
на работу, где мы грузили пустые бочки из-под бензина в вагоны.
Катить бочки к вагонам мне пришлось ногами, а в вагон грузили
другие. Немец в защитном обмундировании, пожилого возраста, с
красной повязкой с фашистской свастикой на рукаве, все время ходил
рядом со мной и смотрел, как я катил бочки. Здоровых грузчиков
не оказалось, все мы были больные, а некоторые еле-еле шевелили
ногами.
Нас было около 75 человек. Немец, сопровождающий нас, военнопленных,
на работу, помимо оружия, захватил с собой еще деревянный
березовый квадрат размером 60 × 60 мм. Больных, которые
плохо работали и медленно передвигались, немец избивал до
смерти. Это был настоящий нацист-изверг. Так им было забито 2
военнопленных, трупы которых нам пришлось нести в лагерь. Более
здоровые товарищи, видя такое издевательство, начали скрываться
за бочками, вагонами и навсегда исчезали.
По окончании работы из 75 человек немец недосчитался 16 человек,
в том числе 2 забитых им пленных. При сдаче военнопленных
в лагерь полицейским немец-конвоир доложил о 2 трупах, что
они умерли, а остальные удрали. С немца спроса было мало. Что
дальше было с ним, неизвестно, но, надо полагать, что по голове
не погладили.
В то время, когда я прибыл в Вязьму, за территорией лагеря
уже было два больших сугроба из трупов, в которых жертвами оказались
около 8000 бойцов и командиров. Питание в лагере было
отвратительное.
На завтрак давали по 0,75 литра супа — баланду без хлеба. Баланда
представляла собой не что иное, как помои. Картошка полугнилая,
с землей и неочищенная, давалась на завтрак. Многие от
такой пищи нашли себе могилу в немецком „раю“. На 100 % была
заболеваемость кровавым поносом. Кормили такой пищей 2 раза в
день, а хлеба давали в сутки 150–200 гр., и то хлеб был из деревянных
опилок и льняного семени.
За каждой крошкой хлеба следили и дрожали, чтобы не упала.
Но когда этот хлеб бросали в суп-баланду, опилки и льняное
семя всплывали на поверхность и создавали плотную, серого цвета
пленку. И при такой пище гнали ежедневно на тяжелую физическую
работу. Одним словом, это был лагерь смерти.
Все немецкие лагеря не отличались друг от друга своими невыносимыми
пытками и издевательствами.
Заболел и я кровавым поносом. Желая исправить свой желудок,
я суп менял на хлеб и на одном хлебе прожил около 2 недель,
но это не помогло.
Однажды во дворе лагеря разожгли костер недалеко от колючей
проволоки и начали варить суп из отбросов, доставшихся им
во время работы в помойных ящиках и ямах. Через некоторое время
полицай, заметивший костер, подошел к нам, костер потушил,
пищу вылил, хлеб вышвырнул за проволоку и начал каждого
избивать палкой. Затем всех „поносников“ построили в колонну,
вывели из лагеря и погрузили в вагоны, и началась отправка. А куда?
Неизвестно. Вагоны совершенно не оборудованы, даже параша
отсутствовала. На полу вагона все плавало, и все мы были вынуждены
ехать стоя, переступая с ноги на ногу. Это было тяжелой
пыткой» [9].

Маркова (Зиновьева) Тамара Ивановна (14.05.1923 — ?),
г. Павловский Посад Московской области

В 1941 г. окончила Павлово-Посадскую среднюю школу № 3 с отличным
аттестатом. В школе три года, с 1939-го по 1941-й, была секретарем
комсомольской организации, членом горкома ВЛКСМ. С 22 июня, дня начала
Великой Отечественной войны, по 14 июля училась на курсах медсестер
для фронта. Добровольцем в 17 лет пошла на фронт, была санинструктором
медсанбата 2-й сдно Сталинского района г. Москвы. Тяжелораненая
и контуженая, во время прорыва дивизии из окружения под
с. Богородицкое 10–11 октября попала в плен. Некоторое время находилась
в «Дулаге-184» в Вязьме, где советские врачи сделали ей операцию.
Прошла весь ужас немецко-фашистского плена, была освобождена в конце
войны. После войны проживала в г. Павловский Посад. Помощь в подготовке
текста воспоминаний Т. И. Марковой (Зиновьевой) оказал Александр
Борисович Сумароков.
«С аттестатами в руках мы гурьбой вышли из школы. Когда
подошли к стадиону, то увидели большую толпу народа, которая
стояла около столба, на котором висел репродуктор. Почти все
женщины плакали. Когда мы подошли, то услышали голос Левитана:
— Внимание, внимание, говорит Москва. Работают все радиостанции
радио Коминтерна!
И Вячеслав Михайлович Молотов объявил, что началась война,
что фашистская Германия напала на Советский Союз.
Мы стояли с аттестатами в руках, ничего не понимая: почему
война? Ведь мы должны учиться дальше. И, не сговариваясь, всем
классом побежали в горвоенкомат.
Военком был другом нашей семьи, полковник Гвоздев. Около
военкомата стояла большая толпа людей, как на демонстрации.
Я ворвалась к военкому и попросила, чтобы меня взяли добровольцем
в Красную армию. Ведь в нашей семье не было братьев,
а кто-то должен был защищать Родину.
На курсах медсестер я прозанималась до 14 июля, того дня, когда
всех выпускников средних школ нашего города вызвали в горком
комсомола и дали комсомольские путевки на трудовой фронт,
и в ночь на 15 июля мы выехали на грузовиках по направлению
к Смоленску. Привезли нас к реке Днепр, неподалеку от моста на
шоссе Смоленск — Москва, расположили нас в колхозной конюшне
на соломе, и мы уснули как убитые. Пока мы ехали по шоссе,
часто приходилось делать остановки в лесу: вражеские самолеты
бомбили шоссе.
Утром нас разбудили, дали нам в руки лопаты и повели на участок,
где мы должны были копать противотанковые рвы. Лето было
жаркое, Днепр манил к себе своей прохладой, и поле было покрыто
большими белыми ромашками и крупными голубыми колокольчиками.
Это был как будто ковер, вышитый искусными добрыми руками.
Жалко было сбивать цветы лопатами, но мы должны были
это делать, ведь нашу землю поганил враг, нужно помогать Родине,
защищать ее. Много школьников и студентов из Москвы работали
с нами бок о бок. Это студенты 1-го Медицинского и Архитектурного
институтов. Мы копали рвы от светла до темна, наши руки
покрылись кровавыми мозолями, но мы не ныли, мы были комсомольцами.
Через три дня меня назначили табельщицей. Я должна
была объезжать на слепой лошади Зорьке очень большое расстояние,
доходящее до самого леса. Однажды, когда я выехала в
лес, увидела девушек в военной форме. Неужели моя мечта сбудется?
И я решила убежать с трудового фронта. На другой день я
украдкой оседлала Зорьку, захватила свой небольшой вещмешок и
засветло отправилась в лес. На лошади я хорошо ездила, потому
что, когда училась в 6–7-м классах, около школы находился конный
двор, и я часто убегала с уроков, чтобы вместе с мальчишками
гнать лошадей на водопой.
Когда подъехала к лесу, уже стало светать. Я вышла на поляну,
где был расположен шалаш из веток, около которого за доской,
прикрепленной к пням, сидел настоящий генерал. Оставив Зорьку
около дерева, я подошла к генералу и сказала:
— Товарищ генерал, примите меня в армию.
Это был генерал-майор Вашкевич, командир 2-й стрелковой
дивизии народного ополчения Сталинского района г. Москвы, с
которым был комиссар Крылов. Генерал улыбнулся и спросил:
— Откуда ты явилась, лесная фея? И что ты умеешь делать?
Какие у тебя документы? Может, ты диверсант?
От обиды я заплакала, вынула из мешка комсомольский билет
и справку о посещении курсов медсестер, показала пальцем на
грудь, где висели значки „Ворошиловский стрелок“ и ГТО I степени.
Я сказала, что из Павловского Посада и что сбежала с трудового
фронта.
— Очень хочется на фронт? — спросил генерал.
— Конечно! Ведь у меня нет братьев.
Получила я и пилотку, о которой так долго мечтала. Мне выдали
красноармейскую книжку и черную пластмассовую коробочку,
в которой был записан мой посмертный паспорт: Зиновьева, Тамара
Ивановна, 14 мая 1923 г. р., уроженка г. Павлово-Посада Московской
области. Вот и все. Этот документ выдавался всем красноармейцам
на случай гибели, чтобы сообщить родным.
Так я стала воином 2-й стрелковой дивизии ополчения Сталинского
района города Москвы. Моя мечта сбылась: я в действующей
армии, у меня есть фронтовой адрес: Действующая армия,
ППС 929, медсанбат. Свои косы я аккуратно завернула в мешочек,
кончики обрезала, чтобы послать маме.
Девчонки поздравили меня с принятием воинской присяги.
…1 сентября пришел приказ послать вместе с солдатами 133-й
Сибирской дивизии медсестер и санинструкторов на передовую.
Мы с санитарными сумками уселись в замаскированные грузовики
и поехали на запад. Мы ехали лесными дорогами, покрытыми
воронками из-под бомб, над головами пролетали фашистские самолеты,
сбрасывая бомбы на шоссе, их истребители гонялись за
каждым живым человеком, а в это время очень много беженцев
шло по дорогам на восток, убегая от озверевших садистов, которые
жгли населенные пункты, убивали женщин, детей, не щадили
стариков. Они везли и несли свой небогатый скарб, гнали перед собой
истощенный домашний скот, они были до того изнурены, что
еле передвигали ноги. Шло много детей без родителей. Много раненых
двигалось на восток, к Москве. И вот мы почувствовали запах
гари и раскаленного железа, перед нами открылась панорама
из огня, пламя, пепла и дыма. От огня ярко полыхало зарево. Мы
прибыли к полевому госпиталю фронтовой полосы. Две недели не
спавши, мы лазали по окопам и воронкам, вытаскивая и перевязывая
раненых, затем перетаскивали их на себе к полевому госпиталю,
где им оказывалась хирургическая помощь. Мы сдавали раненых
и ползли обратно под пулями и минометными выстрелами,
под грохот артиллерийских снарядов. Мы не знали усталости, какая-то
неведомая сила влекла нас на помощь нашим родным защитникам.
Две недели ползали мы по окопам и воронкам, вытаскивая
раненых, откапывая заваленных землей; это мы, комсомольцы
тридцатых годов, не щадя своих жизней, делали все возможное,
чтобы спасти раненых. На вторую неделю я притащила своего раненого
на шинели и упала у его ног. Я не могла больше двигаться,
и под грохот орудийных выстрелов и свист летящих бомб я уснула
как убитая.
Да, молодым все по плечу. Очень много раненых проходило
через деревню, мы даже не могли всем сделать перевязки, а они все
шли и шли на восток, к Вязьме. В их нестройных колоннах были
красноармейцы всех родов войск — и молодые, и пожилые.
Мы проходили по 72 км в сутки, отступая к Вязьме. Фашисты
без конца обстреливали нас с самолетов, раненых было очень много,
я еле-еле успевала их перевязать. Не знаю, как хватило сил.
10 октября Вязьма была окружена, а вся 32-я армия (19-я армия),
в которую входила наша 2-я стрелковая дивизия народного
ополчения, попала в окружение, но мы продолжали бить фашистов,
мы старались как можно дольше сдерживать противника,
чтобы они не так быстро продвигались к нашей столице Москве.
Около деревни (с. Богородицкое) был намечен прорыв окружения.
Ужас, что было в этом месте. Фашистские стервятники бомбили
переправу, перемешивая на своем пути людей, лошадей и нашу
технику. Воздух был накален до предела, земля была перемешана с
кровью, отовсюду были слышны стоны и крики раненых. Наш батальон
подошел к переправе, оставив тридцать человек заградотряда
для прикрытия нашего отступления.
Вдруг! Из-за леса по нашему батальону стали стрелять из минометов,
кругом свистели осколки. Я… почувствовала, как голова
моя налилась свинцом, осколки около шейного позвонка и в левую
лопатку сразили меня, снайперская пуля прошила мне обе колен-
ки. Я уже больше ничего не слышала и не видела. Мне показалось,
что вокруг мертвая тишина, хотя бой еще продолжался.
Очнулась я, лежа на соломе в каком-то сарае, рядом со мной
лежала медицинская сестра с осколком снаряда в груди. Около нее
сидел старший лейтенант — артиллерист. Он попрощался с ней и
выбежал. Девушка прохрипела еле слышно, что она Люба Лебедева
из Ленинграда, и, тяжело вздохнув, умерла на моих глазах, эта
красивая молодая девушка. В сарае было много раненых и никакой
медицинской помощи, и нечего было пить и есть. Почти все раненые
были ополченцами.
Крыша сарая, да и весь сарай были в больших щелях, из которых
хлопьями валил снег, и мы ловили эти снежинки ртами, чтобы
хотя бы утолить жажду. Я часто теряла сознание из-за осколка
в правом виске, я ощупывала рукой этот кусочек металла. Сапоги
мои были наполнены кровью, и я не могла повернуть голову из-за
большого осколка около шейного позвонка. Немцы ворвались в сарай
в своих мышиных шинелях с металлическими бляхами на груди
и с автоматами в руках. Они боялись даже раненых. Переводчик
стал спрашивать, есть ли комиссары, политруки, командиры и евреи.
Они снимали с раненых часы и сапоги. Любу Лебедеву выбросили
из сарая на снег и еще человек шестнадцать, умерших от ран
красноармейцев. Живых прикладами стали выгонять из сарая. Кто
не мог встать — того пристреливали. Я еще поднялась, сапоги мои
сняли, комсомольский билет ночью я, разорвав на мелкие кусочки,
кое-как сумела проглотить. Нас погнали к Вязьме.
Колонну раненых вели солдаты фельджандармерии в черных
кожаных плащах с капюшонами и собаками на цепях. Ноги мои
еле передвигались. Легкораненые матросы понесли меня на руках.
Многие раненые не смогли дойти до Вязьмы, их пристреливали, и
они оставались лежать на дороге.
Когда мы приехали в Вязьму, вся центральная площадь была
заполнена военнопленными, кругом светили прожекторы и играли
немецкие марши. Около нас остановилась машина с киноаппаратом,
немцы снимали документальный фильм. К повозке подошел
немецкий офицер и крикнул: „Ауфштейн, кляйне югенд, шнель
ауфштейн!“ („Встать, маленький мальчик, быстро встать!“) — и два
солдата подняли меня с повозки. Площадь была покрыта снегом,
который таял под ногами наших родных красноармейцев.
Офицер поставил меня в круг, сделанный из фашистских солдат,
переводчик стал в рупор кричать, что скоро они займут Москву,
что наших солдат больше нет, а воюют одни дети. Я закры-
ла лицо руками. Офицер стал отдергивать их, и я впилась зубами в
его жирную руку. Он закричал от боли, ударил сапогом в живот, и
я покатилась под повозку.
Очнулась я на территории военного госпиталя под лестницей
инфекционного отделения, лежала на голом цементном полу. Кругом
вонь. Много мертвых.
Сутки я провалялась. Наутро услышала знакомый голос комсорга
нашего медсанбата Валентины Горбик. Я позвала ее, она попросила
санитаров, меня положили на носилки и понесли на второй
этаж, в операционную. Профессор Попов удалил два осколка
из головы и один большой около шейного позвонка. Он поцеловал
меня и сказал, что я родилась „в рубашке“. Меня обработали, сделали
перевязки и положили в палату на солому. Палата вся была
заполнена до отказа ранеными красноармейцами. Большинство из
них были народные ополченцы: молодые и совсем пожилые. У некоторых
раненых были оторваны руки и ноги. Рядом со мной лежал
молодой моряк из морской пехоты, левая нога его была ампутирована.

…Вечером в госпиталь ворвались гестаповцы с переводчиком.
Четыре гестаповца во главе с обер-лейтенантом в черных формах
со свастикой на руках встали около двери, а переводчик в нашей
офицерской форме спрашивал, кто коммунист, комиссар, политработник
или еврей. Он прислуживал этим холуям, как купеческий
приказчик. Противно было смотреть на эту предательскую рожу.
Мы все молчали. Тогда он стал обшаривать гимнастерки. У моряка
был комсомольский билет, и он тут же выстрелил в него из
пистолета тремя пулями. Одного пожилого еврея схватили за ногу
и поволокли во двор. Обойдя всех, переводчик оттолкнул от меня
моряка, залез в карман гимнастерки и стал читать вслух: „Зиновьева
Тамара Васильевна, 14 мая 1923 г. р., уроженка г. Павлово-Посад
Московской области. Русская“. Он прочитал, немного подумал,
поднял палец и громко произнес: „Каменев, Троцкий, Зиновьев
были жиды, и это жидовка“.
Перед моей фамилией был поставлен крест. Ночью Валентина
вместе с санитарами вынесла меня со второго этажа, и мой
комсорг, уложив меня на свою шинель, повезла меня подальше от
госпиталя, недалеко от станции Вязьма, в разрушенный от бомбы
двухэтажный дом, в подвал. Очнувшись в темноте, в сыром подвале,
почувствовала, что на мое лицо капают теплые капельки. Открыла
глаза и увидела своего комсорга, но очень изменившегося, у
нее были большие круги под глазами, а в волосах серебрилась се-
дина. Я хотела спросить ее, где мы находимся, но из гортани вырвались
только хрипы. Горло было сжато словно кандалами, я закрыла
глаза и подумала, что мы с Валентиной мертвые и лежим в
могиле, в сырой матушке-земле.
Ночью мы проснулись от сильного взрыва бомб. На нас с комсоргом
сыпались кирпичи и песок, подвал двухэтажного разбитого
бомбами дома находился недалеко от вокзала. Наши бомбардировщики
делали заход за заходом, даже в подвале были слышны
сильные разрывы. Бомбы падали одна за одной, а мы радовались и
смеялись, как дети…» [10]

Шинкарев Иосиф Федорович, Воронежская область
Иосиф Федорович Шинкарев — красноармеец 329-й стрелковой дивизии
(с 29.01.1942 дивизия входила в состав 33-й армии. Действовала на
левом фланге армии вдоль шоссе Юхнов — Вязьма. 10.02.1942 передана
в состав 1 гв. кк., наступавшего на Вязьму с юга и юго-запада. Отдельная
часть во главе с замкомдивом майором Ивановым продолжала вести боевые
действия в составе 33-й армии до середины апреля. Расформирована
22.08.1942 как неподлежащая восстановлению (пр. НКО № 00180)).
Попал в плен в марте 1942 г. в ходе боев под Вязьмой. Нет сомнений,
что совершил побег из фашистского плена, вновь воевал в рядах РККА.
Ошибочно считался убитым в боях при освобождении Каунасского района
Литвы (ЦАМО. Ф. 58. Оп. 18002. Д. 865). Но и здесь судьба была милосердна
к нему. Остался жив! После войны приезжал в Вязьму, оставил
воспоминания учащимся вяземской школы № 5.
«Вяземский концлагерь тоже встретил неласково. Обмезрших
красноармейцев, которые хотели погреться у печки, полицаи лагерные
стали бить касками и угрожать на будущее. На нарах сидели
бывшие военнопленные, на которых было страшно смотреть — живые
скелеты. Сколько их погибло в эту зиму? Все кладовые были забиты
шинелями погибших, которыми топили печки для поддержки
тепла в бараке. Немцы еще надеялись покорить нашу Родину и вели
себя нахально. С русским народом, а особенно с пленными, обращались
хуже и жестче, чем римские рабовладельцы. Кормили баландой
с порченой гнилой картошкой, заправленной березовыми опилками-мукой,
хлеб из семян льна, который не удержишь в руках, так
как он рассыпался, как песок. Но и этого давали с очень маленькой
нормой — один раз в день. Вот поэтому заключенные были очень
истощенные и уходили из жизни. Работа была очень тяжелая. Немцы
восстанавливали разрушенные здания железнодорожного депо.
Вот весь этот мусор, кирпич и должны были пленные грузить на железнодорожные
платформы, которые увозили за город. Если не выполняли
нормы, то для них применяли палки или резиновые шланги,
от которых уже пострадавший был не жилец. За лето из нашей
партии, которая была заключена в лагерь, осталось 5 человек,
истощенные, битые, но еще держались на ногах» [11].

Фавстова (Травинова) Мария Алексеевна (1921–2004), г. Москва
Мария Алексеевна Фавстова (Травинова), 1921 г. р., — медсестра
38-го сп 13-й сдно Ростокинского р-на г. Москвы, уроженка д. Пушкина
Гора Юхновского района Калужской области. Попала в плен 11.10.1941
при прорыве из окружения под Вязьмой. Прошла лагеря смерти в
Вязьме, Смоленске, Вильно. После удачного побега с группой товарищей
из г. Вильно, под Каунасом встретила советские войска. Проходила
службу в рядах Советской армии в 203-м АЗСП 5-й армии в качестве
медсестры ПМП. Участвовала в разгроме Японии. Демобилизовалась
в ноябре 1945 г.
«Пошла в армию добровольно 7 июля 1941 г. В ночь на 10 октября
1941 г., вырываясь из окружения под г. Вязьмой, была ранена
в левую руку с повреждением кости, потеряла много крови и попала
в плен.
Находилась в вяземском, затем в смоленском лазарете военнопленных.
Содержание было страшным, от обилия вшей шевелилась
трава, умирали через одного.
Там переболела сыпным тифом, но не умерла. За попытку к побегу
была направлена в штрафной лагерь в Вильно.
Там вторично пыталась бежать, но и на этот раз неудачно, и
была заключена в тюрьму „Лукишки“ в Вильно. Там нам с группой
товарищей удалось убежать, и мы встретили Советскую армию под
городом Каунас» [12].

Мошарев Павел Александрович (1901–2003), Архангельская область
(Воспоминания записаны сыном Александром Павловичем
и внуком Павлом Александровичем Мошаревыми)
Мой дед, Мошарев Павел Александрович, был призван в сентябре
1941 г. в воздушно-десантные войска. После серьезной подготовки
был заброшен в мае 1942 г. в составе минометной роты в
тыл в Смоленскую область, недалеко от города Дорогобуж. Там после
примерно недели боев был ранен и в скором времени попал в
плен. Прошел много лагерей: в Дорогобуже, Вязьме, Двинске (со-
временный Даугавпилс), Лодзи, Магдебурге, наконец, оказался в
каменоломнях в местечке Зитлингхаус под Дортмундом, откуда бежал
с двумя товарищами. Больше двух месяцев они пробирались
в сторону Чехословакии, прошли около 600 километров, но были
снова пойманы около города Хоф и отправлены в штрафной лагерь
в город Вайден, где находились до прихода американцев. После
войны еще долго оставался в армии и вернулся домой зимой
1946/47 гг.
Я хорошо помню деда: он умер всего три года назад в возрасте
восьмидесяти девяти лет. До последних дней он сохранял ясное
сознание, много читал и многим интересовался, имел большой авторитет
у всех родственников, детей и внуков, придавал большое
значение нашему воспитанию и образованию.
Дедушка не только рассказывал о войне сам, но изучал воспоминания
других ветеранов и полководцев, советовал нам книги,
которые, по его мнению, стоили прочтения. Например, говорил,
что про немецкий плен, пребывание в лагерях на территории Германии
и подготовку к побегу хорошо и правдиво рассказано в книге
М. П. Девятаева «Побег из ада».
Из-за своей бестолковости я дедушкины воспоминания никогда
не записывал, но у меня есть тетрадка с его собственными записями
и много записей, сделанных моим отцом. Для того чтобы
рассказ оказался достаточно подробным, я постараюсь составить
его из дедушкиных и папиных записей, которые все у меня есть в
электронном виде.
Итак, из дедушкиной тетрадки:
«…Обучались десантному делу, военной подготовке и все остальное.
Размещались в Малаховке, Силикатный завод и др. Здесь
уже занимались по-настоящему. Изучали миномет, автоматы, парашюты,
подрывное дело и взрывчатые вещества. Здесь совершали
прыжки. Прыжки совершали на аэродроме Люберцы. Всего совершили
4 тренировочных прыжка с самолета ТБ-3 и ДБ-6.
Итак, в Москве мы обучались до половины мая 1942 года. Потом
нас всех перевезли на аэродром Монино. Здесь произвели доукомплектовку
обмундирования, снаряжения и питания. Подрулили
самолеты ТБ-3. Показали, кому на какой самолет садиться, и
мы, нагруженные до неповоротности, побежали к самолетам. У меня
был самолет с номером „тройка голубая“. Снаряжение: парашют
основной, запасной, вещмешок, карабин, подсумок, лопата саперная,
плащ-палатка. Шинелей не было.
В сумерках мы вылетели. Судя по осколкам, ударяющим по
самолетам, нас обстреливали зенитки. И так высадились, вернее,
прыгали с самолетов на смоленской земле».
Здесь первая часть тетрадки заканчивается, дальше идет рассказ
уже про побег из лагеря.
Я помню, дедушка говорил, что готовили их очень хорошо, и
огорчался, что попал в плен и не смог применить все полученные
умения: их учили и разведке, и одиночным диверсиям в тылу врага.
Задачей десанта была помощь находившейся тогда в окружении
конной армии генерала Белова. Конкретно бригада, в которой служил
мой дед, должна была отвлекать немцев от основной высадки
десанта и прорыва генерала Белова.
Высадка прошла успешно, немцев поблизости не было, десантники
собрали и сложили вместе парашюты, подобрали сброшенное
отдельно снаряжение и произвели марш-бросок в сторону
села Алексино, где уже вступили в бой. Мины быстро закончились,
минометы было приказано уничтожить (последнюю мину просто
кидали в ствол вверх ногами, и она там взрывалась). После этого
вели бои еще около недели (патронов к личному оружию было
достаточно). Однажды немцы наступали и залегли. Дедушка, чтобы
лучше видеть, встал за дерево, и в этот момент рядом разорвалась
мина, осколком которой деда ранило в бок.
Дальше отрывок из записей моего отца:
«После ранения, с осколком в боку, с поля боя вывели отца, под
руки“, а потом волоком и везли на лошади. <…> Привели в Алексино,
где был медсанбат. Он находился в очень красивом доме, наверно,
чьей-то усадьбе. Там сдал карабин, патроны, перевязали, накормили.
Народу в медсанбате было много. Ночевал одну ночь в коридоре.
А потом отправили на подводе в Озерище. Там лежали в
школе. Было там раненых человек 30. Никто не ухаживал, не кормили.
Вскоре наши ушли, всех раненых так и оставили там, сказали,
что если кто может, добирайтесь в Починок, там, мол, есть аэродром
и оттуда вас вывезут. Ходячих никого не было. Там встретился отцу
земляк из г. Мезень Архангельской обл., Жданов Николай, тоже тяжелораненый.
После того как их бросили, приходили несколько раз
местные женщины. Давали воды и кое-чего поесть. Варили суп из
крапивы и лебеды. Так как давно не ели, то в туалет не ходили, а для
„малой нужды“ использовали каски. Перед приходом немцев женщины
собрали у всех документы и сожгли тут же в печке.
Примерно через два дня пришли фашисты. Вошли с автоматами,
что-то покричали и ушли. Отец с земляком обнялись, простились,
думали, что или гранатами закидают, или сожгут. Но все ушли.
Через сутки подогнали подводы — одноколки „не деревенские, а немецкого
образца, все одинаковые“. Всех сгрузили на подводы и отвезли
в Дорогобуж, где разместили в церкви на полу. Ни фамилий,
ни имен никто не спрашивал. Не кормили. Еще через сутки вагоном
отправили в Вязьму. Жданова после Дорогобужа не видал.
В Вязьме, где-то в пригороде, видимо, был отгорожен квартал
сельских домов, в которых были сделаны нары, там и лежали раненые.
Лечения почти не было. Ходили русские, видимо из полицаев,
иногда перевязывали бумажными бинтами „как теперешняя туалетная
бумага“. Там же, в Вязьме, на шею надели веревки с железными
жетонами из двух частей, который в случае смерти переламывался
и одна часть хоронилась вместе с умершим (а их было много). Фамилий,
имен опять никто не спрашивал. Теперь отец был № 1650.
В лазарете много не общались. Помнит Анисимова, но как звали
и кто по званию, не помнит. <…> Отец как-то поправился. Видимо,
деревенская закалка помогла или очень „счастливый“ случай.
Осколок не вырезали, рана затянулась, и его отправили на работы
в Гжатск. Там в церкви тоже был небольшой лагерь. Спали прямо
на полах, в чем есть. Гоняли на строительство какой-то железнодорожной
ветки. Куда ветка, в памяти не сохранилось.
Отец к тому времени был уже „доходяга“, да и рана от работы
снова открылась, и его вернули снова в Вязьму, но уже не в лазарет,
а в сам лагерь. Запомнилось трехэтажное здание, и как каждое
утро со всех этажей вытаскивали крючьями умерших и складывали
в кучу у выхода. В других лагерях, где привелось побывать отцу,
для вытаскивания покойников были тележки, здесь выволакивали
просто так. …Кормить почти не кормили. Так было до конца августа,
а в конце августа (или в самом начале сентября) 1942 года
группу „доходяг“ собрали, погрузили в вагоны и отправили в лагерь
в г. Двинск (ныне Даугавпилс) на территории Латвии. По дороге
один раз покормили баландой в Витебске. Из вагонов не выпускали…»
…На этом тетрадь, записанная дедушкой в 2000 году, заканчивается.
Я знаю, что дедушка с товарищами бежал, почти добрались
до Чехословакии, пройдя за два с небольшим месяца около 600 километров.
Наступила осень, стало холодно и сыро, и однажды они
решили днем развести костер, дым которого их выдал. Их схватили
и отправили в штрафной лагерь в городе Вайден, где они были
до конца войны. Освободили деда американцы. Перед их приходом
охрана лагеря, состоявшая в основном из местных жителей,
разбежалась, а вскоре в лагерь ворвались два американских танка,
помяли колючую проволоку и уехали дальше. Через несколько
дней американцы на автомобилях вывезли освобожденных пленных
в советскую оккупационную зону.
Всегда, когда я рассказываю про деда и дохожу до этого места,
слушатели делают предположение: «ну, а дальше они пошли мотать
лагеря уже в Советском Союзе, конечно же». Но с дедушкой и его то-
варищами этого не произошло. Он только вспоминал, что солдаты фронтовики
плохо относились к пленным и держали себя высокомерно.
Но когда проверили, что по документам дедушка действительно
служил в армии и пропал без вести, его снова вернули в строй… [13]

Ермолаев Виктор Андреевич (19.08.1924 — 25.12.2011), г. Москва
Выпускник 1941 г. школы № 293 Ростокинского района г. Москвы. Вместе
с товарищами-одноклассниками вступил в 13-ю Ростокинскую дивизию
народного ополчения. Участвовал в боях. При прорыве из вяземского
окружения попал в плен. С октября и до середины ноября 1941 г. находился
в вяземском лагере военнопленных. Прошел немецкие лагеря смерти в Рославле, Смоленске… В Италии совершил дерзкий побег из плена и героически воевал в рядах итальянского Сопротивления до Победы. Автор воспоминаний об участии в войне «Кромсали их в мясо!». В октябре
1990 года по поручению Советского комитета ветеранов войны участвовал
в Х национальном конгрессе Ассоциации бывших политических заключенных
концентрационных лагерей в Италии, в г. Прато-Палацо Коммунале.
После возвращения домой закончил Московский автодорожный институт,
получив специальность инженера-механика по эксплуатации автомобильного
транспорта. Работал на 9-й автобазе Мосавтотранспорта.
Более 45 лет отдавал свои силы и знания строительству автомобильных
дорог в Московской области, отмечен званием «Почетный работник автотранспорта
России».
Награжден двумя Орденами Отечественной войны 2-й степени, медалями
«За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–
1945 годов», «За оборону Москвы», «Партизану Второй мировой войны в
Европе», памятной медалью за активное участие в освобождении стран
Европы от немецких оккупантов и в ознаменование 50-летия Победы над
фашистской Германией, юбилейными медалями, а также Почетным знаком
РКВВС — за активное участие в ветеранском движении. С 1995 по 2011 г.
был председателем Совета ветеранов 13-й Ростокинской сдно г. Москвы.
«Я родился 19 августа 1924 года в городе Москве, на Новоалексеевской
улице. По национальности — русский. Православный.
Член КПСС с 1958 г., член ДОСААФ. В 1941 г. окончил школу
№ 293 в бывшем Ростокинском районе Москвы.
Узнал о начале войны 22 июня 1941 г., возвращаясь из парка
„Сокольники“, где мы с моими школьными товарищами гуляли после
выпускного вечера в нашей школе.
По призыву Московской партийной организации в районах
столицы начали создаваться дивизии народного ополчения. Узнав
об этом, я и мои друзья — Степанов Леонид и Вольвовский Виктор
— записались добровольцами в народное ополчение.
Формировалось наше подразделение в нашей родной школе.
Я был зачислен в отдельную роту связи при штабе 13-й дивизии Ростокинского
района. Определенные воинские навыки мы уже имели,
так как в школе с 8-го по 10-й класс преподавался особый предмет —
„военное дело“. В программе предусматривалось изучение устройства
винтовки, пулемета „максим“, правил защиты при воздушном
нападении. Занимались строевой подготовкой и сдачей норм ГТО,
участвовали в соревнованиях по стрельбе из мелкокалиберных винтовок,
изучали правила по оказанию первой помощи раненым и т. д.
…Бывая в подразделениях нашей дивизии, я видел, как неустанно
велись земляные работы, отрывались траншеи, строились
дзоты, укрытия. На рубеже восточнее Вязьмы дивизия построила
главную полосу обороны в кратчайшие сроки. Хотя непосредственного
соприкосновения с противниками еще не имели, но дыхание
фронта стало реальным. Вражеские самолеты регулярно обстреливали
из пулеметов бойцов, проводивших оборонительные
работы, передвигающиеся к линии фронта группы наших солдат и
автомашины.
К сентябрю из полков дивизии всех малолетних, которым не
было семнадцати лет, по приказу командира дивизии отправили
домой. Мне повезло. Я, оставаясь при штабе дивизии, не был замечен
и под этот приказ не попал, словом, продолжил свою службу.
…В ночь на 3 октября командир дивизии получил от генерала
Болдина дополнительную информацию и ориентировку по обстановке.
Стало известно, что немцы прорвали фронт и во многих
местах значительными силами танков и мотопехоты глубоко вклинились
в оборону войск Западного фронта. Дивизии ставилась задача:
прикрыть и обеспечить отход войск оперативной группы и
19-й армии через реку Днепр. Не допустить выхода противника с
севера от г. Холм-Жирковский в район между Днепром и его притоком
р. Соля и в район южнее р. Вязьмы.
…Приказ был воспринят присутствующими как священный
долг. Командование полка понимало, что долго сдерживать лавину
врага, хорошо вооруженную техникой, невозможно. К этому времени
была произведена перегруппировка частей в полку, созданы
минные поля севернее р. Вязьма и западнее р. Днепр. Ополченцы
совместно с саперами вырыли в промежутках минных полей щели
для истребителей танков, которые располагались парами в одной
щели с ручными гранатами и 10–15 бутылками с горючей жидкостью.
Это мероприятие позволило ополченцам эффективно создать
препятствие для наступавших фашистских танков.
3 октября после авиационной подготовки под прикрытием артогня
силами двух батальонов при поддержке 7–8 танков фашисты
атаковали позиции нашего 37-го полка на плацдарме у деревни
Кошкино и ворвались в наши окопы. Резерв полка подошел вовремя,
контратаковал врага и уничтожил прорвавшихся немцев. В этом
бою пали смертью храбрых большое количество ополченцев, большие
потери понесли и фашистские захватчики. День 8 октября для
дивизии был „черным днем“. Бой не прекращался ни на минуту.
Авиация, артобстрел, танки яростно атаковали наши позиции. За
день было отбито восемь атак. Ополченцы держались стойко. Подразделения
дивизии истекали кровью, потери личного состава в ротах
достигали 50 % и выше. За период боев в районе Холм-Жирковский
дивизия потеряла убитыми и ранеными 6000 ополченцев.
Во вражеском окружении оказались 4 армии Западного фронта.
Лишившись боевого центра управления, они принимали все
меры к выходу из окружения отдельными воинскими подразделениями.
В одном направлении прорыва принимал участия и я, но
вырваться из окружения мне, как и многим другим, не удалось.
Я попал в плен. Большое количество военнопленных согнали в
Вязьму и разместили в недостроенном здании авиазаводаа,
обнесенном колючей проволокой в несколько рядов. Голод, холод,
болезни и тысячи смертей. Варварское, бесчеловечное обращение
к нам — пленным — трудно описать. Скопилось за этой изгородью,
как в муравейнике, огромное количество военнопленных. Ни воды,
ни еды. У кого-то в вещевых мешках были сухари и еще кое-что из
еды; старались по возможности поделиться друг с другом. Однажды
нам за изгородь кинули тюбики с сухим концентратом гречки,
пшена. Но надо было видеть, как на это „угощение“ набросились
голодные наши товарищи, кому-то досталось, а кому-то нет. Обессиленные
тихо отдавали свою душу Богу.
Запомнилась мне такая история. Приезжают какие-то немецкие
офицеры с отрядом солдат и проходят среди нас. Один из офицеров
держит в руках тросточку и указывает на пленного. Охранник
говорит: „Швайн, ком“ (свинья, ко мне), его берут и выводят за
пределы лагеря, раздевают до белья и сажают в грузовую машину с
открытым кузовом. Так в течение многих дней проходил отбор лиц
„еврейского происхождения“. Сколько бойцов этой национальности
были увезены из лагеря и расстреляны извергами-нацистами!
И вот в лагерь прибыл большой отряд немецких солдат на лошадях
— началась эвакуация лагеря. Всех, кто мог двигаться, выгнали
за пределы и большой цепочкой двинули в направлении на
запад. С обеих сторон колонны — охранники на лошадях с автоматами.
Колонна двинулась в путь. Страшно и больно было смотреть
на всех тех, кто очутился в ней. Измученные, больные, раненые,
разных возрастов они мало походили на людей. Тех, кто не мог дви
гаться, охранники пристреливали на месте. Гнали нас по большаку,
вдоль которого осталось много разбитого трофейного снаряжения,
убитых лошадей и трупов. На поле лежали остатки неубранной капусты,
картофеля и других овощей. Голод заставлял нас выбегать из
колонны и хватать, что попадется. Одним удавалось, а другим за это
приходилось расплачиваться своей жизнью. В считанные минуты
от убитой лошади оставался лишь скелет, а кусок конины давал дополнительные
силы. Нас не оставляла мысль, что необходимо как
можно скорее бежать из колонны. Другие надеялись на Бога.
В районе Ельни Смоленской области немцы-охранники устроили
ночлег для военнопленных. Вокруг разожгли костры. На
территории было несколько сожженных домов, в один из них кидали
умерших пленных и расстрелянных при побеге. В темноте мы,
трое москвичей, незаметно пробрались в тот дом и спрятались под
трупами. Утром колонна двинулась дальше, а мы после ее ухода выбрались
на белый свет и двинулись в лес. Решение было принято:
„Идти на Москву“. От деревни до деревни, через леса и поля, обходя
немецкие части, мы двигались до тех пор, пока в одной деревне
нас не заметили немцы и не бросили в сарай. К нашему счастью, а
может, к несчастью, по этой дороге прогоняли другую колонну военнопленных,
и нас немцы бросили в нее. Имея опыт побега, мы в
районе г. Всходы вновь совершили побег…» [14]

Мухамедшин Саяф (1910–2004), Республика Башкортостан
Саяф Мухамедшин, 1910 г. р., — красноармеец 532-го сп 111-й сд (Калининский
фронт). До войны его семья проживала в д. Н. Кабаны Краснокамского
р-на Башкирской АССР. Призван Краснокамским РВК 8 августа
1941 г. По данным военкомата считался пропавшим без вести с июня
1942 г. По спискам лазарета № 2 «Дулага-184» умер 25 августа 1942 г. Но
боец пережил и вяземский лагерь, и все другие на его многострадальном
пути. Остался жив, вернулся домой, на Родину. Рассказ дочери Саяфа Мухамедшина
записан по телефону.
«Наш папа находился в смертном лагере (он его так называл) в
Вязьме, был очень слабый, находился в одном из лазаретов. Бежал,
поймали, по непонятным причинам не расстреляли. Значит, суждено
было жить.
Его спас надзиратель. Он подошел к отцу и сказал: „Я не немец,
а австриец, меня не бойся, я тебя спасу. Сейчас немцы поедят и уйдут,
ты приходи — я дам тебе еды. Ты очень слабый, по дороге не
падай, а то застрелят“. Таким образом, отец смог подкормиться и
еще спас 12–15 человек.
Выдавали хлеб — небольшой кусок, и жидкую баланду. Отец
не пил и не курил. Менял табак на еду, но сам потом делился с другими.
Он говорил: „Из этого лагеря живым никто не выходил“.
Потом они бежали. После побега отец попал к нашим, воевал,
затем находился в Монголии и вернулся домой в 1948 г.
У него родилось после войны шестеро детей.
Умер в 2004 году…
Не много он о лагере рассказывал, кроме того она была ребенком и не
все помнит…» [15]

Ковалев Климентий Семенович (1900–1986), г. Могилёв
(из письма его сына Л. К. Ковалева, г. Могилев, Республика Беларусь)
«Путешествуя по просторам интернета, нашел сведения о работе
по увековечению памяти узников лагеря военнопленных „Дулаг-184“,
прочитав которые, вспомнил, что мой отец Ковалев Климентий Семенович
рассказывал о том, что он был в плену в г. Вязьме.
Из его рассказов я помню, что лагерь был на территории завода.
Он рассказывал, что условия содержания были ужасные: кормили
тем, что привезут сами пленные с колхозных полей. Ставили
бочки из-под бензина на кирпичи и пытались сварить в них чтото
подобие супа из мерзлых брюквы или картофеля, но немцы не
давали даже свариться овощам и приказывали раздавать похлебку
по строго установленной очереди — не более одной порции в
руки, во что попадется: в консервную банку, в котелок, в каску, кто
что приспособит под посуду. За очередью следили и, если кто пытался
получить еще, расстреливали. Отец говорил, что был свидетелем
убийства охранником с вышки солдата-узбека за то, что тот
встал еще раз в очередь за едой. Отец очень хорошо отзывался о
военных врачах. Он говорил, что единственными, кто не снял офицерские
гимнастерки, были военные врачи. Они, как могли, оказывали
помощь раненым и больным — собирали продукты, приспосабливали
под перевязочный материал нательное белье солдат и
даже собирали мочу для обмывания ран. Вспоминал, что одного из
врачей, еврея, расстреляли при одном из построений: немец-офицер
указал на него тростью и сказал: „Юде“. Приставал и к отцу, так
как при призыве его не подстригли, и немец думал, что он офицер
и снял свою гимнастерку, но каким-то образом помогли окружающие,
подтвердили, что он рядовой солдат.
Отец вспоминал, что пробыл в лагере порядка десяти дней и
понял, что если он останется в нем, то ему конец, обессилеет от не-
доедания. И хотя немцы всех, кого ловили при осуществлении побега,
вешали тут же возле лагерного забора для устрашения, решил
не оставаться: пан или пропал. Приняв решение о побеге, начал
присматриваться к людям, нашел еще двух земляков из Шкловского
района Могилевской области (к сожалению, не помню их фамилий)
и предложил им бежать вместе. Один из земляков согласился,
а другой струсил. Действуя дальше, отец с товарищем примкнули к
группе таких же активных людей во главе с офицером (отец называл
его Полковником). Под руководством этого офицера они сделали
подкоп под стену и в одну из ночей ушли в составе группы не
менее 50 человек. После побега Полковник приказал разделиться
на мелкие группы по два-три человека и идти туда, куда хотят солдаты,
а сам пошел в сторону Москвы. Отец с товарищем-земляком
пришел домой в деревню Окуневка Шкловского района Могилевской
области, а товарищ его — в свою деревню. Им удалось благополучно
пережить оккупацию, и в 1944 г. они снова были призваны
в армию.
Отец закончил войну в Вене в 1945 г. Был награжден медалью
„За отвагу“ и другими медалями, имел много благодарностей. Выжил
и его товарищ, с которым они бежали из Вязьмы. А того, другого,
который с ними не пошел, отец после войны не нашел, говорил,
что он пропал без вести. Вот такие воспоминания нахлынули
на меня после знакомства с результатами вашей работы.
К сожалению, отец мой умер в 1986 г. на 82-м году жизни, и теперь
уточнить детали уже невозможно, но я уверен, что рассказывал
он именно о лагере „Дулаг-184“» [16].

Источники
1. Рассказ бывшего военнопленного М. Шейнмана // Гроссман В.,
Эренбург И. Черная книга. Воспоминания бывших узников нацистских лагерей.
1980 // URL: http://jhistory.nfurman.com/shoa/grossman020.htm.
2. Хольный Г. А. Воспоминания о лагере военнопленных «Дулаг
№ 184» // Сайт «Я Помню». URL: http://iremember.ru/memoirs/svyazisti/
kholniy-georgiy-aleksandrovich/.
3. Анваер С. Кровоточит моя память. Из записок студентки-медички.
М. РОССПЭН, 2005, с. 208. Книжная серия «Человек на обочине войны»
(из личной коллекции И. Д. Музыченко, г. Вязьма).
4. Шлячков Б. И. Воспоминания о лагере военнопленных «Дулаг-184»
// Архив МАОПО «Народная память о защитниках Отечества» и Оргкомитета
«Вяземский Мемориал».
5. Шимкевич В. Н. Судьба московского ополченца. М.: Центрполиграф,
2008.
6. Из воспоминаний Александра Михайловича Согрина о пребывании
в «Дулаге-184» // Шилов С. Страшная одиссея солдата Согрина // Альманах
«Тобол». 2009. № 1 (17), № 2 (18).
7. Корытов Н. В. Воспоминания о вяземском лагере военнопленных
«Дулаг-184» // Архив Вяземского краеведческого музея.
8. Тетцов А. П. Воспоминания о пребывании в «Дулаге - 184» // Архив
Вяземского краеведческого музея.
9. Маковейчук Б. Г. Воспоминания о вяземском лагере военнопленных
«Дулаг-184» (из личной коллекции вяземского краеведа И. Д. Музыченко);
Маковейчук Б. По дорогам войны и партизанским тропам. Дневник
партизана. Б/м, 2011. С. 28–29.
10. Маркова (Зиновьева) Т. И. Воспоминания о прорыве советских
войск у с. Богородицкое, лагере военнопленных «Дулаг-184». Из фондов
музея 2-й сдно г. Москвы. ГБОУ Школа № 1301 (№ 434). Воспоминания
подготовлены к публикации Сумароковым Александром Борисовичем.
11. Шинкарев И. Ф. Воспоминания о вяземском лагере военнопленных
«Дулаг-184». Архив Музея боевой и трудовой славы средней школы
№ 5 г. Вязьма.
12. Фавстова М. А. Воспоминания о вяземском лагере военнопленных
«Дулаг-184». Живая память. Письма бывших советских военнопленных».
ФГУК «Центральный музей Великой Отечественной войны 1941–
1945 гг.», Мемориальный музей немецких антифашистов (филиал ФГУК
«ЦМ ВОВ»). М.: Рейтар, 2005. С. 95.
13. Мошарев П. А. Воспоминания о вяземском лагере военнопленных
«Дулаг-184» // Из материалов сайта «Домовый храм святой мученицы Татианы
при МГУ им. М. В. Ломоносова» // URL: http://st-tatiana.ru.
14. Ермолаев В. А. Кромсали их в мясо. Воспоминания о вяземском
лагере военнопленных «Дулаг-184», дальнейшей судьбе, участии в итальянском
Сопротивлении // От солдата до генерала. Воспоминания о войне.
Том 7. М.: Академия исторических наук, 2006. В подготовке воспоминаний
оказал помощь Олег Дмитриевич Таптыков, студент 1-го курса
факультета экономики и менеджмента Московского авиационного института
(государственного технического университета).
15. Из рассказа дочери красноармейца Саяфа Мухамедшина // Архив
МАОПО «Народная память о защитниках Отечества» и Оргкомитета
«Вяземский Мемориал».
16. Ковалев К. С. Воспоминания о «Дулаге-184». Там же


Вернуться к началу
СообщениеДобавлено: Пн фев 18, 2019 18:38 18 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
ЛАЗАРЕТЫ «ДУЛАГА-184»

Лазареты «Дулага-184», как и вяземских пересыльных лагерей
№ 230 и 231, были лишены необходимых медикаментов, лекарств,
перевязочного материала, элементарных гигиенических условий,
питания. Исключение в первые месяцы после вторжения фашистов
могли представлять оснащенные советские военные госпитали,
захваченные вместе с ранеными и медперсоналом, на базе которых
были созданы некоторые лазареты (в частности, лазарет № 1
на Красноармейском шоссе). В Вязьме, по рассказам старожилов,
таких госпиталей до оккупации города было много, под них были
приспособлены все больницы и школы города.
В захваченных госпиталях в Вязьме в условиях фашистского
режима умерли от тяжелых ран красноармеец С. П. Заломов
из д. Румянцево Кунцевского района Московской области
(«имелось письмо от товарища, что он был ранен и отправлен
в госпиталь, после о нем ничего не знает». Умер 5 января
1942 г. в лазарете № 1), младший лейтенант-танкист Г. И. Гончаренко,
уроженец г. Краснодара («было одно письмо из Вязьмы.
Его написала какая-то девушка, наверно, медсестра, Жориной
маме, моей прабабушке, о том, что Георгий Иванович в
госпитале, тяжело ранен, геройски сражался под Смоленском.
Обстановка в Вязьме очень тяжелая, немцы подходят, наши отступают…»),
красноармеец Алексей Ильич Наумов из села Сметанино
Санчурского района Кировской области («В последнем
письме домой он сообщил, что ранен и лежит в госпитале. Уже
значительно позже (после войны) бабушке сообщили, что госпиталь
попал в окружение и дед, возможно, умер в каком-нибудь
немецком лагере…»).
Многие пленные поступали в лазареты умирающими, в бессознательном
состоянии, в состоянии агонии. По спискам лазаретов
таких мучеников проходит 1 239 человек, о чем имеются многочисленные
записи, в том числе из списков лазарета № 1:
– за 18 января 1942 г.: «8 человек умерли, фамилии неизвестны,
а также и адреса. Начальник лазарета 1 - Семко» (ЦАМО: ф.
58, оп. 18002, д. 1200, с. 570).
– за 1 февраля 1942 г.: «…8-59. Адресов нет. Санитар по уборке
трупов Корюкин» (Там же. С. 393). https://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=80332546&p=393
– за (неразборчиво) марта 1942 г.: «…Кроме того, умерло 19 человек.
Фамилии, имена, отчества и их домашние адреса установить
не удалось, т. к. они поступили в бессознательном состоянии
и, кроме того, при отсутствии каких-либо документов. Нач.
лазарета 1 - (неразборчиво)» (Там же. С. 526). https://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=80332546&p=526
– 23 сентября 1942 г.: «Неизвестный адрес, фамилия, прибыл в
агонии. Нач. лазарета 1 - Семко» (Там же. С. 52).
Из списков умерших больных лазарета № 2:
– за 30 января 1942 г.: «…3 обмороженных были доставлены в
бессознательном состоянии, и скончались, не приходя в сознание.
Документов при них не было. Главный врач лазарета № 2 - Чуловский»
(Там же. С. 407).
– за 3 марта 1942 г.: «10 человек военнопленных, доставленных
без сознания и без документов. Главный врач лазарета № 2 - Чуловский,
5.03.1942» (Там же. С. 532).
– за 5 марта 1942 г.: «…3 неизвестных военнопленных, доставленных
в бессознательном состоянии и без документов. 7.3.1942, г.
Вязьма. Главный врач лазарета № 2 - Чуловский» (Там же. С.
566).
– за 28 марта 1942 г.: «…Три человека неизвестных, прибывших
25 марта из Ржева транспортом в бессознательном состоянии
и без документов. Главный врач лазарета № 2 - Чуловский»
(Там же. С. 254).
Из списка умерших больных лазарета № 3:
«С 1.01. по 2.01.1942 умерло пять человек, доставленных в бессознательном
состоянии, и установить их фамилии и другие данные
нельзя было. Старший врач лазарета № 3 - Филимонов» (Там
же. С. 354)…

До наших дней благодаря документальной книге С. И. Анваер
«Кровоточит моя память. Из записок студентки-медички» сохранились
подробные воспоминания о лазарете № 1, располагавшемся
в зданиях вяземской городской больницы. Ее территория была
окружена двойным рядом колючей проволоки, у ворот и по углам
стояли вышки с немецкими солдатами. Раненые и больные размещались
не только в переполненных зданиях больницы, но и вокруг
них — сидели и лежали прямо на земле.
Здание госпиталя не отапливалось, столбняк, газовая гангрена, эпидемические болезни ежедневно
уносили десятки жизней. Советские военнопленные и мирные граждане, как пребывающие в основном лагере, так и в «лазаретах», были обречены на мучительную смерть.
«В единственном двухэтажном здании кто на койках, кто
прямо на полу — всюду лежали раненые и больные, — вспоминает
С. И. Анваер, поступившая в лазарет № 1 больной гнойным стоматитом
на фоне цинги, а затем с декабря 1941 г. по март 1942 г.
работавшая там медсестрой. — Единственная женская палата на
пять человек помещалась в бывшем рентгеновском кабинете. Под
головой у кого подушка, у кого — свернутая шинель. Укрыты все
шинелями, только у одной одеяло. Эта девушка самая тяжелая.
Крошечная ранка от пистолетной пули на спине давно зажила, но
явно перебит спинной мозг, полный паралич ног. Будь она и в нормальной
больнице, это не пройдет никогда. И она это знает. Держится,
говорит: „Зато ничего не болит“».
Медицинские работники, попавшие в плен вместе с ранеными,
оказывали им всяческую помощь, но при отсутствии лекарств
и оборудования усилия их оставались тщетным. «Работать
было невыносимо тяжело, — пишет С. И. Анваер, — ведь
у нас почти ничего не было, чтобы помочь больным… Выжить
в таких условиях могли только легко раненные пленные. Люди
умирали, у раненых не заживали раны. Мертвых не успевали выносить
из палат».
Как и во всем лагере, в лазарете свирепствовал голод. «В день
полкотелка баланды и маленькая круглая буханка на четверых. На
вид аппетитная глянцевато-коричневая, но когда ее разрезали, то
содержимое вытекало, и оставалась только безвкусная корка. Совсем
плохо было в те дни, когда баланду варили из льняного семени;
получалась тянущаяся за ложкой клейковина, проглотить которую
было совершенно невозможно. Относительным подспорьем
был льняной жмых. Он горкой лежал у одного из бараков».
Кое-что из продуктов старались передать военнопленным местные
жители.
Солдаты из охраны издевались над ранеными и выздоравливающими.
Имеются свидетельства, что один раненый, умирающий
от голода, на костылях подошел к окну, выходившему на Калужское
шоссе, и попросил у прохожего еды, за что сразу же был расстрелян
гитлеровским солдатом. В один из дней в госпитале зачитали
приказ: «Во время погрузки продуктов некоторые русские позволили
себе съесть несколько сухарей, за что были расстреляны,
остальные строго предупреждаются».
Врачи жили в небольшом домике около ворот (бывшая «контора»).
Две комнаты занимали врачи-мужчины, в совсем крохотной
ютилась Софья.
Официальным комендантом лазарета, как пишет С. И. Анваер,
был немец, старший лейтенант вермахта, пожилой человек в женском
платке поверх пилотки, в русских меховых рукавицах, скрепленных,
как у малых детей, шнурком, перекинутым за шею. «Он
ни во что не вмешивался, в корпуса не заходил, пленных ближе,
чем на несколько шагов, не подпускал. Как только начинало темнеть,
немедленно исчезал». Фактически руководил лазаретом один
из военнопленных, москвич, до войны сотрудник Госторга Борис
Александрович («коренастый чернобородый человек в белом полушубке»):
«Он всем командовал, всегда очень толково, требовал
порядка, ладил с главным врачом (тоже военнопленным). На коменданта
лазарета никакого внимания не обращал. Когда же в лазарет
являлись разные немецкие военачальники, держался с чувством
достоинства, своим обычным голосом свободно говорил с ними
по-немецки». Фамилия этого человека осталась, к сожалению, неизвестной,
за глаза военнопленные называли его «греком». Видимо,
он вел какие-то хозяйственные дела в лазарете, в том числе подавал
данные о количестве пленников, заказывая «питание». Имел
отдельное отапливаемое помещение для работы — «контору». Каждый
вечер медики сообщали ему сведения за сутки — о количестве
больных, поступивших в лазарет, и количестве умерших, о том,
какие произошли «ЧП». Все эти данные «грек» записывал. Количество
умерших узников он регулярно уменьшал, чтобы увеличить
довольствие для живых. Сводки об умерших подавал на несколько
дней позже, чтобы подкормить особо нуждающихся — шел на явный
смертельный риск.
Борис Александрович особенно тесно общался с военнопленными,
работавшими в сапожной мастерской при лазарете. Официально
сапожники чинили обувь немцам, и те расплачивались с
ними продуктами. Однако, как сообщает С. И. Анваер, случайно
узнавшая об этом, они чинили и обувь военнопленных «и через
своих людей обували самых разутых. Помогали и с едой».
Видимо, «грек» вел подпольную деятельность, был связан с
партизанами. Немцы схватили этого смелого мужественного человека
и зверски расправились с ним, повесив его около сапожной
мастерской, запретив снимать его тело. «Сапожников арестовали
и куда-то увезли», — сообщает С. И. Анваер.
Зимой 1942 г. «Дулаг-184», как и все лагеря для советских военнопленных,
находящиеся на территории СССР и в странах Третьего
рейха, охватила повальная эпидемия дизентерии и сыпного тифа.
В лазарете № 1 поначалу была предпринята попытка изолировать
сыпнотифозных больных в отдельном бараке, обнесенном
двумя рядами колючей проволоки, на которую повесили табличку
«Тифус» с нарисованными черепом с костями. С больными заперли
молодую женщину-врача (по словам С. Анваер, она чудом
выжила) и нескольких человек медперсонала. Из барака никого не
выпускали, и слухи о нем ходили самые страшные. По воспоминаниям
старожилов, таким «бараком» могло фигурировать самое непрезентабельное
во всей довоенной больнице деревянное здание,
где перед войной размещались больничный красный уголок и гинекология.
Тем более что оно находилось в определенном отдалении
от остальных зданий. Но тем не менее эпидемия распространилась
по всей остальной территории лазарета.
«Смертность от сыпняка, — пишет С. И. Анваер, — была колоссальная.
Больные старше 35–40 лет умирали все. Многие, уже
перенесшие сыпняк, умирали от истощения. На лагерном пайке у
них просто не хватало сил для восстановления после невольной
голодовки во время болезни. Бывший сыпнотифозный барак уже
не был изолирован от остальной территории лазарета, за время
эпидемии весь лазарет стал сыпнотифозным»
Почти во всех воспоминаниях многих бывших узников «Дулага-184»
сообщается о перенесенном ими в лагере сыпном тифе (воспомнания
Г. А. Хольного, Е. Г. Посохина и др.). Минчанин А. М. Петербурцев
в своих воспоминаниях также пишет: «В марте 1942 г.
в центральном лагере военнопленных г. Вязьма, где я находился,
вовсю свирепствовал сыпной тиф. Через десять дней повторного
пребывания в этом лагере заболел сыпным тифом и я. Меня отправили
в изолятор для больных тифом военнопленных» [1].

Немцы панически боялись массовых эпидемий, поэтому во
всех трех лазаретах в Вязьме были созданы дезинфекционные камеры,
изоляторы, инфекционные бараки. К Спискам погибших военнопленных
приложены списки работников дезинфекционных
камер 2-го и 3-го лазаретов — по 3–4 человека в каждом, в составе
военфельдшера (зав. делопроизводством дезинфекционной камеры,
зав. дезкамерой), санитара-дезинфектора, рабочих-дезинфекторов,
дезинфектора-банщика [2].
Врачи лазаретов сообщали немцам о случаях страшных болезней:
«В санитарную часть лагеря военнопленных. Сообщаю, что
при лазарете при лагере военнопленных выявлено два случая заболевания
с подозрением на брюшной тиф. Больные выделены в
изолятор. Оба случая относятся к обслуживающему персоналу.
31.01.1942. Ст. врач Степанов» [3].
https://obd-memorial.ru/html/info.htm?i ... 6&page=277
Обращает на себя внимание последняя строка донесения: несомненно,
что первым попадал под угрозу заражения смертельными
инфекционными болезнями медицинский персонал лазаретов
— от врачей до санитаров.

Один из изоляторов, по воспоминаниям узников, находился в
Вязьме по соседству со сгоревшим маслобойным заводом. Военнопленные
вспоминают: «В изоляторе нас, больных тифом, было человек
70. С нами находились два врача из советских военнопленных,
тоже переболевшие тифом. Изолятор представлял собой
обыкновенный барак с нарами. Лечения не было никакого, так как
не было медикаментов. Врачи после болезни ослабли, но все время
были на ногах, стараясь облегчить наши страдания, — подавали
поесть, попить, укрывали, чем могли, поддерживали морально.
А питание было такое же скудное, как и в лагере. Каждую ночь
умирало по 3–4 человека» [4].
Бывшие военнопленные отмечают, что в инфекционных бараках
также содержались крестьяне из деревень, находящихся в партизанских
зонах. Их немцы забирали в тифозные изоляторы насильно,
чтобы они не шли в партизаны.
Распространение эпидемического сыпного тифа в немецких лагерях
военнопленных среди массы людей вызывали вши. Это был
страшный омерзительный бич для несчастных людей, которые на
протяжении длительного времени были лишены возможности помыться,
постирать или сменить одежду. В некоторых лагерных документах
в качестве одной из причин физической гибели человека
наряду с истощением называется педикулез. Страшно представить!
«Поскольку с самого начала войны вот уже на протяжении пяти
месяцев мы не имели возможности ни сменить нательное белье,
ни постирать его (а на себя мы надевали все, что имели, чтобы
спастись от холода), количество вшей в одежде было неисчислимое.
Основным нашим занятием в изоляторе была борьба с насекомыми.
С утра до вечера все мы, тифозники, кроме тех, кто еще
был в кризисном состоянии, занимались одним делом — уничтожали
вшей в одежде. Во второй половине марта 1942 г. меня вернули
из изолятора в лагерь как выздоровевшего и имеющего возможность
работать. Истощенный до предела, на подгибающихся
от слабости ногах, без волос (они все выпали), я был на пороге голодной
смерти» (из воспоминаний А. М. Петербурцева) [5].

Сыпной тиф был не единственным инфекционным заболеванием
в лагере: так, известно, что в лазарете № 3 было кремировано
6 заключенных с признаками гибели от холерного заболевания.

Еще одна причина болезни и гибели людей — обморожение:
ранние жестокие холода, зимнее время, отсутствие какой-либо
обуви и теплой одежды, губительная транспортировка
и пешие перегоны по снегу, неотапливаемые ледяные помещения.

Но уже с января 1942 г. на первом месте по причинам смертности
становятся не огнестрельные ранения и контузии, полученные
в боевой обстановке, хотя они никуда не делись (люди по-прежнему
поступали в лагерь с мест боев, продолжали умирать от неза-
леченных ран, заражения крови), не эпидемические заболевания,
а крайнее истощение узников, связанные с этим тяжелые желудочные
болезни, такие как колит, гемоколит, дизентерия, энтероколит
— из-за многонедельного голода и нечеловеческих условий существования.
К сожалению, в вяземском лагере причины гибели людей в
ежедневных списках умерших не указывались, как это практиковалось
во многих других лагерях военнопленных на оккупированной
территории СССР, в лагерях Германии, Финляндии
и др. Видимо, этот запрет исходил от немецкого руководства
«Дулага-184». Исключение составляют некоторые списки лазарета
№ 1, где военврачом Е. Г. Посохиным указывались основные
причины гибели людей: так, 5 января 1942 г. в лазарете № 1
умерло: 17 человек от гемоколита и 5 — от общего истощения.
9 января 1942 г. в том же лазарете погибло 32 человека: общее истощение
— 15, гемоколит — 8, сепсис (заражение крови) — 2, кахексия
(общее истощение) — 5, колит, обморожение — 1, понос — 1.
Среди документов лазарета № 2 было обнаружено письмо
главного врача лазарета № 2 М. Ю. Чуловского немецкому «руководству»
лагеря о необходимости улучшения питания больных.
https://obd-memorial.ru/html/info.htm?i ... 6&page=134
«В „Дулаг-184“. На 30 августа в лазарете № 2 имеются 159
больных очень ослабевших, остро нуждающихся в дополнительном
питании. Д-р Чуловский, Главный врач лазарета № 2. г.
Вязьма, 30.8.42» [6]. Письмо было написано доктором с риском
для собственной жизни во имя спасения умирающих беспомощных
людей.

О медиках вяземских лагерей смерти, лазаретов «Дулага-184»

Главными врачами лазаретов, как удалось установить поисковикам,
были: в лазарете № 1 — начальник операционного взвода
235-го медико-санитарного батальона 134-й стрелковой дивизии
Илларион Иванович Семко (г. Днепропетровск), военврач 3-го
ранга начальник эвакоприемника № 606 19-й армии Евгений Григорьевич
Посохин (г. Омск), военврач 2-го ранга начальник заразного
отделения 453-й полевой ветеринарной лаборатории Никифор
Феоктистович Шулейко (г. Курск). Еще несколько подписей
главных врачей лазарета № 1 прочесть не удалось.
Во 2-м — военврач 1-го ранга Михаил Юрьевич Чуловский (г. Москва), военврач
2-го ранга дивизионный врач 251-й сд 30-й армии Захарий Петрович Олещенко (г. Харьков).
В лазарете № 3 — военврач 3-го ранга 84-го омсб 158-й сд Владимир Иванович Филимонов (Сталинградская область) и, как мы предполагаем, военврач 3-го ранга старший
ординатор корпусного госпиталя 21-го стрелкового корпуса
Александр Николаевич Игнатов (г. Омск). По воспоминаниям военврача
Е. Г. Посохина, в лагере военнопленных (видимо, так же,
как и он, в лазарете № 1) находились: военврач 2-го ранга старший
врач 791-го сп 131-й сд Павел Петрович Зима (г. Проскуров), военврач
214-го сп Георгий Дементьевич Кондрат (г. Киев), военврач
I-го ранга хирург-консультант 19-й армии Западного фронта Алексей
Федорович Орлов (г. Краснодар), «ветврач Мишанин, Сибирь;
доктор Бондаренко, лечил раны»
Возможно, это был Бондаренко Михаил Васильевич, военврач 2-го ранга, командир
14-го медсанбата 14-й тд 20-й армии. ЦАМО РФ. Ф. 33. Оп. 11458. Д. 99. Из Донесения
№ 01890 о безвозвратных потерях ЗапФ от 17.08.1943.


Часть имен медицинского персонала «Дулага-184» поисковикам
удалось выяснить благодаря «расшифровке» подписей врачей
под списками умерших, часто весьма неразборчивых, последующей
работы с документами ОБД «Мемориал» и при скрупулезной
проработке всего массива списков. Часть — при ознакомлении с
документально-художественной и мемуарной литературой о лагерях
военнопленных в Вязьме.

Кроме того, в руки поисковиков попали крайне редкие документы
— дневники и воспоминания о вяземском и других лагерях
военнопленных, через которые пришлось пройти, о своих товарищах
в немецкой неволе военврача 3-го ранга Евгения Григорьевича
Посохина из г. Омска. В вяземский лагерь он попал раненным в
ноги при прорыве из окружения 19-й армии у с. Богородицкое под
Вязьмой и с 9 октября 1941 г. по 10 мая 1942 г. находился в лазарете
№ 1. Был не только врачом, но и медицинским писарем — именно
его рукой написаны почти все списки умерших солдат, по которым
продолжают работать поисковики. Исключительно благодаря
дневникам Е. Г. Посохина удалось выяснить многие имена военврачей
вяземских «дулагов».
[ img ]
Также в распоряжении поисковиков оказались документы семейных
архивов и личных дел некоторых военврачей, их автобиографии,
воспоминания родственников.

При проработке архивных документов выяснилось, что в лазарете
№ 1 трагически окончили свои дни советские военные медики
и работники лазарета:
– Пороховник Яков Григорьевич, врач-ординатор 136-го ППГ
61-го ск (детский врач до войны), 1886 года рождения. Госпиталь
№ 136 находился непосредственно в самой Вязьме, не успел или
не смог эвакуироваться и был, по-видимому, захвачен фашистами.
Я. Г. Пороховник умер 18.01.1942 г. в лазарете № 1 (ЦАМО РФ. Ф.
58. Оп. 18001. Д. 1220. С. 468).
– Самойлов Дмитрий Дмитриевич, 1907 г. р., уроженец с. Чанки
Коломенского р-на Московской области — ст. военветфельдшер
5-й тд, помощник оперуполномоченного ОО НКВД Ветеринарный
Центр 20-й армии Западного. Считался пропавшим без вести в октябре
1941. Умер 21.01.1942 г. в лазарете №1. (Там же. Л. 451; Ф. 33.
Оп. 11458. Д. 637. Л. 107).
– Тимашев (Тимашеев) Иван Васильевич, ст. военфельдшер
419-го отд. батальона связи 19-й Армии, 1894 года рождения, русский,
уроженец г. Ростов-на-Дону. В КА с 1918 по 1937 г. и с 1941 г.
Умер 28.01.1942 в лазарете № 1. (Там же. С. 419). Увековечен в Книге
памяти Ростовской области (т. 14, кн. 1).
– Горлов Иван Петрович, 1923 года рождения, уроженец с. Азаровка
Стародубского района Орловской области — военветфельдшер
925-го артполка 21-й гв. сд. По документам: «20.08.1942 не
прибыл в вет. отдел из р-на дислокации 1-го эшелона 39-й армии».
(Там же. Д. 62, Донесение о безвозвратных потерях № 27676 от
13.10.1942 Вет. упр. КА). Погиб 24 августа 1942 г. в лазарете № 1.
– Ильин Никита Андреевич, санинструктор 21-го запасного
стрелкового полка, 1914 года рождения, уроженец дер. Лапушинка
Шегарского р-на Новосибирской обл. Последнее письмо было написано
им 30.09.1941 — Калининский фронт, г. Зубцов (входящее
донесение 46925с-1947г.). Погиб 12.01.1942 в лазарете № 1 (Там же.
Д. 410. С. 36).
– Шишков Николай Петрович, 1902 года рождения, уроженец
г. Твери (г. Калинин), по другим источникам — г. Казани, ст.
военфельдшер санроты 501-го сп 162-й сд. Умер 24.01.1942 в лазарете
№ 1. Увековечен в Книге памяти Республики Татарстан (т. 13)
и Книге памяти Тверской области (т. 1).

Из Российского военно-исторического архива получены сведения
о военвраче 3-го ранга командире медвзвода начальнике медсанчасти
14-го медсанбата 14-й тд 20-й армии Мелентьеве Андрее
Ивановиче, 1903 г. р.: «Находился в окружении в районе городов
Дорогобуж и Вязьма с 06.10.1941 по 14.10.1941. В плену был с
14.10.1941 по 12.03.1943 в Вязьме и Рославле, работал в лазарете.
С 12.03.1943, видимо после побега, жил на оккупированной территории
до прихода Красной армии».

В документах Нюрнбергского процесса приводятся свидетельские
показания советских врачей А. Н. Смирнова, А. Н. Лазунова,
А. М. Демидова, А. С. Погребнова, в частности о чудовищном расстреле
гитлеровцами осенью 1941 г. по дороге из Вязьмы в Смоленск
тысяч перегоняемых военнопленных [8]. Возможно, некоторые
из этих врачей, попавших в плен при прорыве из окружения в
октябре 1941 г., находились в одном из немецких пересыльных лагерей
Вязьмы.

В газете «Известия» от 06.04.1943 в статье «Злодеяния над советскими
военнопленными» упоминаются имена хирурга В. Н. Раздершина,
военврача 3-го ранга, Евгения Александровича Михеева
(г. Москва) и их свидетельства о положении узников «Дулага184».

В лазарете № 1 с декабря 1941 г. по март 1942 г. работала медсестрой,
как отмечалось выше, Софья Иосифовна Анваер. Ее напарницей
в лазарете, как пишет Анваер, была зубной врач Маруся
Карасик, позже отправленная фашистами в гетто, что означало
только одно — смерть.

В число медиков лагеря необходимо включить молодого фельдшера из Тюменской области Александра
Петровича Тетцова, 1921 г. р., после войны не раз приезжавшего в Вязьму в поисках своих товарищей. А. П. Тетцов написал удивительные воспоминания о госпитале для советских раненых в д. Тихоново
Вяземского района, где он с несколькими медсестрами при поддержке местных жительниц больше месяца лечил оставленных в окружении раненых бойцов. После разгрома немцами госпиталя
вместе с остававшимися ранеными А. П. Тетцов попал в вяземский лагерь военнопленных, дважды бежал оттуда и впоследствии принимал самое активное участие в партизанском движении в Белоруссии,
имел боевые ордена и медали.

По воспоминаниям председателя Совета ветеранов 2-й сдно г.
Москвы Ирины Трифоновны Филатовой, в лагере работал военврач
«Масепкин из Нижнего Новгорода» (следы его найти не удалось).
Сама И. Т. Филатова — 18-летняя медсестра — попала в «Дулаг-184»
контуженной, со штыковым ранением колена. Но девушка
смогла бежать из колонны пленников при перегоне в Смоленск.

В «Дулаге-184» находилась Мария Алексеевна Фавстова (Травинова),
1921 г. р., медсестра 38-го сп 13-й сдно Ростокинского рна
г. Москвы.

Сохранились свидетельства о враче Никифорове, потерявшем
рассудок от происходящего в лагере ужаса (Книга памяти мирных
жителей (вступительный том). Смоленское областное книжное изд.
«Смядынь», 2004).

Только по лазарету № 1 нам стали известны имена более 20 медиков.
И, как выяснилось, некоторые из них смогли вернуться из
плена домой.
Все без исключения военврачи «Дулага-184», как видно из приведенных
документов, — высококвалифицированные кадровые
врачи, с большим стажем практической работы, призванные в армию
из разных регионов Советского Союза, мужественные и сильные
духом люди, спасавшие своих раненых и больных в невыносимых
условиях сначала вяземского окружения, оборонительных
боев Красной армии на Московском направлении, а затем фашистского
плена, делавшие по возможности спасительные операции раненым,
готовящие им побеги или перемещение в другие лагеря.
Практически во всех воспоминаниях бывших узников «Дулага-184»
говорится о самоотверженной работе медперсонала лазаретов
«Дулага-184».

Борис Иванович Шлячков, в 1941 г. — семнадцатилетний боец
2-й сдно г. Москвы, оказавшийся в Вязьме в одном из захваченных
фашистами советских госпиталей в помещении школы с тяжелым
ранением, рассказывал: «Меня оперировали без наркоза. Несколько
месяцев я лежал только на спине, не мог перевернуться даже
на бок: нога была закована в гипс, как в валенке. Помирало в госпитале
много солдат, особенно раненных в живот, грудь. Кто выживал
— тех отправляли в лагерь военнопленных» [9]. Ногу врачи
Борису Шлячкову спасли, и потом, уже в Чехословакии, ему удалось
бежать из плена и воевать с гитлеровцами до конца войны.

Несмотря на отсутствие должных условий, лекарств и медикаментов,
врачи тем не менее, как могли, выполняли свой профессиональный
и человеческий долг. О напряженной работе военврачей
и всего обслуживающего персонала можно судить на примере
смоленского лазарета (смоленский лагерь военнопленных «Дулаг-126»).
Хирург А. И. Чижов вспоминает, что медикам приходилось
работать с 5 часов утра до 11 часов ночи. В конце декабря
1941 г. был день, когда пришлось сделать около 2000 перевязок.
Количество хирургических больных колебалось от 200 до 4000. Порой
хирургам приходилось проводить до 60 операций в день. В хирургические
отделения поступали с наиболее тяжелыми ранениями:
слепые и проникающие, сквозные ранения грудной клетки, ранения
брюшной полости, ранения головы, глаз, лица, челюстные, с
нарушением целостности костей и суставов и др. [10].
Такая же напряженная работа по спасению раненых, насколько возможно, велась
пленными советскими врачами в лагерях Вязьмы.

По воспоминаниям военврача санитарной роты 902-го сп
248-й сд Алексея Сергеевича Шубина, в «Дулаге-184» «советские
медики создали подпольную группу для спасения пленных». Некоторые
из них, в том числе и Алексей Шубин, владели немецким
языком и поэтому старались обманывать своих врагов. Через лазареты
проходили тысячи людей, и от врачей лазаретов во многих
случаях зависела их дальнейшая судьба. Зная, кого немцы собираются
уничтожить, врачи меняли фамилии этим людям или писали
в списках, что данный пленный уже умер — так удалось спасти
десятки людей [11].
В письме А. И. Микояну Германа Германовича Баумана, в 1941 г.
студента истфака МГУ, с началом войны вступившего в ряды народного
ополчения (975-й ап 8-й сдно Краснопресненского р-на г. Москвы),
сообщается, в частности, что он за бегство из плена в 1942 г.
отбывал наказание в штрафной роте (каторжное отделение) лагеря
в г. Вязьме. «Только болезнь и перевод в санчасть (так спасали
людей наши врачи) избавили меня от смерти» [12].
Спасал от гибели людей главный врач лазарета № 2 М. Ю. Чуловский.
Из рассказа сына М. Ю. Чуловского Олега Михайловича: «Он, как мог, облегчал
жизнь и страдания военнопленных, даже в тех условиях оперировал,
лечил, при первой возможности записывал наших офицеров и
солдат, которым грозила гибель, как умерших, а потом организовывались
их отправка в другие лагеря, побеги» [13].

Известны факты отказа советских военврачей лечить немецких
солдат. Так, по воспоминаниям Б. И. Шлячкова, этапированного
немцами из вяземского лагеря в «шталаг» Молодечно (Белоруссия),
в здании госпиталя в Вязьме, где он находился до этого, немцы
хотели сделать ремонт и разместить там своих солдат. «Всех
неходячих вывезли и расстреляли, а врачей наших собрали и предложили
им лечить немцев. Отказались наши. Немцы врачей тоже
расстреляли, местные говорили» [14].

В Смоленском лагере военнопленных, куда после вяземского «Дулага-184» попал военврач
1-го ранга А. Ф. Орлов, ходила молва, воодушевлявшая наших бойцов:
"Здесь профессор Орлов, его немцы приглашают оперировать
своих раненых, но он отказывается".

В лагере возникла антифашистская группа, устанавливается связь со смоленским подпольем.
В санпропускнике для тифозных больных, созданном военврачом
Яковенко, пленные летчики собрали радиоприемник, и подпольщики
тайно слушали и распространяли сводки Совинформбюро. По
заданию группы Яковенко вместе с врачом А. П. Петровым разрабатывает
план массового побега пленных из лагеря, который успешно
осуществляется» [15].

В работах многих историков, в том числе немецких, отмечается,
что наиболее благоприятные условия для сопротивления в лагерях
давали именно лазареты, больничные бараки, а также рабочие
команды — центры информации и очаги волнений.
Обращение с советскими пленными врачами в фашистских
лагерях было ужасным, как и со всеми пленниками, — избиения,
издевательства, расстрелы, передача в гестапо, болезни. Страшно
читать в воспоминаниях М. М. Шейнмана слова: «немецким солдатом
был избит врач Собстель», другой фашистский выродок садистски
избивал «детского врача Беленького» из Москвы (доктор
умер в «офлаге» в Кальварии, Литва). Или читать в воспоминаниях
Е. И. Посохина перечень его страшных болезней в немецком плену
— сыпной тиф, туберкулез легких, ишиас, артрит, ларингит. Или
зловещую приписку в 1944 г. в немецкой карте военнопленного
врача М. И. Шипицына из г. Омска — после войны ведущего врача онколога
Сибири: «Инвалид, не годен к военной службе»…
Жестоко были избиты и брошены в карцер с бетонным полом
после неудачного побега из смоленского «Дулага-126» военврачи
А. Ф. Орлов, М. И. Яковенко и другие, затем заключенные в «дом
смертников». Это не помешало им повторить побег и прорваться
через линию фронта к своим.

Необходимо отдельно сказать о положении врачей-евреев. Из
воспоминаний Михаила Шейнмана: «Среди немногих евреев, которых
я встречал в плену, были врачи, попавшие в окружение вместе
с госпиталями и ранеными. Некоторые попали в плен тяжелоранеными,
истекая кровью, на поле боя. Военнослужащие-евреи
знали, что у немцев их ждет мучительная смерть. И если, тем
не менее, они попадали в плен, то лишь в силу чрезвычайных обстоятельств.
В конце 1941 г. я находился в „госпитале“ для военнопленных
в Вязьме. Как-то в декабре в палату пришел санитар и сообщил:
„Немцы ищут евреев“. Недалеко от меня на нарах лежал военный
врач, до войны начальник железнодорожной поликлиники
в Калуге, доктор С. Лабковский.
Лабковский Соломон Эммануилович — военврач 2 ранга 18-го мсб 127-й тбр 19-й
армии Западного фронта. 1900 г. р., уроженец г. Орша Витебской области. Учтен пропавшим
без вести в октябре 1941 г. (ЦАМО РФ. Ф. 33. Оп. 563783. Д. 10).

Он попал в окружение и, выходя из него, отморозил обе ноги, так что пальцы на ногах отвалились.
Его ноги представляли собой кровавые обрубки. Он не мог передвигаться
даже на костылях. Немцы узнали, что он еврей. Вечером пришли шесть немцев и велели ему немедленно собраться, тяжелобольного, его увезли. В тот же день увезли всех больных, в которых
немцы заподозрили евреев. Арестовали и увезли также врачей, фельдшеров и медицинских сестер — евреев. Все знали, что их ожидает: пытки, мучения, смерть» [16].
Внучка С. Э. Лабковского Ольга Викторовна Мирошниченко (г. Харьков) со слов своего отца
дополняет рассказ М. Шейнмана: «До войны мой дедушка работал
начальником железнодорожной больницы в Калуге. Когда началась
война, ему как врачу дали бронь. Его друг и коллега в то время,
был болен, и дедушка отдал ему бронь, а сам добровольцем ушел
на фронт…» [17].

Большинству военврачей вяземских лагерей в 1941 г. было около
40–50 и даже более лет, некоторые из них прошли широкую медицинскую
практику еще в годы Первой мировой и Гражданской
войн, событий на Халхин-Голе, войны с Финляндией, были награждены
правительственными наградами. Так, А. Ф. Орлов в 1938 г.
был награжден орденом Ленина, медалью XX лет РККА. В Красной
армии в 1918–1925 гг. и с 1932 г. Попал в немецкий плен при прорыве
19-й армии из вяземского окружения в октябре 1941 г. Два
месяца работал в качестве хирурга в лазарете № 1 в Вязьме, затем
в смоленском «Дулаге-126». После побега попал в партизанскую
бригаду, был врачом, затем — старшим военфельдшером отдельного
штурмового батальона. После спецпроверки — ведущий хирург
госпиталей на Ленинградском и Белорусском фронтах. Награжден
боевыми орденами и медалями [18].

До войны имели самые мирные профили врачебной деятельности:
А. Н. Игнатов, А. Ф. Орлов, М. М. Собстель, И. Ф. Шипицын
— опытные хирурги, М. Ю. Чуловский — врач-гинеколог,
Я. Г. Пороховник и М. Н. Беленький — детские врачи, Е. Г. Посохин
имел высшее ветеринарное образование, А. Г. Олещенко и
А. С. Шубин — врачи-терапевты. Многие из них уже до войны занимались
научной работой.
Военврачи вяземского лагеря, чудом пережившие фашистский
плен с самого начала войны и вернувшиеся на родину, успешно трудились
в отечественной медицине, пользовались огромным уважением
и любовью своих коллег и пациентов. Многие из них как в
довоенное, так уже и в мирное время защитили научные диссертации,
стали кандидатами и докторами медицинских наук, светилами
отечественной медицины. Их имена упоминаются в Кратком
биографическом справочнике «Военные врачи — участники Великой
Отечественной войны 1941–1945 гг.».
Алексей Сергеевич Шубин после войны успешно продолжил
медицинскую карьеру. Вместе с выдающимся советским хирургомонкологом
академиком Николаем Николаевичем Блохиным стоял
у истоков создания Института экспериментальной и клинической
онкологии при Академии Медицинских наук СССР, где и проработал
всю дальнейшую жизнь. Стал кандидатом медицинских наук.
Одним из первых в СССР применил метод электронной микроскопии.
По итогам выполненных исследований опубликовал 46 научных
работ. Щедро передавал накопленный опыт другим.
Михаил Михайлович Собстель с 1946 по 1953 гг. работал ассистентом на
кафедре оперативной хирургии и топологической анатомии в Новосибирском
медицинском институте. В 1954 г. в г. Томске защитил
кандидатскую диссертацию, был избран на должность доцента
кафедры анатомии.
Алексей Федорович Орлов с января 1946 г. работал
ассистентом кафедры общей хирургии Кубанского медицинского
института в родном Краснодаре.
Мстислав Владимирович Яковенко после войны возвратился к проблемам промышленной
санитарии и своим самоотверженным трудом снискал авторитет
видного деятеля отечественной медицины.
Александр Николаевич Игнатов с 1953 г. становится главным врачом Омского клинического
онкологического диспансера. В этом же диспансере другой
замечательный врач Иван Филиппович Шипицын заведовал хирургическим
отделением и был главным онкологом Омской области,
известным далеко за ее пределами. Много лет заведовал после
войны кафедрой фармакологии Самаркандского медицинского
института, а затем Кубанского медицинского института (с 1958
по 1974 г.) Иван Эммануилович Акопов (1906–1989), известный советский
ученый-фармаколог, доктор медицинских наук, профессор,
исследователь лекарственной флоры СССР, автор сотен научных
трудов, изобретатель новых лекарственных средств. Подготовил
около 40 кандидатов и 10 докторов наук.
Продолжил работу в Москве во Всесоюзном институте акушерства
и гинекологии на Пироговке в Москве выдающийся «женский
врач» (или, как его называли, «женский бог») Михаил Юрьевич
Чуловский. К нему ехали женщины с проблемами материнства
со всей страны.
Алексей Григорьевич Посохин, вернувшись после войны в Омский
научно-исследовательский ветеринарный институт, уже в
1948 г. успешно защитил в Москве диссертацию на степень кандидата
ветеринарных наук. Работал в Красноярской научно-ветеринарной
станции на должности старшего научного сотрудника, а
позднее и заместителя директора по науке. Позднее, переехав по
состоянию здоровья на юг, работал в должности заведующего отделом
болезней птиц и заместителем директора по научной работе
Ставропольской НИВС до ее закрытия. Затем — в Пятигорской
межобластной ветеринарной лаборатории по борьбе с болезнями
птиц, где со своими помощниками создал «экранный агглютиноскоп»,
который был внедрен в производство, за что получил авторское
свидетельство государственного комитета по делам изобретений
и открытий СССР. В Краснодарской ветеринарной станции
занимал должность заместителя директора по науке. Список научных
и литературных трудов Евгения Григорьевича Посохина насчитывает
48 пунктов, из них — две книги.
Имена врачей с благодарностью называли в своих воспоминаниях
бывшие узники «Дулага-184». Из воспоминаний Михаила
Шейнмана: «В Вязьме врачи Редькин и Собстель укрывали меня,
раненого и больного, от немецких ищеек, врач Шеклаков А. Д. (Москва),
Цветаев Н. М. (Кизляр), а также полковник Куринин С. И.
(Москва) и другие укрывали меня в госпитале среди туберкулезных
больных» [19].
Светлая благодарная память военврачам сороковых годов на
все времена!

Источники
1. Могилевский поисковый вестник / Сост. Н. С. Борисенко. Могилев:
Амелия Принт, 2012. Вып. 7. 276 с. Майстренко Т. А. Родная кровь.
С. 221 (воспоминания А. М. Петербурцева).
2. По материалам книги Софьи Анваер «Кровоточит моя память. Из
записок студентки-медички». М.: Издательство Российская политическая
энциклопедия, 2005. С. 15–34.
3. ЦАМО РФ. Ф. 58. Оп. 18001. Д. 1220, Дон. № 46925с от 25.11.1943 (о
заболеваниях брюшным тифом). Л. 248.
4. Там же. Л. 277.
5. Могилевский поисковый вестник / Сост. Н. С. Борисенко. Могилев:
Амелия Принт, 2012. Вып. 7. 276 с. Майстренко Т. А. Родная кровь.
С. 221 (из воспоминаний А. М. Петербурцева).
6. ЦАМО РФ. Ф. 58. Оп. 18001. Д. 1220, Дон. № 46925с. от 25.11.1943.
Л. 248; В. Н. Шимкевич, отрывки из авторской книги «Испил судьбу до капли»
о пережитом в немецкой неволе.
7. Из дневника Е. Г. Посохина // Архив МАОПО «Народная память о
защитниках Отечества» и Оргкомитета «Вяземский мемориал».
8. Нюрнбергский процесс. Сборник материалов в 8 томах. Т. 4. М.,
1990. С. 106.9. Из воспоминаний Б. И. Шлячкова // Архив МАОПО «Народная
память о защитниках Отечества» и Оргкомитета «Вяземский мемориал».
10. Сошников Н. Г. Если жить сначала: Записки военного провизора.
М.: Современник, 1983.
11. Михайлов И. Рожденная и погибшая под Вязьмой (Боевой путь
248-й стрелковой дивизии первого формирования). Вязьма, 2010.
12. Из письма Г. Баумана А. Микояну (АП РФ. Ф. 3. Оп. 50. Д. 510.
Л. 12–14. Копия № 2).
13. Из воспоминаний о М. Ю. Чуловском его сына О. М. Чуловского
// Архив МАОПО «Народная память о защитниках Отечества» и Оргкомитета
«Вяземский мемориал».
14. Из воспоминаний Б. И. Шлячкова // Архив МАОПО «Народная
память о защитниках Отечества» и Оргкомитета «Вяземский мемориал».
15. Сошников Н. Г. Записки военного провизора.
16. Из рассказа бывшего военнопленного М. Шейнмана // Гроссман
В., Эренбург И. Черная книга.
17. О поиске сведений о военвраче С. Э. Лабковском…
URL: http://www.soldat.ru/forum/viewtopic.php?f=52&p=335303.
18. ЦАМО РФ. Донесения № 38882 об освобожденных из плена от
01.10.43г. Перес. пункт 4-й уд. арм.; архив МАОПО «Народная память о
защитниках Отечества» и Оргкомитета «Вяземский мемориал».
19. Гроссман В., Эренбург И. «Черная книга». Из рассказа бывшего военнопленного
М. Шейнмана


Вернуться к началу
СообщениеДобавлено: Вт фев 19, 2019 15:41 15 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
[ img ]
[ img ]
[ img ]
[ img ]
[ img ]
[ img ]
[ img ]
[ img ]


Вернуться к началу
СообщениеДобавлено: Вт фев 19, 2019 15:56 15 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
ВОСПОМИНАНИЯ РОДСТВЕННИКОВ СОВЕТСКИХ ВОЕНВРАЧЕЙ, МЕДИКОВ, РАБОТАВШИХ В ЛАЗАРЕТАХ «ДУЛАГА-184»

Отец был для меня олицетворением честности и порядочности
(Из воспоминаний Натальи Евгеньевны Канцуровой,
дочери военврача 3-го ранга Евгения Григорьевича Посохина,
главного врача и медицинского писаря лазарета № 1 «Дулага-184»)

Отец был для меня олицетворением честности и порядочности.
Я его любила и уважала за ум, образованность и интеллигентность.
У нас с ним были очень теплые, доверительные отношения.
С ним я могла поделиться самым сокровенным и в его лице всегда
находила понимающего друга и советчика.
Отец мало рассказывал о войне — наверное, тяжело было
вспоминать те страшные годы. Помню, рассказывал о том, как
попал в плен под Вязьмой, где наши войска попали в окружение.
Был ранен, потерял сознание — очнулся, а перед ним стоят
двое немцев с автоматами. Подняться не смог — обе ноги были
прострелены. Пулю из одной ноги так и не удалось извлечь. Под
старость ранение дало о себе знать — нога стала болеть, ходил
с палочкой.
От сталинских лагерей отца спасло то, что он сохранил на протяжении
всего плена заглавную страницу своего военного билета,
которую зашил под подкладку.
О том, что отец проходил многочисленные проверки в лагерях,
я узнала только недавно из старых документов, которые, к счастью,
сохранились, несмотря на многочисленные переезды нашей
семьи. В его автобиографии есть целый абзац под названием «Прохождение
проверок», который насчитывает пять пунктов. Это лагеря,
военкоматы и управления НКВД.
После окончания войны по возвращении отец снова поступил
на работу в Омский научно-исследовательский ветеринарный
институт на должность младшего научного сотрудника, где
и работал до войны. А уже в 1948 году в Москве успешно защитил
диссертацию на степень кандидата ветеринарных наук. Тем
не менее позднее отца уволили из СибНИВИ как бывшего военнопленного.
Думаю, что два факта из биографии отца — происхождение
(сын священника, репрессированного и расстрелянного в 1937 году)
и немецкий плен — играли роковую роль на протяжении всей его
жизни.
Мне было два года, когда семья была вынуждена переехать в
Красноярск. Отца взяли на работу в Красноярскую научно-ветеринарную
станцию на должность старшего научного сотрудника, а
позднее и заместителя директора по науке. Бывший в то время директором
Борис Израилевич Пантер очень ценил отца. Семье сразу
предоставили квартиру в том же двухэтажном рубленом доме,
где и находилась ветеринарная станция. Жили трудно, голодно.
Помню сорокаградусные морозы, многочасовые очереди в магазинах
и пустые полки перед началом навигации. Все с нетерпением
ждали, когда вскроется ото льда Енисей. Как правило, это происхо-
дило ночью и сопровождалось шумом от ледяных торосов. Все радовались,
это было событием.
Чтобы не голодать, приходилось держать животных — свиней,
корову. Поскольку отец был занят на работе с частыми командировками
по краю (куда брал иногда и меня), маме приходилось самой
заботиться и о животных, и о кормах.
Были и светлые моменты жизни в этом суровом краю. Помню,
на рынке в ряд стояли кадки с солеными груздями, мешки с кедровыми
орехами продавались чуть ли не на каждом углу. Помню
незабываемую поездку на теплоходе в заповедник «Красные столбы»,
поросшие лесом берега Енисея. Красота и богатство сибирской
природы навсегда остались в моей памяти.
Здоровье отца было сильно подорвано в плену. Дирекция
НИВС иногда выделяла путевки для лечения в санаториях Кисловодска.
А в 1956 г. представилась возможность переезда на юг, в
город Пятигорск. Отец прошел по конкурсу в Ставропольскую
НИВС на должности заведующего отделом болезней птиц и заместителя
директора по научной работе. Для него это было новым делом,
поскольку в Красноярске он занимался болезнями крупного
рогатого скота. В этот период отец возглавлял практическую работу
по ликвидации инфекционных заболеваний птиц на Северном
Кавказе.
В Пятигорске отцу также предоставили ведомственную квартиру
во дворе станции, где жили и другие сотрудники. Курорт, теплый
климат, обилие продовольствия, фруктов, винограда, минеральные
воды — все это способствовало восстановлению здоровья,
потерянного за время плена и в тяжелых климатических
условиях Красноярска. Несмотря на это, папа часто болел. В основном
беспокоило сердце, мучил ишиас. Будучи очень ответственным
и занимающим высокие посты, отец допоздна засиживался
на работе — писал отчеты, научные статьи. В документах отца
нашла список научных и литературных трудов Посохина Евгения
Григорьевича — он насчитывает 48 пунктов, из них две книги.
После закрытия НИВС, работая в Пятигорской межобластной
ветеринарной лаборатории по борьбе с болезнями птиц, отец со
своими помощниками создал «экранный агглютиноскоп», который
был внедрен в производство, за что получил авторское свидетельство
государственного комитета по делам изобретений и
открытий СССР.
Отца всегда тянуло к искусству, он очень любил музыку. В Пятигорск
каждый год летом приезжали на гастроли оркестры Ленинградской,
Московской филармоний под руководством знаме-
нитых дирижеров — Константина Иванова, Кирилла Кондрашина,
Одиссея Димитриади. Концерты проходили в парке в Летнем театре.
Мы с папой были неизменными слушателями этих концертов.
Бывали и на концертах Кисловодского филармонического оркестра
под управлением Курта Зандерлинга.
Еще в юности отец мечтал стать музыкантом. Даже купил
виолончель — свой любимый инструмент — и хотел поступать
в музыкальный техникум, но там не платили стипендию. Это
было тяжелое время гражданской войны и разрухи. Родители
не могли помогать материально — в семье священника было
шестеро детей. Пришлось выбрать ветеринарный институт, где
платили стипендию. Это обстоятельство повлияло на выбор
профессии. Но любовь к музыке осталась на всю жизнь. Папа
хорошо играл на гитаре. После войны в Омске участвовал в художественной
самодеятельности, где он познакомился с моей
мамой — Масленцевой Марией Михайловной. Это был второй
брак отца, так как с первой женой после войны отношения не
сложились. От первого брака осталась дочь Клара, 1929 года
рождения, с которой папа поддерживал отношения и помогал
до конца своих дней.
Живя в Пятигорске, семья много путешествовала по городам
Кавказских Минеральных Вод. Часто бывали в Кисловодске, Железноводске,
Ессентуках. Несмотря на благоприятный климат Пятигорска,
здоровье отца по-прежнему вызывало опасения. Беспокоило
сердце и тяжелые приступы астмы. Папа всегда носил с собой
ингалятор, без него не мог пройти и квартал.
Когда лаборатория и НИВС были закрыты и пришлось опять
искать работу, выбор пал на Краснодар, где приступы астмы не так
мучили отца. Пройдя по конкурсу в Краснодарскую ветеринарную
станцию, отец занял должность зам. директора по науке. А я, закончив
музыкальную школу в Пятигорске, поступила в Краснодарское
музыкальное училище. Первое время жили с отцом на частной
квартире, а мама оставалась в Пятигорске в ведомственной квартире,
которую нельзя было поменять и при переезде пришлось оставить.
А когда отец получил в Краснодаре однокомнатную квартиру
в «хрущевке», то сразу поменял ее на двухкомнатную коммуналку
в центре, но без удобств, побоявшись, что в тесной квартире
с низкими потолками приступы астмы участятся. В этой коммуналке
ему и суждено было дожить до конца своих дней. И хотя дирекция
НИВС все время обещала дать полноценную квартиру, этого,
к сожалению, не случилось. После очередного отказа с отцом
случился инфаркт. После тяжелой болезни папе пришлось уйти на
пенсию.
Несмотря на тяжелые жизненные обстоятельства, отец не был
озлобившимся, доброжелательно относился к людям, имел много
друзей среди коллег по работе. Он был человеком увлекающимся.
Еще живя в Пятигорске, увлекся резьбой по дереву, делал мебель.
Отреставрировал старый буфет, створки которого украсил резьбой.
Выйдя на пенсию, отец увлекся скульптурой. Познакомился и
подружился с профессиональным скульптором, который делился с
отцом секретами своего дела. Руками отца были созданы скульптуры
дочери Клары, бюст любимого им певца Ф. Шаляпина, барельеф
П. И. Чайковского, автопортрет. Надо сказать, что профессиональным
скульптором был младший брат отца — Олег Посохин,
погибший во время войны в Венгрии и похороненный в братской
могиле.
После тяжелой, продолжительной болезни 12 ноября 1977 года
папа скончался на 70-м году жизни. Дорогие моему сердцу воспоминания
об отце останутся со мной на всю жизнь.

«Отец всегда говорил, что предателей среди них не было!»
(Из воспоминаний Олега Михайловича Чуловского,
сына военврача 1-го ранга Михаила Юрьевича Чуловского,
главного врача лазарета № 2 «Дулага-184»)

На войну отец ушел в ночь с 22-го на 23 июня 1941 г. Пришла
повестка, и сразу в военкомат, ему выдали военную форму. Прибегает
он домой, а тут наш сосед по квартире (жили мы в Москве на
Басманной, в коммунальной квартире), служивший в НКВД, увидел
его и говорит: «Михаил Юрьевич, что за вид у вас, брезентовый
ремень и х/б!». Пошел в свою комнату, нашел старую кожаную
портупею, дал ему, а тот ремень отец оставил дома. К слову сказать,
форма действительно не соответствовала званию — он военврач
1-го ранга, у него три шпалы в петлице, а это очень высокий
медицинский чин.
Через месяц после того, как начали бомбить Москву, семьи командного
состава эвакуировали в тыл, нас отправили по просьбе
отца в Омск, где жили его двоюродные братья Чуловские, также
потомственные врачи, у них мы и разместились. В Омск мама
(санитарный инспектор) взяла с собой своего отца, доктора наук
психиатра Гаврилу Васильевича Сороковикова. По возрасту он на
фронт не подходил, но до последних дней работал, так и умер на
приёме.
Приезжаем в Омск — там действительно встречают нас два
врача Константин Иванович и Николай Иванович Чуловские. Константин
Иванович в то время уже командовал госпиталями Омска.
Николай Иванович потом ушел на фронт (а его сын Евстафий
учился под Омском на летчика. 18 января 1945 г. не вернулся с боевого
задания).
Мне тогда тоже много досталось: и кровь сдавал, Константин
Иванович ставил меня в перевязочную (я не боялся вида крови),
развозил раненых по палатам, и на разгрузку вагонов меня направляли.
В этом госпитале в основном лежали с ампутированными конечностями,
танкистов было много.
От отца пришло всего две открытки из-под Ельни. По его рассказам,
он был назначен начальником ГЭП (головной эвакопункт).
ГЭП объединял несколько госпиталей, его основная задача — это
организация отправки раненых в тыл. Санитары тогда были еще
мужики, их еще хватало, мужиков-то (это потом перешли на женский
персонал). В один из дней они были посланы в госпиталь под
Ельней, а там едет порожняком колонна автомобилей по шоссе
(машины уже разгрузились, может, патроны отвозили), гонят, не
останавливаясь. Санитары пытались остановить машины, а у них
и оружия-то не было, а они прут напролом. Санитары прибегают:
«Михаил Юрьевич, что делать?». Отец достает пистолет, видит, в
машине один человек — и выстрелил в лобовое стекло рядом с водителем.
Колонну удалось завернуть к госпиталю и вывезти раненых
в тыл.
О том, как попал в плен, отец сам вот так рассказывал: «Когда
немцы уже заняли дорогу между Смоленском и Ельней, мы
ушли в лес. В лесу к нам пристали несколько лейтенантов с „кубиками“
на воротничках на мотоциклах и предложили уходить
лесом, так как все дороги заняты немцами. Решили заночевать в
лесу, нашли там какой-то кордон. Я разместился на сеновале, утром
просыпаюсь, слышу немецкую речь. Выглянул, стоит мотоциклетка,
эсэсовцы уже шуруют, а наши командиры снимали рубашки
и старались переодеться в форму рядовых. А я как был в
форме с тремя шпалами и змеей в петлице, так и вышел — там
моя медицинская семья и солдатики наши. Начал разговор понемецки
с эсэсовцем. Он мне и говорит: там полно ваших раненых
и пленных, сможете там все организовать, я согласился, и
немец посадил меня в коляску, отвез в Вязьму. Охрана в лагере
уже была в основном из немецких рабочих, я, зная язык, сразу с
ними смог договориться и общался (это помогло спасти не одну
жизнь наших солдат и офицеров)».
Списки погибших в лазарете М. Ю. Чуловский писал собственноручно,
подписывал листы и писал комментарии на немецком
языке, иногда даже выделяя красным цветом свою роспись. Благодаря
блестящему знанию немецкого языка пользовался уважением
и определенным доверием лагерной охраны.
Именно отцу немецкие охранники однажды сказали: там-то
убило лошадь. А мой отец много лет жил в Казани, общался с татарами,
знал, как разделывать лошадь. Он взял с собой двух человек
с топорами, и они отправились за мясом. Потом сварили конину и
накормили умирающих от голода пленных.
Отец всегда говорил, что предателей среди них не было, а в
плен попадали случайно. Он, как мог, облегчал жизнь и страдания
военнопленных, даже в тех условиях — оперировал, лечил, при
первой возможности записывал наших офицеров и солдат, которым
грозила гибель, как умерших, а потом организовывалась их отправка
в другие лагеря, побеги. Так, отец спас одного инженера, занимавшегося
атомной энергией, а на войне он был в звании капитана,
непонятно, как он оказался на фронте. Его сначала оформили
как умершего, а потом переодели и помогли бежать. Этот инженер
перешел линию фронта, успешно добрался до Москвы, сразу — на
Лубянку, все подробно рассказал, НКВД тогда работал четко. А так
как он занимался атомной энергией, его сразу направили в Артиллерийский
комитет на Фрунзенской набережной, 44, в центре. После
войны они с отцом несколько раз встречались.
Когда немцы перегоняли пленников из вяземского лагеря в
другие лагеря, а отцу уже тогда было за 50, колонна долго шла, и
отец, обессилев, падает (охраняли тогда их немцы и полицаи-предатели
украинцы). Слышит, клацает затвор, а выстрела нет. Отец
слышит удар прикладом, но бьют не его, а полицая. И немец говорит
полицаю: «Ты соображаешь? Это же доктор!». Отца положили
на розвальни и повезли. Тогда он сильно обморозил ноги и потом
всю жизнь страдал от боли, и ноги были синие…

«Доктор Гас»
(Из воспоминаний Натальи Панкратовой,
внучки Александра Петровича Тетцова. Участвовала в поездке
в Вязьму родственников погибших в дни 70-летия
Великой Победы. Будучи сотрудницей телеканала «Мир»,
снимает документальный фильм о «Докторе Гасе»)

На оккупированной немцами территории русский студент-медик
организовал госпиталь для раненых красноармейцев. Раненые
звали его «доктором Гаазом», а деревенские попросту — «Гасом».
«Доктор Гас» под носом немцев не только вылечил 40 раненых
бойцов, но и сам умудрился остаться в живых.
Однажды перед 9 Мая мне позвонили из московского объединения
поисковиков:
— Вы внучка Тетцова Александра Петровича? Доктора Гаса?
— Кого-кого?
— Да-да, так звали вашего дедушку, когда он раненых солдат в
окружении под Вязьмой лечил.
И тут в моей голове всплыла семейная быль, будто бы мой дед
однажды написал статью и отправил ее из своего сибирского села
в главную газету СССР — «Правду». Статья называлась: «Где ты,
Клара?».
Я даже читала черновик этой статьи. Он и сейчас лежит у родителей
в полиэтиленовом пакете вместе с другими бумагами деда.
Листки от времени перепутались. Почерк у деда был не очень. Он
был фельдшер, это профессиональное.
Я помню деда уже в восьмидесятые — после войны, двух концлагерей
— немецкого и советского. Стены его кабинета в совхозной
конторе были выкрашены голубой краской. Дед, в юности
учившийся в медвузе, теперь работал парторгом в Новолоктинском
совхозе Ишимского района Тюменской области.
История жизни деда — совершенно невероятная. Сколько я
о ней рассказывала (и музею, и районным газетам, и просто знакомым),
столько люди удивляются. В нее можно поверить, только
если веришь в ангелов и чудеса. А как показала жизнь, у моего
деда-коммуниста были неплохие отношения с ангелом-хранителем.
И дважды в его жизни произошло нечто непостижимое.
Первый раз — в октябре 1941-го, когда он вместе десятками
тысяч советских солдат оказался в Вяземском котле, в окружении у
немцев. Небольшой группой они пробовали вырваться из окружения.
Вот как писал об этом сам дед в своей статье в «Правду»:
«Где-то 18–19 октября 1941 г. мы перешли километрах в семнадцати
от Вязьмы смоленский тракт и зашли в колхозный полевой
сарай, стоявший на отшибе. Перед нами предстала страшная
картина — на голой земле лежало около 200 раненых бойцов и командиров
Красной армии, часть из них была без шинелей, босые.
Больше половины оказались мертвыми, а в остальных еле-еле теплилась
жизнь. Как выяснилось, они несколько дней лежали без
воды, пищи и без какой-то медицинской помощи, немцы обрекли
их на голодную смерть. Жители же окрестных сел не знали о них.
Чтобы оказать помощь раненым, мы решили дальше не идти, остаться
с ними. <…>
Метрах в 50–60 от сарая у тракта торчало несколько десятков
березовых крестов, на которых были повешены немецкие каски.
Однажды днем около них остановились две легковые автомашины,
из которых вышли несколько немецких офицеров. <…> Группу
офицеров охраняли два автоматчика, один встал возле меня, направив
на меня ствол автомата, второй подошел к воротам сарая
и заглянул внутрь. Среди подошедших офицеров был один старший
по званию. И вдруг этот старший обращается ко мне на чистом
русском языке и начинает задавать вопросы: кто я такой, что
здесь делаю, откуда и куда иду?
Я ответил, что сам — студент-медик, отца взяли до войны по
линии НКВД, идем от бабушки из-под Бреста домой, в Москву
(это была легенда, заготовленная на случай, если нарвемся на немцев,
выходя из окружения). При этом в Москве я никогда не бывал.
И вот слышу вопрос: по какому адресу я проживаю в Москве?
Называю наобум известную московскую улицу, наугад — номер
дома. А офицер мне отвечает: „Какое совпадение, молодой человек.
Я жил на улице рядом с вашей, так что мы соседи. Я тоже москвич,
да, да, родился, вырос, стал офицером в Москве, а в 1917 г.
пришлось эмигрировать в Германию“.
И вот этот офицер на именном бланке написал распоряжение
коменданту и разрешил мне перевезти раненых в ближайшую деревню,
чтобы я там организовал госпиталь „для проведения экспериментов
над ранеными“ — так он пояснил свое распоряжение. И пообещал,
что раненых немцы тревожить не будут. А потом уехал».
Целый месяц в доме старосты деревни Тихоново Вяземского
района Смоленского области дед и несколько его спутников, среди
которых были две девушки, лечили раненых. Под защитой таблички
«Инфекционный экспериментальный госпиталь. Вход немецким
солдатам и офицерам строго запрещен» они подняли на ноги
человек 35–40.
Жители Тихоново кормили раненых по очереди. Их выхаживали,
переодевали в гражданское и отправляли к партизанам. Выздоровевшие
раненые прозвали дедушку доктором Гаазом (так звали
известного немецкого врача-филантропа, жившего в России в
XIX веке и отличавшегося необыкновенным милосердием к людям
независимо от их звания, сословия, национальности и веры). Деревенские
же звали просто «Гасом». Немцы были уверены, что пациентов
становится меньше, потому что «эксперименты» «доктора
Гаса» заканчиваются смертями.
Вскоре их раскрыли. Деда предупредили, и он велел товарищам
уходить. Всех выживших участников этих событий дед после
войны нашел, кроме одной из девушек — Клары. Он долго ее искал,
потому на свой страх и риск и писал в «Правду».
А сам дед уйти не успел и попал в немецкий «Дулаг-184» в
Вязьме для пленных красноармейцев. Там и произошло второе
чудо: дед сбежал из камеры смертников.
«Решили перед казнью спеть песню о гибели „Варяга“. Где-то в
2–3 часа ночи в двери кто-то постучался, затем открылась дверь,
и шепотом скомандовали, чтобы мы быстро выходили. От неожиданности
у меня отказались двигаться ноги, и камеру смерти я покидал
ползком. Как потом выяснилось, нас выпустил человек из
лагерного подполья».
Дед добрался до своих и партизанил почти год, а потом его забрали
в лагерь НКВД для бывших военнопленных. Оттуда — вновь
на фронт, в немецкий тыл в спецгруппе НКГБ БССР «Бывалые».
Был командиром диверсионной группы.
Александр Петрович Тетцов награжден Орденом Красной
Звезды, Орденом Красного Знамени, медалью «Партизан Отечественной
Войны 1 степени».
Умер Александр Петрович в марте 1985 г.
Статью, которую Александр Тетцов написал 15 февраля 1975 г.,
в «Правде» так и не опубликовали.

Из боевой характеристики:
5 января 1944 г.
«Александр Петрович Тетцов, 1921 г. р., член ВЛКСМ, находился
в тылу врага в спецгруппе НКГБ БССР „Бывалые“ с 18 августа
1943 г. по 1 декабря 1943 г. в должности командира диверсионной
группы. В боях за Родину показал себя как мужественный
и отважный десантник, партизан. Представлен к награде — ордену
Красной Звезды. Начальник спецгруппы ЦКГБ БССР майор госбезопасности
Шибеко».
10 июля 1944 г.
«Александр Петрович Тетцов, 1921 г. р., находился в спецгруппе
„Вихрь“ НКГБ БССР в тылу врага. В боях за Родину товарищ
Тетцов показал себя как храбрый и отважный десантник с большими
организаторскими способностями. За мужество и отвагу, проявленные
в боях за Родину, товарищ Тетцов представлен к правительственной
награде — ордену Красного Знамени, медали „Партизану
Отечественной войны“ I степени. Начальник спецгруппы
НКГБ БССР „Вихрь“ старший лейтенант госбезопасности Владимиров.
Заместитель начальника АХФУ НКГБ БССР майор госбезопасности
Шибеко».
Из личного архива Александра Тетцова:
«Согласно приказу по части от 22.06.1944 за № 18/3 командир
диверсионной роты спецгруппы НКГБ БССР Александр Петрович
Тетцов за умелое руководство ротой, за храбрость и отвагу, проявленные
21 июня 1944 г. в тылу врага, награжден личным оружием
за № 164166. Руководитель спецгруппы НКГБ БССР старший лейтенант
госбезопасности Владимиров».

Источники
Архив МАОПО «Народная память о защитниках Отечества» и Оргкомитета
«Вяземский мемориал».


Вернуться к началу
СообщениеДобавлено: Вт фев 19, 2019 16:04 16 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
О ВЯЗЕМСКОМ ПОДПОЛЬЕ. ПОБЕГИ ИЗ ЛАГЕРЯ

О деятельности подпольной организации в Вязьме, тесно связанной
с лагерем военнопленных «Дулаг-184», сохранились свидетельства
бывших подпольщиков, узников лагеря, местных жителей.
Наиболее подробно о вяземском подполье рассказывается в
книге «Тайна Шпыревского леса», написанной Василием Ивановичем
Ляпиным, командиром партизанского отряда Темкинского
района «Народный мститель», которым он командовал в течение
шести месяцев. Отряд затем влился в 33-ю армию М. Г. Ефремова, а
В. И. Ляпин в апреле 1942 г. был направлен командованием в Вязьму
для ведения подпольной работы. Текст воспоминаний В. И. Ляпина
был обработан ветераном поискового движения Станиславом
Дмитриевичем Митягиным, посвятившим всю свою жизнь
исследовательской работе по героической и трагической истории
33-й армии, в рядах которой воевал и погиб его отец.
«В Вязьме было особенно трудно создавать подполье, так как
весь оккупационный период город считался прифронтовым, здесь
располагались штабы двух гитлеровских армий (9-й и 3-й танковой),
штаб жандармского корпуса, боевые и тыловые части противника.
В районе находились десятки немецких частей и полицейских
подразделений — до начала марта 1943 г. гитлеровское командование
рассматривало Вяземский выступ как оперативный
плацдарм наступления на Москву. Вязьма кишела гитлеровцами.
На станцию ежедневно прибывали эшелоны с танками, пушками,
боеприпасами и живой силой.
Однако в период оккупации, несмотря на трудности, в Вязьме
действовала несколько таких патриотических групп.
Одну из них возглавил интендант 2-го ранга танкист Федор Васильевич
Шолохов, уроженец Вязьмы, в октябре 1941 г. попавший
в „вяземский котел“. В ноябре 1941 г. Ф. В. Шолохов поселился в городе
у своих родственников с единственной целью — продолжать
борьбу с врагом. Являлся членом подпольного штаба. В его группу
входили Шпаковская Евдокия Ивановна, бывший председатель Ямского
сельского совета (поселок на окраине Вязьмы, где в старину
жили ямщики), также член штаба, Чеботарев Николай Иванович,
перед войной учившийся на курсах нормировщиков, „комсомолец,
боевой парень и отличный конспиратор, он не раз выполнял трудные
задания и всегда добивался успеха“. Подпольная группа активно
работала в Вязьме с декабря 1941 г. по декабрь 1942 г.
В группу подпольщиков входила Цецилия Ароновна Васкевич
(1895–1942), военврач, капитан медицинской службы, которая
устроилась на местожительство в Вязьме по документам Татьяны
Александровны Таракановой. До прихода гитлеровцев, как указано
в документах вяземского историко-краеведческого музея, воевала
в ополченческой дивизии, работала в советском военном госпитале.
Осталась в городе вместе с частью раненых. Госпиталь стал
больницей для гражданского населения города. Ц. А. Васкевич
была связной партизанского отряда. Проживала (снимала комнату)
у жительницы Вязьмы Г. В. Тетцовой в одной квартире с немецкими
офицерами, добывала важные сведения для партизан. Прекрасно
знала немецкий язык. „Многих раненых поставила на ноги
Васкевич, многим помогала уйти к линии фронта или к партизанам.
Это Шолохов, Шпаковская и Васкевич в свое время вызволили
из лагеря смерти 29 бойцов, которых К. И. Курчавов привел в
декабре прошлого года в отряд ‹Народный мститель›. Это они помогли
Константину Ивановичу собрать нужные сведения, когда
он по заданию М. Г. Ефремова в феврале этого года ходил в Вязьму“,
— пишет В. И. Ляпин.
Ц. А. Васкевич выдавала справки о болезни, спасая молодежь
от отправки на принудительные работы в Германию. С помощью
патриотов-подпольщиков бежавшие из лагеря узники поселялись
у местных жителей и обеспечивались необходимыми документами.
В Центральном архиве Министерства обороны РФ хранится
акт, в котором засвидетельствовано, что врачи А. П. Видринский,
Т. А. Тараканова организовали побег группы военнопленных и бежали
сами.
Василий Иванович Ляпин установил связь с группой Ф. В. Шолохова,
поселился в Вязьме под именем Морозова Василия Романовича.
Ему удалось устроиться столяром в немецкое похоронное
бюро по изготовлению гробов для убитых фашистов. „Фашистская
похоронка“ размещалась на Кронштадтской улице, около электростанции.
Ежедневно в мастерскую из лагеря военнопленных присылали
узников для рытья могил, погрузки гробов и пр.
В. И. Ляпин отмечает: „У нас была налажена хорошая связь
с лагерем военнопленных. Через Павла Антипова, других заключенных,
приходивших на работу в похоронное бюро, мы регулярно
получали информацию о событиях за колючим забором. Через
них же переправляли туда листовки. Однако создать там надежную
подпольную группу не удавалось. Мы не могли найти в лагере
хорошего организатора, хотя, несомненно, такие там были“. В „Дулаг-184“
был послан Александр Федорович Филатов со специальной
миссией — организовать боевую группу среди заключенных,
это и было сделано. Подпольная группа лагеря росла. Активисты
поочередно включались в группу, предназначенную для работы в
похоронном бюро. Подпольщиками проводилась разъяснительная
работа среди заключенных, больные освобождались от работы,
люди снабжались по мере возможности нормальной обувью,
самое главное — из лагеря было организовано несколько удачных
побегов, в том числе комиссара партизанского отряда „Народный
мститель“ Николая Ильича Кирика, командира партизанского отряда
Павла Ивановича Воронцова. В осуществлении одного из побегов
принимал участие А. П. Тетцов».
Бывший военнопленный Анисим Михеевич Петербурцев в
своих воспоминаниях описывает поразительный случай, очевидцем
которого он являлся:
«В феврале 1942 г. произошло еще одно важное событие. Както
вечером, между 8 и 9 часами, когда барак еще не запирался немцами
снаружи, к нам в барак зашел человек в форме немецкого
офицера. Поздоровался на чистом русском языке и спросил нас,
как мы живем, как настроение. Мы не знали, что и думать. Не зная,
что перед нами переодетый советский разведчик, мы ответили, что
все в порядке, живем хорошо. Все мы приняли его за немца. Он задал
еще пару вопросов и ушел. Доносчик из нашего барака догадался,
что это не простой немецкий лейтенант, быстро вышел и по-
шел доносить в штаб. В нашем бараке появились немецкий полковник
(начальник лагеря) и переводчик. Начальник лагеря начал на
нас кричать, почему, мол, мы не задержали русского шпиона. С какой
целью в наш барак заходил наш разведчик, мы так и не узнали.
И только уже в семидесятые годы, читая книгу по истории Великой
Отечественной войны, я узнал, что в это время руководством
нашей армии готовилось наступление в районе Вязьмы. Работала
наша разведка» [1].
Подпольщиками было осуществлено несколько диверсий в городе
и на железной дороге — взорвано полотно железной дороги у
станции Гредякино и пущен под откос эшелон, в Вязьме произведены
взрывы на городской электростанции, в немецкой столовой,
велась разведка подходов к бензохранилищу. Во время ударов советских
самолетов подпольщики ракетами и световыми сигналами
указывали цели для бомбежки на железной дороге — однажды
бомбы угодили в цистерны с бензином. Вспыхнул пожар. Три
дня со станции Вязьма не мог выйти ни один поезд, все пути были
разбиты. Помощь в приобретении взрывчатки, ракетниц оказывали
чехи-антифашисты из конвоиров.
Под руководством Ф. В. Шолохова группа молодежи с улицы
К. Маркса — Д. Шульгин, С. Добрышин, И. Гусаров и другие — собирали
оставшееся на местах боев оружие, готовились уйти в лес к
партизанам. Но осуществить этот замысел не удалось.
Судьба подпольной организации Ф. В. Шолохова полна героизма,
но и очень трагична. В первых числах декабря в городе начались
аресты подпольщиков, допросы в гестапо, казни… Из донесения
Мюллера: «В Вязьме (территория контроля группы Б) была
арестована диверсионная группа, состоящая из функционеров
коммунистической партии. Среди них находился секретарь районного
комитета партии Вязьмы, директор МТС Касни и другие
коммунисты, бывшие сотрудники НКВД и милиции. Арестовано 7
человек. Готовится ряд дальнейших арестов. В общей сложности
речь идет о примерно 15 человеках, которые в мае были засланы в
Вязьму из Москвы для организации банд, подрывов железной дороги
и шпионажа. Далее на территории группы Б удалось раскрыть
нелегальную организацию в Смоленске и арестовать ее 31 члена.
Организация в большинстве своем находилась в районе Рудни и
Демидова, отдельные члены организации были в Смоленске. Руководитель
организации, украинец Петр Новаченков, род. 1920,
живет в Демидове, до своего ареста работал переводчиком в подразделении
Вермахта полевая почта 46790 в Демидове (KrankenKraftwagen-Zug
330 — группа медицинских машин). Организация
работала непосредственно по заданию 4-й русской армии…» [2].
В первых числах декабря в городе начались аресты подпольщиков,
допросы в гестапо, казни. В. И. Ляпин пишет: «Во всем
этом чувствовалась рука провокатора. Мы в бессилии разводили
руками, но найти виновника не могли. Беда, видно, случилась гдето
в нижних звеньях наших пятерок. А там мы людей почти не знали.
Фашисты торопились расправиться со всеми, кто был на подозрении.
Во второй половине января 1943 г. был арестован Николай
Чеботаренко, а потом и Ц. А. Васкевич. Через два дня была арестована
Е. И. Шпаковская. В этот же день поздно вечером к дому, где
проживал Ф. В. Шолохов, подкатила машина с гестаповцами. Федор
не успел скрыться. Схватка была короткой. Четверо фашистов
скрутили Шолохову руки. Его били, трепали за бороду и полуживого
бросили в машину. Я не знаю деталей дальнейших пыток и допросов.
Но уверен, что все мои боевые товарищи держались на допросах
мужественно, как подобает патриотам. Никто из них не выдал
тех, кто оставался на воле. В конце января на том же пустыре,
где были расстреляны подпольщики Александра Сорокина и Анна
Гуренкова с родителями, фашисты расстреляли Федора Васильевича
Шолохова, Евдокию Ивановну Шпаковскую и Николая Чеботаренко.
В эти же дни и на этом же месте мужественно приняли
смерть Николай Ильич Кирик и Мария Гуляева. Враг торжествовал
победу. Ему удалось докопаться до вяземского подполья и почти
полностью разгромить его. Но то, что успели сделать подпольщики,
стоило их благородной крови. Не зря они отдали свои жизни.
Они погибли в борьбе с врагом, внеся посильный вклад в грядущую
победу народа над ненавистными оккупантами. И люди никогда
не забудут этого».
Тогда же на Новоторке была казнена Ц. А. Васкевич.
Похоронены патриоты на Екатерининском кладбище г. Вязьмы.
В. И. Ляпин пишет о том, что и в лагере военнопленных также
прошла волна арестов. Многих узников стали отправлять в другие
лагеря.
После освобождения Вязьмы в городе по приговору военного
трибунала состоялись публичные казни пособников немецко-фашистских
оккупантов, виновных в зверском истреблении мирных
советских граждан, в том числе женщин, детей и стариков, гибели
героических подпольщиков.

…По воспоминаниям местных жителей, в октябре-ноябре
1941 г., ввиду огромного количества пленных в районе западнее
Вязьмы и несовершенной системы охраны, определенному числу
советских военнопленных удавалось бежать. Проще было совершить
побег при наличии гражданской одежды, которую передавали
советским воинам местные жители. Кроме этого, местные
жители, в первую очередь вяземские женщины, часто спасали советских
солдат тем, что во время конвоирования колонн называли
отдельных пленных своими родственниками (мужьями, сыновьями
и братьями) и умоляли конвоиров отпустить их домой, иногда
это помогало, и некоторая часть пленных освобождалась. Имеются
свидетельства, что отдельных пленных (в первую очередь из рядового
состава, беспартийных и в какой-либо мере пострадавших от
советской власти) гитлеровцы в предвидении скорой победы отпускали
домой и даже выдавали пропуск по проходу до места жительства
по оккупированной территории.

Новые факты о побегах военнопленных из «Дулага-184» удалось
узнать из Розыскного списка Управления полевой полиции
группы немецких войск, хранящегося в Российском военно-историческом
архиве, куда краеведами А. Л. Какуевым и И. В. Долгушевым
был в свое время направлен запрос. В списке по состоянию на
30.06.1943 имеется информация на ряд лиц, разыскиваемых немцами
в связи с побегами из лагеря.
Из 20 участников побегов, указанных в списке, четверо бежало
непосредственно из самого лагеря «Дулаг-184», еще четверо —
из лазарета № 1, один — из лагеря «Вязьма-Норд» («Дулаг-230»).
Остальные узники бежали при транспортировке из «Дулага-184» в
другие лагеря. Так, пятеро советских офицеров бежали при транспортировке
в г. Починок во время «переночевки с 24 на 25.02.1943
в Красно-Горы» (д. Красные Горы находится в 0,5 км к северо-востоку
от г. Кардымова Смоленской области). Четверо бойцов совершили
побег из «лагеря переночевки» в д. Леоново, двое — из лагеря
в Борисово.
В списке указаны дата и место рождения бежавших, рост, цвет
глаз и волос. У многих названы особые приметы: ранения, обморожения,
«русская униформа» (у лейтенанта, бежавшего из лазарета
№ 1). Среди бежавших числится несколько человек, поступивших в
лагере на «службу» к немцам, как видим, с целью возможного побега:
охранник пекарни, шеф полиции, бухгалтер из Вязьмы, работавший
«последнее время в армейском почтовом управлении 577,
полевая почта № 07475» (номер немецкой части). Возможно, эти
побеги были подготовлены подпольщиками с участием медперсонала
лазаретов и партизан.

При работе с документами удалось установить сведения о
дальнейшей судьбе нескольких человек. Так, 9 июля 1942 г. из лазарета
№ 1 совершил побег красноармеец Терехин Захар Матвеевич,
1915 г. р., из Башкирии. Его приметы были указаны в списках
бежавших: «Среднего роста, ступни и пальцы ног обморожены, передвигается
только на костылях». Попал в плен 28.01.1942 под д.
Сычевка. Погиб в плену 26.01.1943 в «Шталаге-342» (Молодечно,
Белоруссия), захоронен на лагерном кладбище Глыбокая. Семья
Терехиных, жена Прасковья Федоровна проживали в БАССР (Иглинский
район, д. Сосновск). Значит, после побега из «Дулага-184»
З. М. Терехин был снова схвачен и отправлен в не менее страшный
лагерь — «Шталаг-342» в Молодечно. https://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=3007962
По некоторым данным, в Глыбоком содержались русские военнопленные-инвалиды [3].
Имя Терехина Захара Матвеевича увековечено в Книге памяти Республики
Башкортостан как умершего в плену (т. 11, с. 193).

Выяснилась судьба Давыдова Павла Семеновича, 1911 г. р.,
уроженца Сафоновского р-на Смоленской области (д. Юнишкино?),
мл. политрука 940-го сп 262-й сд 31-й армии Калининского фронта.
По Донесению политуправления фронта от 09.08.1942 № 19101
Давыдов П. С. 06.12.1941 был ранен, но вернулся в часть. 28.04.1942
снова был ранен, «остался на территории, занятой противником».
29.10.1942 бежал из лазарета № 1 «Дулага-184». Видимо, снова был
схвачен. Пережил плен. По донесению об оказавшихся в живых
Московского ГВК от 19.08.1946 № 4058 был освобожден из плена.
Его семья проживала в Москве на Зубовском бульваре.

Источники
ЦАМО РФ. Ф. 58. Оп. 818883. Д. 64; Там же. Оп. 818883. Д. 65;

В списке бежавших значится лейтенант «Матешин (имя неизвестно),
род. в 1905 г. в Ярославле, стреляная рана правого и левого
плеча, русская униформа, бежал из лазарета 1 „Дулага-184“». При
проработке документов: Матюшин Василий Никитич, 1904 г. р.,
уроженец д. Коровино Мещовского р-на Смоленской (ныне Калужской)
области, проживал в г. Ярославле, Резинокомбинат. Призван
Ярославским ГВК, мл. командир 311-го огмп 2-й сд. Умер от тяжелых
ран в 91-м МСБ 18.09.1944. Первичное место захоронения —
Латвийская ССР, Мадонский уезд, х. Вецдзелзкаяс, восточнее 1 км.
Значит, после побега в 1942 г. из вяземского лагеря Василий Никитич
Матюшин еще воевал и умер от боевых ран при освобождении
Латвии в советском госпитале. Увековечен в Книге памяти
Ярославской области в звании сержанта (т. 1, с. 236).

Источники
ЦАМО РФ. Ф. 58. Оп. А-71693. Д. 369. Книга учета умерших ХППГ 91
от 17.09.1944 — 29.07.1945.
ЦАМО РФ. Ф. 58. Оп. 18002. Д. 1006. Донесение о безвозвратных потерях
№ 85424 от 12.10.1944 Упр. 2-й сд.

…Существование подпольной организации в Вязьме и непосредственно
в вяземских лагерях военнопленных подтверждают
и воспоминания вязьмички Маргариты Степановны Бельтюковой
(Кулагиной). После оккупации Вязьмы их семья ушла из города,
поселившись в д. Ивлево у бабушки. В Вязьме остался только отец
Кулагин Степан Николаевич. «Как я понимаю, — пишет Маргарита
Степановна, — отец был оставлен для подпольной работы. Так до
сих пор ничего о нем и не знаем». Следовательно, погиб.
Старший брат, шестнадцатилетний Кулагин Лев Степанович,
ушел в 1942 г. из деревни Ивлево в партизаны. В разведке был ранен
в ногу, схвачен фашистами и попал в «Дулаг-184». «Концлагерь
находился там, где хлебозавод на улице 25 Октября, где ее пересекает
Кронштадтская улица, на углу, где она переходит в Красноармейское
шоссе. Было все обтянуто колючей проволокой. Мама
брата увидела там. Пришла домой в деревню очень расстроенной».
Забрать Леву из лагеря семье не удалось.
Лев Кулагин прошел весь плен, работал в шахте в Италии, где
во время обвала получил еще и перелом раненой ноги. Вернулся
в Вязьму в 1946 г. Но его огульно обвинили в предательстве, и на
8 лет он был отправлен в ссылку в Кемеровскую область. «Оказалось,
что, когда он был в концлагере, там планировался побег военнопленных.
Кто-то предал. А один из военнопленных случайно запомнил
его по фамилии. Кто-то назвал его фамилию. После смерти
Сталина его реабилитировали и отпустили. Но он к тому времени
был уже очень болен, в 1969 г. он умер» [4].

О побегах советских военнопленных как о подвиге пишет
участник Великой Отечественной войны Юрий Дмитриевич Кузнецов
(г. Москва):
«По неполным данным, из почти 4 тысяч лагерей на территории
Германии и оккупированных вермахтом стран бежало около
450 тысяч советских военнопленных. Побегов такого масштаба не
знала ни одна армия в мире. Бесспорно, это подвиг наших бойцов
и командиров Красной Армии, который войдет в историю Великой
Отечественной войны. И наши дети, внуки и правнуки будут,
должны гордиться этими смельчаками.
Однако надо отдать должное и такому факту, что успешных
побегов, т. е. когда бежавшие достигали своей цели — либо попадали
в партизанские отряды, либо добирались до Красной Армии, —
было очень мало. Большинство бежавших фашисты ловили и тут
же казнили, если беглецу не удавалось уйти, а лучше уехать подальше
от места побега. Труп убитого смельчака-беглеца старались показать
всему лагерю. Я такую картину видел много раз. Но это не
останавливало наших ребят. Побеги продолжались, несмотря на
фашистские репрессивные меры» [5].

Дважды бежал из лагеря А. П. Тетцов, ставший героем разведывательно-диверсионных
отрядов «Вихрь» и «Бывалые» в Белоруссии.
Бежал из плена шестнадцатилетний Николай Скачков из с.
Ленино Ленинского с/с Холм-Жирковского р-на Смоленской области,
погибший в самом конце войны во время штурма Берлина.
Бежал из плена уже в Чехословакии бывший узник «Дулага-184»,
героически воевавший в партизанском отряде, семнадцатилетний
москвич-ополченец Борис Шлячков. Совершил побег из «Шталага-340»
бывший узник «Дулага-184» Борис Григорьевич Маковейчук,
организовавший группу в 18 человек, в полном составе влившуюся
в партизанский отряд «За Родину» в Западной Белоруссии.
Фантастический массовый побег из Смоленского лагеря смерти
«Дулаг-126» после долгой подготовки совершили через заброшенную
подземную теплотрасссу, проложенную из бывшей котельной
в зону концлагеря, около 40 советских военнопленных во
главе с патриотами-военврачами М. В. Яковенко, А. П. Петровым,
А. Ф. Орловым и др. Среди участников побега было 16 летчиков.
Несколько участников побега были схвачены фашистами, но даже
после жестоких допросов, камеры смертников они вновь бежали,
дошли до своих, воевали в 14-й Смоленской партизанской бригаде
П. Т. Вишнева. Партизаны пускали под откос вражеские эшелоны,
устраивали засады, громили немецкие гарнизоны, собирали и передавали
разведданные за линию фронта, вели бои с карателями.
Смогла при перегоне колонны из Вязьмы военнопленных укрыться
в крестьянском доме медсестра 2-й сдно г. Москвы Ирина
Трифоновна Филатова, имея ранение и контузию. После войны
возглавляла Совет ветеранов дивизии. Бывшая узница «Дулага184»
и «Дулага-126» медсестра Мария Фавстова бежала с группой
товарищей из тюрьмы «Лукишки» в г. Вильно (ее второй побег),
воевала до конца войны. Многие узники бежали во время работы
за пределами лагеря. Вместе с товарищами дважды бежал из плена,
пробился к французским франтирерам, боролся с оккупантами
в партизанском отряде во французском Сопротивлении и после
войны вернулся домой Степан Крутов.
Длительное время возвратившиеся (бежавшие) из немецкого
плена советские люди сталкивались с ущемлением своих прав. На
местах к ним часто относились с недоверием. Они могли отстраняться
от участия в политической жизни, при поступлении в высшие
учебные заведения на них смотрели с опаской, их не считали
участниками войны. Даже после смерти Сталина мало что изменилось
в положении бывших военнопленных. И лишь в 1956 г. была
сделана попытка изменить отношение к тем из них, которые не совершали
никаких преступлений.
К 1 марта 1946 года было репатриировано 4 199 488 советских
граждан (2 660 013 гражданских и 1 539 475 военнопленных), из
них 1 846 802 поступило из зон действия советских войск за границей
и 2 352 686 принято от англо-американцев и прибыло из других
стран. Но из общего числа военнопленных, вернувшихся на
родину после окончания войны, репрессиям подверглись только
14,69 %. Как правило, это были власовцы и другие пособники оккупантов
[6].
Из Закона Российской Федерации «Об увековечении памяти
погибших при защите Отечества», 14 января 1993 г.:
«Уважительное отношение к памяти погибших при защите
Отечества или его интересов является священным долгом всех
граждан. Увековечению подлежит память (...) погибших, умерших
в плену, в котором оказались в силу сложившейся боевой
обстановки, но не утративших своей чести и достоинства, не изменивших
Родине».

Источники
1. Майстренко Т. А. Родная кровь (А. М. Петербурцев) // Могилевский
поисковый вестник / Сост. Н. С. Борисенко. Могилев: Амелия Принт,
2012. Вып. 7. С. 221.
2. Архив NARA T175 R236 f725363, 725364, 725366.
3. ЦАМО РФ. Ф. 58. Оп. 977521. Д. 1998. С. 68. Донесения о военнопленных
№ 14924 от 23.03.1948 Управления по учету погибших и пропавших
без вести.
4. Из воспоминаний вязьмички Маргариты Степановны Бельтюковой
(Кулагиной) // URL: http://alferovo.ru/kulagina.htm.
5. Воспоминания Ю. Д. Кузнецова // Архив МАОПО «Народная память
о защитниках Отечества» и Оргкомитета «Вяземский мемориал».
6. Яковлев А. Н., Кокурин А. И., Петров Н. В. Лубянка. Органы ВЧКГПУ-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ.
1917–1991. М.: МФД, 2003.


Вернуться к началу
СообщениеДобавлено: Вт фев 19, 2019 19:54 19 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
ГЕРОИ ПЛЕНА ФЕДОР ПОЛЕТАЕВ, НИКОЛАЙ БУШМАНОВ

Федор Андрианович Полетаев,
Герой Советского Союза, Национальный герой Италии,
бывший узник «Дулага-184» (14.05.1909 — 02.02.1945)

Одним из самых, пожалуй, известных узников, прошедших
«Дулаг-184» и отправленных дальше по фашистскому этапу, стал
Федор Андрианович Полетаев — он же «Поэтан» — советский солдат,
участник итальянского движения Сопротивления в годы Второй
мировой войны, Герой Советского Союза, Национальный герой
Италии, погибший в 1945 г. в бою у Канталупо.
Рядовой 28-го гвардейского артиллерийского полка Ф. А. Полетаев
летом 1942 г. вместе со своей частью оказался во вражеском
окружении, был взят в плен и находился в немецко-фашистских
концлагерях, в том числе в Вязьме, затем в Польше, Югославии,
Италии. Летом 1944 г. Полетаев бежал из лагеря, расположенного
близ Генуи, и вступил в партизанский отряд Нино Франки бригады
«Орест», входившей в партизанскую дивизию «Пинан Чикеро».

Федор Андрианович Полетаев родился в селе Катино на Рязанщине
в крестьянской семье. Русский. Образование начальное.
В 1923 г. уехал на заработки в Подмосковье, в поселок Электропередача
Павлово-Посадского района. Работал грузчиком на торфоразработках.
Там же в 1929 г. женился на Марии Никаноровне Калининой.
В 1931 г. Федор Андрианович с женой вернулся к себе на
родину, где в мае у них родилась дочь Александра.
В том же году, осенью, он был призван в Красную армию, служил
в артиллерийском полку Московской Пролетарской стрелковой
дивизии. В армии освоил профессию кузнеца.
После демобилизации в 1933 г. Федор Полетаев вернулся в
село, забрал жену с детьми (сын Миша родился в 1932 г.) и уехал на
Кубань в станицу Старомышастовскую, где работал кузнецом. Однако
в январе 1935 г. из-за болезни детей семья была вынуждена
вернуться в село Катино. В том же году в семье Полетаевых случилось
горе: дети заболели полиомиелитом. Сын Миша умер, а дочь
Шура сумела перебороть болезнь, но навсегда осталась глухонемой.
После этого они переехали в село Петрушино (ныне в составе
Горловского сельского поселения Скопинского района Рязанской
области), где осенью 1936 г. у них родилась дочь Валя, а потом —
два сына: в 1938 г. — Николай, а в 1940 г. — Михаил.

В августе 1941 г. Федор Полетаев был мобилизован. Воевал в
28-м гвардейском артиллерийском полку 9-й гвардейской Краснознаменной
стрелковой дивизии. Участник битвы за Москву. Весной-летом
1942 г. воевал на Дону.
В июне части дивизии оказались в окружении. В июле 1942 г.
в районе села Ленинка гвардии рядовой (по некоторым данным —
сержант) Полетаев был тяжело ранен и ошибочно признан погибшим
(согласно справке Архива МО СССР, он был похоронен в
братской могиле в этом селе). С другой стороны, некоторое время
Полетаев числился перебежчиком к немцам, его искал особый отдел
дивизии, командира батареи допрашивал Смерш. И только после
войны стало известно, что Полетаев попал в плен.
Судьба Федора Полетаева сложилась так: он был вынесен с поля
боя своими боевыми товарищами, но из-за тяжелого ранения в ногу
его пришлось оставить в одном из хуторов, где он три месяца лечился,
а поправившись, решил идти к своим — или перейти линию фронта,
или искать связь с партизанами. Он попал в плен, но той же ночью
бежал. Пытался снова выйти к своим, но был пойман полицаями.
Прошел лагеря военнопленных в Вязьме, Бердичеве, Мелеце.
Попав в лагерь возле города Славонски-Брод, в марте 1944 г. он с
группой военнопленных бежал, но вскоре был снова пойман и отправлен
в рабочую команду на территории Италии, близ Генуи.
Летом 1944 г. с помощью итальянских коммунистов бежал и
вступил в партизанский батальон под командованием Нино Франки
бригады «Орест» дивизии «Пинан Чикеро». Среди партизан он
получил прозвище «Поэтан».
Участвовал во многих боевых операциях итальянских партизан,
совершавших нападения на гитлеровцев в районе автострады
Генуя — Серравалле-Скривия.
В начале 1945 г. немцы предприняли широкомасштабную карательную
операцию против партизан в Лигурии. В операции принимали
участие части так называемого Туркестанского легиона. В Долине
молний Валле-Скривия возле городка Канталупо партизаны
батальона вступили в бой с немецкими карателями и заставили их
перейти к обороне. Но необходимо было заставить их сдаться до
прихода подкреплений. Тогда Федор Полетаев поднялся в атаку и,
ведя огонь из автомата, приказал немцам сдаваться. Следом подоспели
партизаны. Немцы начали бросать оружие, но в последний момент
один из них выстрелил в Полетаева. Пуля пробила горло.
Федор Полетаев был похоронен со всеми почестями на кладбище
в местечке Рокетта. После окончания войны его прах был перезахоронен
в Генуе на кладбище Стальено.
25 мая 1947 г. в Генуе советскому консулу были вручены для
передачи семье Героя награды: золотая медаль «За военную доб-
лесть» на синей муаровой ленте и бронзовая пятиконечная звезда
— знак бойца Гарибальдийской партизанской бригады. На обратной
стороне медали выгравировано имя — Федор Александр
Поэтан. Эту награду Итальянского сопротивления в самой Италии
получили немногие.
Только 26 декабря 1962 г. указом президиума Верховного Совета
СССР Федору Полетаеву за героизм и мужество, проявленные
в боях против немецко-фашистских захватчиков в составе отряда
итальянских партизан, было присвоено звание Героя Советского
Союза (посмертно).
Произошло это благодаря тому, что советский писатель и общественный
деятель Сергей Смирнов, изучив документы и фотографии,
доказал, что человек, носивший имя Федор Поэтан, является
советским солдатом Федором Андриановичем Полетаевым
[1]. В этом ему помог соратник Ф. А. Полетаева по партизанской
борьбе в Италии бывший летчик Николай Николаевич Петухов,
почетный шахтер Донбасса, живший в поселке Белое Ворошиловградской
области (ныне Луганская область, Украина). После публикации
в декабре 1962 года в газете «Правда» статьи С. С. Смирнова
«Рассказ о подвиге» о неизвестном русском герое в Италии
Петухов направил С. С. Смирнову письмо, в котором назвал имя
героя — Полетаев Федор Андрианович.
Сам Н. Н. Петухов попал в плен под Смоленском (в ночь на 25
августа 1942 г. его самолет ТБ-7 был сбит в воздушном бою) [2],
прошел лагеря военнопленных в Сафоново и Вязьме Смоленской
области, затем в Польше, Югославии, Италии. В вяземском лагере,
как свидетельствует Н. Н. Петухов, он познакомился с Федором
Полетаевым и Николаем Кочкиным [3]. В июле 1944 г., когда они
оказались в лагере близ Генуи, им удалось бежать. Все трое отважно
воевали потом в 58-й гарибальдийской бригаде «Орест»: Полетаев
и Кочкин — в отряде Нино Франки, Петухов — в отряде «Верардо».
Именно письмо шахтера Н. Н. Петухова дало, по свидетельству
С. С. Смирнова, ключ к разгадке тайны [4].

Источники
1. Федор Андрианович Полетаев: Указатель литературы / РОУНБ им.
М. Горького; Рязань: Сервис, 2009. С. 7–10.
2. ЦАМО РФ. Ф. 58. Оп. 818883. Д. 1766.
3. Книга памяти. Кировская область. Том 2. С. 442 (Кочкин Николай
Гаврилович, 1905 г. р., д. Канава Спудновского с/с Верхошижемского р-на,
красноармеец, пп 805 (39 А, 18 ск (3ф)).
4. По материалам газеты «Правда». 12.08.1983 // URL: http://www.
airpages.ru/pe8/746_9.shtml / Авиация Второй мировой

Николай Степанович Бушманов (1901–1977)
Настоящим героем плена был бывший узник «Дулага-184» Николай
Степанович Бушманов, советский офицер, полковник, кандидат
военных наук, в плену — руководитель подпольной антинацистской
организации «Берлинский комитет ВКП(б)» в Третьем рейхе.

Родился в селе Ольховское Озеро Ольховской волости Шадринского
уезда Пермской губернии, в 1912 г. окончил церковно-приходскую
школу. 18 февраля 1918 г. добровольно вступил в
РККА. В 1918 г. Бушманов вступил в РКП(б).
…В апреле 1933 г. Бушманов был зачислен в Военную академию
имени Фрунзе. 30 декабря 1935 г. ему было присвоено воинское
звание «старший лейтенант». По окончании учебы в сентябре
1936 г. он оставлен временно в Академии для дальнейшей службы
начальником учебной части специального факультета, ему было
присвоено воинское звание «капитан». По окончании адъюнктуры
в апреле 1937 г. Бушманов стал преподавателем тактики. С конца
1937 г. — старший преподаватель тактики специального факультета
Академии в звании майора. Готовился к нелегальной разведывательной
работе в Японии. «Бушманова готовили для замены Зорге
в Японию, поэтому он как свой родной язык выучил немецкий и
японский. Когда после фильма „Кто вы, доктор Зорге?“ я обсуждала
свои впечатления с дядей Колей, он мне сказал, что лично с ним
знаком, его представляли Зорге, когда он приезжал в Москву, что
знает и его жену и много еще чего знает. Что его частые посещения
всяких приемов, в которых участвовали японцы, как раз и связаны
были с предстоящей работой», — пишет в воспоминаниях его племянница
Людмила Ивановна Слинкова [1].
31 декабря 1938 г. Бушманову было присвоено воинское звание
«полковник», в 1939 г. он был награжден орденом Красной Звезды.
С октября 1938-го по январь 1941 г. Бушманов был исполняющим
должность начальника кафедры Истории гражданской войны,
с января 1941 г. — начальник кафедры, кандидат военных наук.
Владел четырьмя языками. Николай Степанович отличился в боях
с войсками Колчака и Врангеля. Был трижды ранен, в том числе
два раза — тяжело, дважды контужен. Участвовал в советско-финляндской
войне. Был близко знаком по службе с Михаилом Фрунзе,
Василием Блюхером и Михаилом Тухачевским [2].

2 июля 1941 г. полковник Бушманов был назначен начальником
штаба 7-й стрелковой дивизии, затем был переведен на должность
начальника оперативного отдела штаба 32-й армии Резервного
фронта. С сентября 1941 г. — начальник штаба 32-й армии.
В октябре 1941 г. 32-я армия попала в окружение около Вязьмы.
Бушманов был взят в плен немецким патрулем 22 октября 1941 г. в
деревне Бочкино. Он содержался в Вязьме в лагере военнопленных
«Дулаг-184» с 22 октября по 16 декабря 1941 г., затем в смоленском
лагере военнопленных, где пробыл до 8 февраля 1942 г., затем находился
в «Шталаге-3В» в Фюрстенберге до 8 мая 1942 г.
Немцам стало известно, что Бушманов готовился для работы
в разведке, он был заключен в тюрьму Моабит в Берлине, где с помощью
уговоров, угроз и страшных пыток от него добивались сотрудничества.
Советского разведчика «обрабатывали» 14 месяцев.
Видя безвыходность сложившейся ситуации, полковник советского
разведупра был вынужден согласиться на работу в ведомстве
Гиммлера, полагая, что для Родины он будет полезнее живым.
В конце концов Бушманов сделал вид, что готов к сотрудничеству,
и был направлен на курсы пропагандистов в Вульгайде, где преподавал
в течение 1942 г. После организации Дабендорфской школы
РОА («восточный отдел пропаганды особого назначения») в феврале
1943 г. вместе с большой группой курсантов и преподавателей
Вульгайде перешел на работу в нее и с марта 1943 г. занимал должность
помощника начальника этой школы по строевой части.
Еще в лагере Вульгайде Бушманов создал подпольную антинацистскую
организацию. К лету 1943 г. после установления контактов
с советскими военнопленными и «остарбайтерами» она
превратилась в разветвленную интернациональную подпольную
организацию под названием «Берлинский комитет ВКП(б)», развернувшую
активную работу по всей Германии. Через некоторое
время была налажена связь с Москвой. Через группу Бушманова в
Центр впервые были переданы данные об «оружии возмездия» —
«Фау». Бушманов по заданию Москвы готовил ликвидацию генерала
Власова. По ночам собственноручно записывал для передачи
в концлагеря сводки Совинформбюро. Организация осуществляла
саботаж и диверсии на немецких заводах. В частности, с организацией
Бушманова был связан Муса Джалиль, числившийся в легионе
«Идель-Урал», а также сын работавшего в Германии советского
биолога Н. В. Тимофеева-Ресовского Дмитрий (оба были арестованы
гестапо и погибли).
В августе 1943 г. связному Бушманова капитану РОА Алексею
Богунову (он же Вальтер Краубнер, «Дедушка») удалось установить
в Минске связь с советской разведгруппой майора Казанцева. Но
еще раньше о подпольной организации Бушманова стало известно
гестапо, и 30 июня 1943 г. он был арестован. Сначала содержался в
берлинской тюрьме Моабит, а 3 ноября 1943 г. в статусе «смертника»
был переведен в концлагерь Заксенхаузен. Там Бушманов по-
мог пленному летчику Михаилу Девятаеву сменить статус «смертника»
на «штрафника», благодаря чему Девятаев был направлен в
Пенемюнде, откуда совершил дерзкий побег на угнанном бомбардировщике.
Избежал казни благодаря помилованию в связи с рождением
ребенка у Геббельса. Перед освобождением Заксенхаузена советскими
войсками был отправлен в «марш смерти» к побережью
Балтийского моря в апреле 1945 г. и был освобожден американскими
войсками. С 4-го по 23 мая Н. С. Бушманов проходил спецпроверку
и 29 июля 1945 г. был осужден к 10 годам лагерей [3]. Освобожден
из заключения 5 декабря 1954 г. и до 25 октября 1955 г. находился
в ссылке.
Был реабилитирован определением Военного трибунала Московского
военного округа от 1 сентября 1958 г. Являлся персональным
пенсионером Министерства обороны СССР. В 1960-е годы
жил на станции Юшала в Свердловской области, затем в Москве, где
и умер 11 июня 1977 г. Хоронили Н. С. Бушманова на лафете, с залпами
и воинскими почестями. Урну с прахом поместили в колумбарии
на территории Донского монастыря, рядом с урной с прахом
его жены Ольги Николаевны.

Источники
1. Слинкова Л. И. Воспоминания. Бушманов Николай Степанович //
URL: http://www.memorial.krsk.ru/memuar/Slinkova.htm
2. Лютикова О. Николай Бушманов: забытый герой (по архивным материалам)
// URL: http://vecherka.su/articles/society/116590/.
3. ЦАМО РФ. Ф. 33. Оп. Д. 595608. Д. 8. Номер донесения 1487. ЦАМО
РФ. Ф. 33. Оп. 11458. Д. 75. Номер донесения 2329 от 08.12.1943.


Вернуться к началу
СообщениеДобавлено: Вт фев 19, 2019 21:28 21 
Не в сети
Поисковик

Зарегистрирован: Сб мар 24, 2012 16:04 16
Сообщения: 1413
[ img ]

ВОСПОМИНАНИЯ РОДНЫХ И БЛИЗКИХ ЗАЩИТНИКОВ ОТЕЧЕСТВА, ПОГИБШИХ В ВЯЗЕМСКОМ ЛАГЕРЕ «ДУЛАГ-184»
(Из архива Международной ассоциации общественных
поисковых объединений «Народная память о защитниках
Отечества» и Оргкомитета «Вяземский Мемориал»)

И пусть не думают,
Что мертвые не слышат,
Когда о них живые говорят.
Николай Майоров
Поэт Николай Майоров погиб в 1942 г. в д. Баранцево Гжатского района Смоленской
обл.


Всегда живой
Из воспоминаний Макаровой (Антроповой) Алевтины
Николаевны, дочери лейтенанта Антропова Николая
Ефремовича (05.12.1905 — 29.08.1942), умершего от ран
и бесчеловечного обращения в немецком пересыльном
лагере «Дулаг-184» (лазарет № 3) в г. Вязьма 29 августа 1942 г.
«Мне посчастливилось, если здесь уместно такое слово, почти
через 70 лет узнать, что мой отец „нашелся“. Эту весть я сейчас же
сообщила уже очень немногим близким людям, и, оторопев от новости,
некоторые, видя мою радость, спрашивали: „Живой?“.
Конечно, не живой, живому ему сейчас было бы 105 лет!
Зимой 1942 г. моя мама Антропова Клавдия Петровна, получив
извещение о том, что ее муж „пропал без вести“ 6 июля 1942 г.,
стала одинокой, но не вдовой, в 30 лет и оставалась в этом качестве
до самой смерти 6 июля 2003 г.; правда, согласно Постановлению
ЦК КПСС и СМ СССР от 18 апреля 1975 г. № 304, с 1980 г. маму
признали вдовой военнослужащего и стали платить дополнительную
пенсию и предоставлять положенные вдовам льготы.
Как теперь стало известно, папа не „без вести пропавший“, а
раненый военнопленный, умерший 29 августа 1942 г. в лазарете
№ 3 „Дулага-184“ в г. Вязьма Смоленской области.
Это уточнение случилось благодаря труду неравнодушных настоящих
советских людей, нашедших списки этих якобы „без вести
пропавших“, изыскавших возможность опубликовать их, а также
всех тех, кто так или иначе причастен к составлению этих списков
в очень непростых трагических условиях лагеря. Пленные
медицинские работники не только, как могли, помогали страдаль-
цам, но сделали просто невозможное, рассказав о живых людях,
прошедших плен, сохранив память о прошедших днях их жизни и
позволив нам, живым, узнать об этом и помянуть любимых, помолиться
о них, наконец, поставить свечу в храме. Они не пропали,
они ушли в никуда в ужасных мучениях и страданиях, с думами о
своих самых близких.
Призван в ряды РККА Свердловским Райвоенкоматом г. Горького
8 марта 1942 г. и зачислен на службу в 360 ЗПС.
Извещение: „ст. сержант Антропов Николай Ефремович 1905 г.
рождения, уроженец г. Москвы, пропал без вести 6 июля 1942 г.
Первомайский РВК г. Москвы 3-я часть 14.12.1942. № 3/1412“. (Основание
извещения — МГВК № УЧ от 15.10.1942); МГВК финансовое
отделение от 1.12.1942 № АГ 4281 с 1.08.1942 — пенсия дочери
180 рублей из штатного оклада 600 рублей (дело № АГ 4281).
Я, уже, будучи взрослой, после сопоставления и анализа появляющихся
документов и дат всегда считала, что папа пропал (?)
(погиб) под Ржевом (там же, кстати, погиб папин младший брат Борис
Ефремович Антропов в августе 1942 г. и похоронен в с. Рамино
Ржевского района; а также в феврале 1942 г. „пропал без вести“
старший из братьев — Антропов Павел Ефремович).
Я была недалека от истины. О военных действиях начала 1942 г.
вообще очень мало данных. Крупная неудача советских войск под
Харьковом (май 1942 г.) оказала крайне неблагоприятное влияние
на весь ход летней кампании 1942 г. В литературе есть упоминание
о Ржевско-Сычевской операции, о боях под Воронежем и Калачом,
в междуречье Дона и Волги на подступах к Сталинграду. Летом и
осенью 1942 г. войска Западного фронта вели напряженные боевые
действия на ржевском направлении, пытаясь предотвратить переброску
армий „Центр“ к Сталинграду. Именно 28 июля вышел приказ
Ставки и Верховного главнокомандующего „Ни шагу назад“.
Харьков, Севастополь, Воронеж и т. д. были дальше от Вязьмы, чем
Ржев и Сычевка, значит, скорее всего, папа попал в число огромного
количества пленных (а только в июле 1942 г. их было 47 000)
в районе Западного фронта на участке Ржев — Сычевка — Вязьма.
Я еще надеюсь, что получу уточнение своего предположения.
Как я теперь полагаю, после призыва 6 марта 1942 г. папа 2 месяца
(?) учился на курсах сержантов (а к этому времени командного
состава крайне не хватало — всех перебили) до середины — конца
мая и был отправлен в действующую армию в самый неблагоприятный
период войны и, даже не повоевав по-настоящему с гадами,
при общей неразберихе и хаосе в войсках попал в плен (раненый?
больной?) и умер в плену в конце августа, пережив все ужасы фашистского
плена. Благодарю Бога нашего Иисуса Христа и нашу
заступницу Богородицу (а 28 августа — праздник Успения Пресвятой
Богородицы), что сократили папины страдания и позволили
умереть в лазарете пересылочного лагеря на своей родной земле
(правда, она до сих пор не стала „пухом“). Это для меня является,
правда, слабым, но утешением в конце моей жизни. Мамочка до
этого „утешения“ не дожила.

Теперь мои воспоминания о папе довоенном.
Моя мама родилась в 1912 г. в г. Солнечногорск. Семья Дмитриевых
жила в деревне Пешки в 9 км от Солнечногорска на 56 км
Ленинградского шоссе. Именно здесь и состоялось знакомство
моих родителей. По рассказам мамы и моим детским воспоминаниям,
папа был очень неплох собой, высокий стройный шатен с серыми
добрыми внимательными глазами. Приезжал в Пешки верхом
на лошади (другого транспорта тогда не было), естественно, в
военной форме, при оружии, не влюбиться в него было просто невозможно.
Это был уже достаточно зрелый, разбирающийся в жизни
мужчина. В деревне к нему относились очень доброжелательно,
я бы даже сказала, трепетно. Веселый, компанейский, всем рад
помочь, грамотный, достаточно образованный, с каждым мог поговорить
на интересующую собеседника тему, что-то объяснить,
подсказать, дать совет в непростой обстановке тридцатых годов.
Папа все это умел. Хорошие отношения складывались с родителями
и старшими членами маминой семьи. Мамин старший брат был
ровесник папы и уже жил и работал в Москве; деревенская семья
маминой старшей замужней сестры обожала папу: я помню, когда
папа уже со мной приходил в их дом, он был самым дорогим гостем,
на стол выкладывалось все, что было в доме. Когда я, еще маленькая
девочка, гостя у своей бабушки летом, ходила в их дом за
молоком, мне обязательно полагался гостинец: или большое гусиное
яйцо, или ржаная лепешка с картошкой, или белая с медом.
Мне разрешалось поиграть с их собачкой, хотя устои в доме были
строгие.
Хорошее отношение к папе в Пешках распространялось на
меня по всей моей жизни, пока были живы люди, знавшие папу.
Я постоянно бывала в Пешках до смерти маминой старшей сестры
в 1998 г., и старые люди, встречая меня, спрашивали маму или
тетю, так уважительно: „Это Ефремовича дочка?“.
Не знаю, долго ли продолжались встречи родителей, но 21 мая
1931 г. в Пешковском сельсовете был зарегистрирован брак Антропова
Николая Ефремовича и Дмитриевой Клавдии Петровны.
В это время еще была жива папина мама — Александра Степановна
Антропова (Телешова), отца не было в живых. Семья Ан-
троповых жила в Торжке. Это два брата (старший уже был женат)
и замужняя сестра. Папа привозил бабушку Александру в Москву
на лечение и познакомил ее со своей будущей женой. Бабушка
не одобрила папин выбор из-за молодости невесты: какая, мол,
она жена, она же еще девочка. Вскоре бабушка умерла, и я ее знаю
только по фотографиям.
После регистрации брака родители уехали в Москву (свадеб
тогда не устраивали, тем более пышных). Как рассказывала мама,
ей собрали корзинку с немногочисленными вещичками и отправили
во взрослую замужнюю жизнь.
К этому времени папа получил комнату в новостройке 1-й Пятилетки
в доме для военнослужащих. В 1931 г. был построен только
один дом, восьмиподъездный пятиэтажный из красного кирпича,
где папа занимал в трехкомнатной квартире комнату 18,5 м2.
Это был дом со всеми возможными тогда удобствами: с ванной,
туалетом, центральным отоплением и т. д., не было только газа.
К 1933 г. был выстроен, как бы сейчас сказали, целый микрорайон
из 10 корпусов и с огромной школой. Наш адрес стал Госпитальный
вал, дом 5, корпус 7, квартира 210 (вместо дом 5, кв. 36). Здесь
мы с мамой прожили до 1973 г. без папы; в 1968 г. к нам поселился
мой муж, и пять лет мы втроем жили в этой комнате, полученной
папулей в 1930–1931 гг.
Так началась совместная жизнь моих родителей. Еще до моего
рождения мама выезжала с папой в летние военные лагеря, где
папа служил, ведая снабжением красноармейцев и отвечая за хозяйство
вверенного ему войскового подразделения. Окружающие
люди и красноармейцы называли папу уважительно „командиром“.
К маме относились как к жене командира, к большому ее смущению
(а ей-то всего 19 лет).
Я родилась в сентябре в роддоме у Покровского (Электрозаводского)
моста на Яузе, теперь это ул. Н. Гастелло. Роддом стоит
до сих пор. Папа был на службе, а когда узнал о рождении дочки,
по пожарной лестнице добрался до окна, чтоб увидеть своих дорогих
Кланечку и Алечку.
Жизнь шла своим чередом. Теперь уже мои собственные детские
воспоминания о папе.
Как это ни покажется странным, мои первые детские, запомнившиеся
мне события происходили тоже „на службе“ вместе с папой
в летних военных лагерях (летом 1935 г. мне было около 3 лет,
в 1936 г. — 3,5 года). Это было в Нахабино или Алабино. Я помню
себя прогуливающейся по мосту, окружающему армейские склады
(папино хозяйство), где я, позарившись на „красоту“, наелась
красного горького перца и страшно потом орала. Красноармейцы
обожали меня, думаю, дочке плохого командира не стали бы делать
качели, доставать для нее собачку, играть с ней в свободное
от службы время. Мои зимние московские воспоминания связаны
чаще всего с праздниками, особенно новогодними, и когда приезжал
папин „лучший друг“ (так было написано на обороте фотографии
дяди Вани Хоменко, подаренной папе).
На Новый год папа устанавливал мне большую елку. Помню,
что на ней было, кроме игрушек, много гостинцев: висели конфеты
в красивых фантиках и мандарины, завернутые в серебряную
бумажку, а главное — папа дарил мне „бомбу“. Это наподобие современного
„киндер-сюрприза“ (всё новое в плохом варианте —
хорошо забытое старое). Это был шоколадный шар из настоящего
шоколада диаметром 8–10 см, полый внутри и с деревянной игрушкой
в этой полости (чашечка с блюдцем, самоварчик, чайничек
или какая-нибудь зверушка). И пусть теперешние не говорят, что
ничего не было в наше время, и едят каждый день „киндер-сюрпризовое“
подобие шоколада и играют с пластмассовой игрушкой
в виде Гарри Поттера.
В доме у нас всегда царила добрая обстановка, дом был открыт
для родных и друзей. Частыми гостями были мамины родители
(дедушка Петр умер в 1936 г., бабушка Дарья — в войну). Папа был
очень внимательным к ним. Бабушка перед войной заболела бронхитом.
Папа из Пешек привез ее в Москву и вызывал профессора
на дом для консультации и назначения лечения. Мама часто болела
и лечилась в военном госпитале, впоследствии ей сделали операцию,
и болезнь отступила. Часто бывал мамин старший брат дядя
Миша, самая молодая мамина сестренка Лизочка; папин младший
брат дядя Боря был мамин ровесник, и они дружески относились
друг к другу; приезжал папин двоюродный брат (он учился на летчика)
— Телешов Николай, папина сестра Анна Ефремовна с мужем
гостили у нас постоянно, и даже их первая дочка, моя тезка,
родилась в Москве; также из-за сложных родов, т. е. у нас в Москве,
рожала мамина сестра своего сына. Папа был всем рад и никогда-никогда
не отказывался помогать близким в любом деле, причем
делал это с удовольствием, ничего не ожидая и, уж конечно, не
требуя взамен.
Папа был политически грамотным человеком, у нас в доме
была литература политических деятелей того времени, в том числе
работы Ленина, Сталина и т. д., отдельные сочинения классиков
марксизма. Я училась „читать“, в частности, и по этим книгам. Знала
всех вождей по именам и называла их на картинках; папа учил
меня петь революционные песни — „Каховку“, „Орлёнка“ и его любимую:
„Полюшко-поле, полюшко, широко поле, едут по полю герои
— это Красной армии герои“ (эту песню впоследствии замечательно
исполнял американский певец Поль Робсон).
На день Великой Октябрьской революции папа обязательно
водил меня смотреть иллюминацию, обычно к электрозаводу
(м. „Электрозаводская“). По теперешним временам, когда каждый
день иллюминация — да какая! — ночь превращена в день, а тогда
это было всего несколько лампочек на башенке здания завода. Это
было лишь дважды в году, а воспринималось мною, да и всеми, как
праздник души и единения со всеми, кто радовался вместе с нами.
В 1935 г. построили первую, Сокольническую, линию метро,
и мы с папой ездили на станцию „Красные ворота“ („Лермонтовская“)
кататься на лесенке-чудесенке (там был самый длинный эскалатор
по тем временам).
На майские праздники папа брал меня с собой на демонстрацию.
Помню, когда папа был „на гражданке“, мы ходили на демонстрацию
от его работы. Это предприятие было на Ткацкой улице (м.
„Сталинская“). Станцию построили в войну, а после переименовали
в „Семеновскую“. Это предприятие после войны входило в систему
ВПК, и там работал мой муж — Макаров Павел Дмитриевич.
Папа привил мне любовь к политическим наукам, но это неосознанное,
детское восприятие сделало свое дело.
Я с 6-го класса и до достижения 30 лет постоянно на май и октябрь
ходила на демонстрации и не представляла себе жизнь без
этих праздничных, таких замечательных и запоминающихся мероприятий.
Это тоже заслуга папули. Он был бы рад видеть меня такой,
какая я есть. Я имею два высших образования — техническое
и политическое. Правда, в этом огромная заслуга моей драгоценной
мамули, добрых людей советской власти, но папин первоначальный
вклад несомненен.
В праздники и в дни, когда у нас гостили и приезжали родные
и друзья, было всегда весело. Папа играл на балалайке, в доме пели,
танцевали, особенно мы бывали рады приезду дяди Вани Хоменко.
Он был очень красивый, даже я могла это отметить. Он был военнослужащим
(может, учился с папой на „Выстреле“, и там познакомились?)
и служил в то время в Узбекистане, у нас в доме он назывался
„дядя Ваня из Ташкента“. Он приезжал к нам, обвешанный
гостинцами и подарками. Это были решето с виноградом, тюбетейки
и хромовые сапожки для мамы и меня. Даже однажды дядя Ваня
привез маме настоящие бурки. В доме царили веселье и смех, обстановка
сердечной дружбы и взаимопонимания. Дядю Ваню я ви-
дела после войны году в 1948–1949-м, летом, он гостил у нас и все
сокрушался, что о Коле так ничего и не известно. Меня одарил подарками,
и очень кстати при нашей с мамой удручающей бедности.
Часто заходил к нам Жоржик (не помню фамилии), он был моложе
папы и дяди Вани, но дружил с ними, он учился в Академии;
мне он запомнился тем, что, когда в танцах ему не хватало „дамы“
(а это были мама или Лизочка), он танцевал со стулом.
Большим другом папы был наш сосед по квартире Николай
Иванович Мокрицын, он был летчиком и погиб в первые месяцы
войны, став Героем Советского Союза.
Папа любил меня, заботился о нас с мамой, баловал по возможности.
Осенью 1938 г. меня определили в детский сад. Это был замечательный
детсад, как и все, что делалось для блага народа, а детей
особенно, в то время. В 1939 г. летом нас отвезли на дачу (по-моему,
в Голицыно). В родительский день меня навещали родители, но
потом папа приехал еще раз, его на территорию, естественно, не
пустили. Так он пробрался сквозь дыру в заборе и передал мне гостинцы
и игрушку. Это был гуттаперчевый пионер, который кувыркался
на турнике. Я, как всегда, плакала: хотела домой, и папа вскоре
до срока забрал меня с дачи, за что ему попало от мамы. Моей
последней игрушкой, которую я выпросила у папы лишь только потому,
что такая была у моего приятеля, был надувной резиновый
зеленый крокодил. Участь этого крокодила „ужасная“: его во время
войны съели крысы.
На новый 1940 год папа купил мне лыжи, да не простые, а с
креплениями, правда, мягкими; я на них мало каталась, одну зиму
только, а потом их сожгли во время войны вместо дров.
Помню, как папа оформлял меня в школу: мы сдавали анализы
и проходили врачебную проверку в замечательной больнице Десятилетия
Октября. Это огромная пятиэтажная больница у метро
Семеновская; к школе папа купил мне все, что необходимо первокласснику,
тут я опять отличилась и потребовала вместо портфеля
синий чемодан. Папа, естественно, не устоял, но 1 сентября
с синим чемоданом я оказалась в 435-й школе одна. Школа наша
была построена в 1931 г., таких прекрасных школ сейчас не строят.
Я окончила эту школу в 1951 г. Здание ее стоит и сейчас, но медленно
разрушается, а жаль.
Училась я хорошо, папа мне во всем помогал, я только совершенно
не могла рисовать, даже сыр из букваря и то не смогла изобразить
в тетрадке, все закончилось слезами и сердечным утешением.
Летом после школы меня отправили к бабушке в Пешки, а 22
июня началась война, но меня она пока не коснулась, хотя в Москве
уже начались бомбежки. В начале войны папу не призвали в
действующую армию, все же возраст, да и на гражданке дел хватало,
надо было быстро все переправить в тыл, да и армию снабжать
всем необходимым.
В октябре папа привез и маму в Пешки и обустроил нас у бабушки.
Никто никогда не мог и подумать, что, спасаясь от бомбежек,
мы попадем в оккупацию, а фашисты окажутся в 20 км от нашей
Москвы. Селяне и мы вместе с мамой и бабушкой селились в
землянках в лесу между Ленинградским и Дмитровским шоссе, там
же располагалась группа лиц, оставленных в тылу для организации
сопротивления врагу. Мы оставались в оккупации 12–15 дней.
В середине декабря Солнечногорск был освобожден, и мы с
мамой на открытой армейской машине были „заброшены“ в Москву
нашими красноармейцами. Это было в первой декаде января
1942 г.
Папа был эвакуирован в Горький 4 января (?), т. е. мы разминулись.
На столе в нашей комнате лежал черствый белый батон (мы
его разрубали топором), в чайнике — замерзшая вода. Вся квартира
стояла пустая.
Все — стали жить без папы и без вестей о нем.
Первая весточка от папы пришла 23 февраля из города Никологоры
Ивановской области в ответ на мамино письмо (видно,
папа оставил адрес, куда ему писать).
Папа писал, что рад нашему благополучному возвращению, и
очень просил маму не предпринимать никаких шагов без согласования
с ним. 24 февраля пришла другая открытка, тоже из Никологоры,
папа сообщал маме, что пытается добиться переговоров с
ней по телефону, передает привет всем маминым московским родным
и просит „каким-то образом перетащить маму (т. е. бабушку) в
Москву“. Потом были открытки от 5 марта и 28 марта 1942 г. (из г.
Вязники), в которых папа писал, что „ваш папа пока жив и здоров,
получил назначение в Москву, скоро, возможно, буду“.
Все открытки пронизаны теплом, заботой, тревогой, обеспокоенностью
за нас с мамой. Папа знал, что мама молоденькая, неопытная,
без специальности. Как она сможет прожить без поддержки
одна с небольшим ребенком?
Что это было за „назначение в Москву“, мы узнали вскоре. Это
была середина, скорее всего конец мая 1942 г.
В апреле мама устроилась на работу уборщицей в контору
„Дормосттранспорт“ в буфет, где кормили шоферов. Шоферы были
на казарменном положении, это означало, что после рейса они шли
не домой, а спали на работе в общежитии до следующего рейса и
тут же питались в буфете. В буфете в любое время дня и ночи теплился
титан (это большой вроде бы самовар), и шоферы могли попить
кипяточку, мама должна была натаскать дров и поддерживать
тепло, мыть котлы из-под привозимой пищи, мыть полы и поддерживать
чистоту в помещении, где содержалась пища, где питались
шоферы. Ей, бедняжке, доставалось. Папуля не зря опасался за нас.
Я почти всегда была предоставлена сама себе, даже школа до сентября
1942 г. не работала.
Однажды из домоуправления прибежала наш неизменный
секретарь Мария Сергеевна и позвала маму к телефону: звонил
папа, он сказал маме, что будет проездом в Москве, и объяснил,
как его найти. Мама отпросилась с работы, и мы быстренько поехали,
я плохо помню, как и куда мы ехали, мама тоже, мне кажется,
плохо знала, как и куда ехать, несмотря на папины разъяснения
по телефону. В общем, как я теперь представляю, это
была одна из станций на Московской Окружной железной дороге
в районе Красной Пресни на Шелепихе или в районе теперешнего
метро „Щукинская“. Мы долго искали нужное нам место, наконец,
вышли на пустое, едва зазеленевшее и сыроватое поле, на
железнодорожных путях которого стоял состав из закрытых теплушек
с красноармейцами, отправляемыми на фронт. Папуля нас
встречал, он расстелил на земле белый полушубок (такие же я видела
на сложенных в штабеля убитых под Москвой красноармейцах,
когда мы с мамой возвращались в Москву в декабре 1941 г.),
вынес свой прибереженный, видно, для нас, паек — селедка и черный
хлебушек, разодрал селедку, разломал хлеб, и мы вместе поели
все. Папуле очень хотелось белого хлебушка, хоть 100 граммов,
чтобы побаловать нас, но чего не было, того не было. Папа
всегда очень хорошо и вкусно готовил. Когда мама куда-то уходила,
а я, как всегда, ревела, папуля меня уговаривал: не плачь, мы
будем с тобой жарить картошку. Она у него получалась отменная,
помню до сих пор.
Долго ли мы были, о чем говорили, не помню, наверное, в эти
короткие минуты можно сказать только главное, что и было, повидимому,
сказано. Я думаю, папа говорил с мамой обо мне, он
волновался за мое будущее. Потом папа проводил нас до какогото
транспорта, наверное, на расстояние, на которое можно было
отойти от теплушки, всю дорогу нес меня на руках, а я, длиннющая,
худющая, вцепилась в него, а ноги бьют его по коленям; при
прощании папа отдал все, что у него было, — тот самый белый по-
лушубок (он нас очень выручил впоследствии). Больше мы папу не
видели. На другой день с папиросами и белым хлебушком (маме
поменяли черный на белый буфетчицы) мы поехали на то место,
но поезд ушел, и папы не стало, и писем тоже не было. Мы жили в
полном неведении и страхе за папу.
Потом, уже зимой, маму вызвали в военкомат и вручили извещение,
сказав при этом, что на папу был приказ о присвоении следующего
воинского звания, т. е. если в извещении папа был ст. сержант,
то он вроде бы пропал мл. лейтенантом — это уже считалось
командирским званием, а в теперешних документах папа числился
как лейтенант, но кому это теперь надо.
Папа не был забыт женой и дочерью, мама осталась ему верной
до конца жизни. Даже „постаралась“ умереть с папой в один
день (06.07.2003), как она думала, лежа в реанимации после сложной
операции. Сразу после сообщения о папе мамуля целиком и
одномоментно поседела, так что я практически всегда видела маму
седой.
Я в последние годы (1990–2010) посещала в дни поминовения
Поклонную гору и церковь Георгия Победоносца; к памятнику
„Пропавшим без вести. Солдатам без могил“, установленному к
50-летию Победы (в качестве подарка от Украины), приносила цветы.
Эта была единственная для меня возможность помянуть папу.
Официальное отсутствие данных о его судьбе не позволяло поминать
его в церкви ранее.
Наша единственная, мною, покойным мужем и покойной мамой
любимая названная дочка и внучка — Кочкина Мария Александровна
— по моей просьбе постоянно искала среди появляющихся
в интернете данных о пропавших участниках войны какую-либо
дополнительную информацию об Антропове Николае
Ефремовиче, пропавшем без вести 06.07.1942.
20.11.2010 в выложенных в интернете данных она нашла моего
папу.
Антропов Николай Ефремович числился под № 1007 в найденных
в 2005 г. списках умерших в фашистском пересыльном лагере
„Дулаг-184“ (лазареты № 1, 2, 3), г. Вязьма Смоленской обл. за период
I, II, III, VII, VIII, IX, X 1942 г.
21.11.2010 Маша привезла мне всю полученную информацию,
касающуюся „Дулага-184“ в г. Вязьма.
В списке в отношении папы было допущено несколько ошибок,
папа родился не в 1906, а в 1905 г.; в московском адресе вместо
Госпитального вала записан Крымский вал; Машу смущала непонятная
ей цифра 94 перед адресом, я же знала, это номер наше-
го почтового отделения — Е-94, так что никаких сомнений, что под
№ 1007 числился именно мой папа, а ее дедушка, не было.
В отдельном документе зафиксирована под № 46925 дата смерти
лейтенанта Антропова Николая Ефремовича в лазарете № 3 „Дулага-184“
— 29.08.1942; в этом документе в написании те же ошибки
о дате рождения, месте проживания и о воинском звании.
17.12.2010 я впервые познакомилась с работой Координационного
совета Международного союза „Содружество общественных
организаций ветеранов (пенсионеров) независимых государств“,
Международной ассоциации общественных поисковых
объединений „Народная память о защитниках Отечества“. Для
родственников воинов-москвичей, погибших в немецком плену,
была организована встреча при поддержке города в Московском
доме общественных организаций. На этом мероприятии, проходившем
в торжественной обстановке, я впервые увидела фотографии
того скорбного места, где прошли последние дни моего
дорогого папы, познакомилась с рассказами таких же, как я, дочек
и сынов, нашедших в разное время своих пропавших без вести
отцов. Некоторые из них уже неоднократно были в Вязьме,
мне только предстояло осуществить поездку на место папиной
гибели весной.
Такая поездка состоялась 30.04 — 01.05.2011. О впечатлениях, о
поездке и состоянии дел по увековечению памяти погибших в лагере
уже много написано в центральной прессе и в наших заметках.
Я, побывав на месте лазарета № 3, на котором сейчас стоит
двухэтажный барак и огороды за ним, положила у дома белые булки,
посыпала рис, а потом, нарыдавшись вдоволь за все прошедшие
годы, за себя и за маму, набрала земельки с этого скорбного
места (а Вязьма — вся в костях погибших) и привезла ее в Москву.
Оформила документы и „захоронила“ землю в мамину могилку.
В ней покоятся все, кто знал и любил папу. Там же будет захоронен
и мой прах вместе с мамой, папой, бабушкой, тетями. Это место
находится на Введенском кладбище около нашего дома № 5 на
Госпитальном валу. Правда, дом наш уже снесён.
Это родное для нас всех место. Мы прожили там: папа — с 1930
по 1942 г., мама — с 1931 по 1973г., я — с 1932 по 1973 г., Маша — с
1971 по 1976 г.
Вечная благодарная память всем страдальцам, положившим
свою жизнь на алтарь Победы.
Жаль, что Родину, которую они защищали, мы не уберегли.
Простите нас».

В продолжение темы
А. Н. Макарова
Пусть всех имен не назову —
Нет кровнее родни.
Не потому ли я живу,
Что умерли они?
С. П. Щипачев
С непередаваемой болью и великой скорбью 30 апреля 2011 г.
вступили мы на вяземскую землю — место так называемых в истории
Великой Отечественной войны „вяземских котлов“ 1941–
1942 гг.
Природа под Вязьмой изумительная: бескрайние зеленеющие
поля, невысокие холмы, перелески, и, любуясь сегодня этой первозданной
красотой, неотступно думаешь, как здесь, практически на
открытом месте, сражались и стояли насмерть наши отцы и деды,
даже зацепиться не за что, только прижаться к родной земле, уже
не однажды политой русской кровью.
Но я не буду останавливаться на собственно военном аспекте
этой трагедии, об этом уже много и подробно написано, и все, каза-
лось бы, обсуждено и „справа“ и „слева“. Выяснено, кто прав, а кто
ответственен за происшедшее.
Меньшее место в обсуждении этого трагического момента занимает,
если так можно выразиться, сопутствующий и не менее
трагический вопрос — о большом количестве попавших в этой „вяземской
мясорубке“ в плен красноармейцев, в том числе ополченцев,
и об ужасном пересыльном лагере „Дулаг-184“, устроенном фашистами
в самой Вязьме. Через лагерь прошло огромное количество
пленных, выжившие в Вязьме прошли все нечеловеческие муки в
фашистских концлагерях в самой Германии и на территории стран сателлитов
(Польша, Чехословакия, Румыния, Австрия и т. д.).
Десятки тысяч защитников Родины, считавшиеся почти 70 лет
пропавшими без вести, погибли непосредственно на территории
„дулага“.
А это значит, что почти 70 лет столько же осиротевших семей
ничего не знали о судьбе своих близких. В лучшем случае родные
получали извещения со стандартным текстом „Ваш сын, муж, брат,
красноармеец, старший сержант 1905 г. р., уроженец города Москвы
в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге,
пропал без вести (убит) 6 июля 1942 г. (в случае гибели примерное
место захоронения)“. Ну, хотя бы это, большинство близких вообще
ничего не получало. Ушел человек на войну, и все.
Я сердечно благодарна людям, нашедшим и восстановившим
имена и горькую судьбину более 4 тысяч ранее безымянных страдальцев,
принявших мученическую смерть в „лазаретах“ № 1, 2, 3
„Дулага-184“ в январе, феврале, марте, июле, августе, сентябре и
октябре 1942 г., и до настоящего времени ведущим непрекращающийся
поиск родственников погибших воинов. Среди них и имя
моего отца Антропова Николая Ефремовича, умершего в лагере
29.08.1942. В извещении, полученном моей мамой Антроповой
Клавдией Петровной в конце 1942 г., папа числился пропавшим без
вести 6 июля 1942 г.
„Счастье“ знать, что папа пропал без вести — очень горькое
счастье, это полная неизвестность, ничего: ни могилки, ни дальнейшей
судьбы, ни даже возможности поставить свечу на помин,
ушел дорогой человек „в никуда“, а для нас началась несчастная,
безрадостная жизнь. Мама не дожила до дня, когда стало известно
очень приблизительное и очень неприглядное место „упокоения“
ее горячо любимого мужа, которому она была верна всю свою
жизнь с 1942 до 2003 г. и даже „сумела“ умереть, как она думала, в
один с ним день — 6 июля 2003 г., так и не узнав, что муж умер в
другой день в фашистском „лазарете“, где у этих нелюдей не было
элементарных условий содержания и средств, чтобы помочь больным
или раненым людям, а медперсонал из пленных же медработников
подчас сходил с ума от бессилия что-либо сделать для страдальцев.
Слава богу, она ничего этого не узнала.
Отдавая должное подвигу замученных красноармейцев, храня
священную память о них, об их страданиях и муках в наших сердцах,
я хотела бы добавить сюда не менее скорбные последствия,
усугубляющие эту трагедию. Это безутешная на десятки лет боль
не одного поколения многих и многих людей, так или иначе затронувшая
и их судьбу.
За именами „нашедшихся“ и оставшихся безымянными героев,
брошенных и как попало закопанных на огромной территории
„мемориального“ мясокомбината, многочисленных строений, огородов,
даже проезжей дороги, по которой снуют туда-сюда автомобили,
стоят десятки, а скорее сотни тысяч исковерканных судеб,
память о которых также должна жить постоянно в сердцах ныне
живущих и будущих поколений. Иначе Россия просто погибнет, погрязнув
в беспамятстве.
Самая горькая участь досталась матерям, потерявшим своих
дорогих деток, часто выращенных в тяжелых условиях. Их ждала
близкая без поддержки и тепла старость, часто старики оказывались
без должного внимания со стороны бездушного окружения,
нередко осуждающего попавших в плен. Ладно бы пропал один
сын, а не все сразу, но ведь были нередко и такие судьбы, когда
мать, воспитавшая многих детей, теряла всех, а иногда еще и мужа,
тоже ушедшего в ополчение вслед за сынами. Сколько бессонных
ночей провели матери, надеясь: вдруг ошибка, вдруг вернется сын,
пусть хоть искалеченный, но живой, лишь бы вернулся. Теперь их,
долго ждавших и вопреки всему надеявшихся на чудо, уже давно
нет в живых.
Далее — любящие и не дождавшиеся своих мужей вдовы, их
тоже многие миллионы. Это они, оставшиеся наедине со своей бедой,
глотая слезы (не показывая их осиротевшим детям), продолжали
работать. Это они растили и учили детей, зная, что надо выжить
в тяжелейших условиях войны, а потом возродить страну.
Фашисты оставили нам пустыню. Так и жили они в голоде, холоде,
в старых обносках, без мужниной поддержки и любви, сосредотачивая
свою нерастраченную женскую любовь на детях. Они
жили, стараясь вырастить детей достойными их отцов, такими, какими
те хотели бы их видеть.
Это тысячи и тысячи невест, коротающих свою жизнь в ожидании
счастья и, как правило, проживающих ее в одиночестве.
Наконец, это дети-сироты. Уж поверьте, нам хорошо известно,
что сиротство — страшная травма для небольшого еще ребенка.
Что значит остаться без поддержки, заботы, внимания и совета
взрослого умного человека, любящего доброго папы на всю
жизнь?! Это тяжело и несправедливо. Часто на плечи сирот ложилась
забота о матерях, тоже осиротевших, а часто и о младших членах
семьи. Это множество совсем не детских забот и обязанностей,
я уж не говорю, что сиротское детство очень безрадостное. Это не
сиротство при живых родителях, что часто наблюдается в настоящее
время, это горькое вынужденное сиротство, сразу оборвавшее
наше детство; мы рано повзрослели.
Но мы были воспитаны в детские годы достойными людьми, и
в дальнейшем окружали нас добрые, понимающие нашу боль люди,
у нас были замечательные учителя и наставники, вырастившие поколение
созидателей.
Мы работали и учились вечером, мы обустраивали разоренную
фашистскими пришельцами страну и старались вывести ее на
передовые рубежи, потому что ненавидели войну и знали, что только
сильная богатая сплоченная страна может побеждать и жить, не
опасаясь повторения 1941–1945 гг.
Это нашими руками заново созданы многие отрасли промышленности
— электронная, атомная, ракетостроение, новое точное
приборостроение; преобразилась наша металлургия, в том числе
цветная, в стране получены чистый германий и чистые цветные
металлы для полупроводниковых соединений. Осуществлен прорыв
в переработке сульфидных материалов черной и цветной металлургии
с применением высокоэффективных ресурсосберегающих
автогенных процессов, позволяющих увеличить производство
стали, меди, свинца, никеля и др. материалов, в том числе сопутствующих,
редких.
Это нашими руками построен каскад крупнейших ГЭС в Сибири,
поднята целина, построен БАМ и многое-многое другое, в
результате чего СССР стал первой державой в Европе и второй в
мире. Мы первые начали освоение околоземного пространства, запустили
спутник, первым человеком в космосе стал Человек Мира
Ю. А. Гагарин, парнишка все с той же Смоленщины.
Наши отцы и деды могут гордиться нами, мы их не подвели, а
с честью продолжили ими начатое. Жаль вот только, страну, которую
они защищали и за которую отдали свои жизни, не уберегли.
С годами горечь утраты не проходила и не проходит. Мы поздно
узнали об участи своих близких, иначе мы бы никогда не допустили,
чтобы бездушные чиновники оскорбляли беспамятством на-
ших отцов и дедов, которые до сих пор не упокоены ни по людским,
ни по божьим законам.
Иначе как надругательством над останками погибших воинов
существующее в Вязьме положение назвать нельзя.
Нас, сирот войны, осталось всего ничего… Мы старые, больные,
нищие люди и уже мало что можем сделать для увековечения
памяти ушедших дорогих нам людей.
Будь мы моложе, мы на свои трудовые деньги построили бы
мемориал, и тогдашняя страна бы нам помогла.
Жаль, что теперь наша страна, Российская Федерация, вместо
того чтобы с почестями захоронить останки своих защитников,
перечислив всех по возможности поименно, охотнее представляет
русскую землю для кладбищ под захоронения чужестранцев, пришедших
на нашу землю с оружием с целью поработить ее.
Внуки и правнуки! Помните о подвиге своей страны, подвиге
наших отцов и ваших дедов и прадедов! И должны стоять мемориалы
в память о павших защитниках Родины как напоминание о трагедии
ныне живущим и как повод для размышления о будущем.
Манкурты будущего не имеют.

Чудеса на земле случаются даже через 66 лет…
Из воспоминаний Иксановой Сафии, дочери красноармейца
1188-го стрелкового полка 357-й стрелковой дивизии
Айси Макжанова (1904 — 08.10.1942, лазарет № 2)
и его внучки Низаметдиновой Рамили
«Наш дедушка Макжанов Айся родился в 1904 г. в д. Медяна
Кзыл-Октябрьского района Горьковской области. Детство и
юность прошли в деревне в обычной многодетной бедной татарской
семье. Воспитание получил в строгих мусульманских традициях,
никогда не пробовал спиртного и не курил. Трудился, помогая
родителям с раннего детства. В 1923 г. женился на девушке по
имени Медина, в татарских деревнях в те годы было не принято
встречаться, поэтому их родители сосватали, обговорили детали
свадьбы. Затем пришел мулла, прочитал свадебную молитву, состоялось
мусульманское венчание, так образовалась их семья. Через
некоторое время они переехали в столицу.
Жили в центре Москвы на Трубной площади в коммунальной
квартире в небольшой комнате, всего у них родилось семеро детей,
к сожалению, четверо умерло от болезней в младенчестве, остались
две дочери Хасяне и Сания и сын Идрис. Работал дедушка
в торговле. В конце тридцатых годов их семья и еще несколько
татарских семей переехали жить в Московскую область, станция
Никольская. Их довоенная жизнь мало отличалась от жизни других,
таких же простых людей, как они. Дедушка поступил на работу
на фабрику „Рот-Фронт“, бабушка воспитывала детей. На войну дедушку
забрали только в августе 1941 г. Призывался он Кировским
РВК (в ополчение) по месту работы. Сын, а ему было еще 9 лет, так
не хотел расставаться с отцом, что просил его отпустить бороду,
все подумают, что он старый, и не возьмут его на войну. А он в ответ
только смеялся, и шутил над ним, и говорил: по документам-то
я молодой, и если я не пойду на войну, кто будет вас защищать от
фашистов. Провожать дедушку на фронт пришла соседка бабушка
Телепегина. Погода была очень теплая, было много цветов, она сорвала
и принесла цветы, это были флоксы и золотые шары, и сказала:
„Алексей (так его звали соседи), возвращайся с победой!“. Он
взял младшую дочь на руки, и пошли на станцию. Сын взял в руки
прутик и сказал, что убьет Гитлера, хотел пойти с папой на войну.
По дороге купил детям мороженое, он их очень любил и немного
баловал. Родители разговаривали, возможно, дедушка пытался
поддержать бабушку, ведь она оставалась одна с тремя детьми на
руках, и должен был появиться еще малыш.
Подошел поезд. Пообещав скоро вернуться с победой, он сел
в поезд и уехал. Через некоторое время дедушка прислал письмо
и сообщил, что их часть стоит под Наро-Фоминском, и бабушка с
сыном поехала его туда навещать и повезла небольшой гостинец,
она видела, как их обучали, все они катались на лыжах в белых маскировочных
халатах. Она ему пообещала приехать на следующий
день, он ответил, что завтра они уезжают, пока не знают куда. Это
была их последняя встреча.
После его ухода на войну бабушка отправила дочерей в Горьковскую
область к родственникам в деревню, а сама пошла работать
на фабрику „Рот-Фронт“. Она работала в три смены, практически
не бывая дома. Вскоре ей сообщили, что в деревне очень голодно
и надо забирать детей домой, иначе они погибнут, привезти
их домой согласилась дальняя родственница тетя Зина.
Добирались долго и тяжело, их пересаживали с поезда на поезд,
во время одной из остановок их выбросили с поезда, и младшая
Сафия, ей было всего 5 лет, потеряла валенок, и добрые люди
намотали ей на ногу тряпки и нашли где-то старую галошу. У нее
опухло лицо, глаз заплыл, потому что она сильно ударилась, падая
из вагона поезда. Рядом стоял военный эшелон, и один солдат
спросил, куда же они едут в такой холод с такой маленькой девочкой.
Они ответили: домой, к маме, в Москву. Он посадил малышку
на руки, угостил ее колотым сахаром, который она тут же съела, и
дал им котелок с пшеничной кашей. Им пришлось идти несколько
километров до другой станции, чтобы сесть на другой поезд. Всю
дорогу они питались этой кашей, экономя по ложечке, даже угостили
попутчиков в поезде, до которого они все-таки добрались.
В поезде народу было мало, была в вагоне круглая печка, и они в
тепле добрались до Москвы. Бабушка их встретила, и ей пришлось
выхаживать детей, так как они были очень худые и слабые.
В 1945 г. пришло извещение о гибели дедушки, никто в доме
не мог поверить в то, что нет больше их самого близкого человека.
Бабушка всю жизнь его ждала, до самой смерти. Даже не верила в
его гибель, после того как в 1946 г. к ним приехал дедушкин однополчанин
и рассказал о том, что он погиб у него на глазах. Во время
очередного боя сам видел, как дедушку ранили, и он упал, ему
показалось, что он умер, и, чтобы на него никто не наступил, оттащил
его в сторону под березу и накрыл или шинелью, или плащ-палаткой.
Он хотел на обратном пути его похоронить, но по возвращении
его на месте не оказалось. Остается только догадываться,
что его, раненого, подобрали фашисты и отправили в лагерь военнопленных,
где он умер от ран 8 октября 1942 г.
В 1947 г. государство выделило 700 рублей как семье погибшего,
и бабушка купила на память самовар (он до сих пор хранится
в нашей семье как реликвия). Один только бог знает, какие тяготы
выпали на долю бабушки, растившей одной детей, но эта сильная
женщина смогла справиться со всеми тяготами послевоенной
жизни, она всегда много работала и детей вырастила трудолюбивыми
и честными.
Жили в очень холодной маленькой комнате. Сосед Ануфриев
Серафим их пожалел и написал письмо Сталину о том, что они живут
в очень тяжелых условиях. Через некоторое время пришел ответ
по месту работы бабушки на фабрику „Рот-Фронт“ с распоряжением
дать вдове и детям погибшего воина другую комнату. Им
предложили вариант в другом подмосковном городе, но бабушка
никуда не поехала, она сказала: отсюда ушел мой муж, и я никуда
не поеду, вдруг он вернется, а нас нет. В 1970 г. нам как семье
погибшего в Великой Отечественной войне выделили квартиру в
центре г. Балашиха в новом доме, где мы до сих пор живем, и эта
квартира нам дорога как память о нашем дедушке.
Каждый год 9 мая бабушка плакала и говорила: в этот день ктото
вернулся, а многие женщины так и не дождались своих близких и
любимых. Нам всегда было тяжело слышать эти слова, так как в них
было столько боли и печали. Бабушка умерла в 1981 г., всего на 7 месяцев
пережив своего единственного сына (он умер от тяжелой болезни),
он был очень похож на своего отца. Они так и не узнали, что
1968 г. был открыт памятник воинам, погибшим в ВОВ, ушедшим на
фронт из п. Дзержинский, ст. Никольское Московской области, и
там была высечена фамилия их самого любимого человека.
Мы, внуки и дочери, с 1984 г. каждый год ездим к этому дорогому
для нас месту 9 мая, 22 июня, 8 октября и возлагаем цветы,
это семейная традиция, и наши дети принимают активное участие
в поездках.
Долгие годы наша семья пыталась узнать о судьбе дедушки, где
и как погиб, чтобы мы могли поехать и поклониться его праху. Теперь
мы знаем, что чудеса на земле случаются даже через 66 лет.
В сентябре 2008 г. наша жизнь перевернулась, нам позвонила Иванова
Евгения Андреевна — председатель Международной ассоциации
общественных поисковых объединений „Народная память о
защитниках Отечества“. Она сообщила нам, что наш дедушка погиб
в Смоленской области в г. Вязьма в немецком пересыльном лагере
„Дулаг-184“ в лазарете № 2. Нам тяжело представить себе, что
пережили люди, попавшие в это ужасное место, как они страдали,
какие мучения выпали на их долю.
25–26 октября для нас, потомков воинов, погибших в этом лагере,
была организована поездка в г. Вязьму к месту гибели наших
близких. С тех пор Смоленская земля стала для нас самой родной,
а место его гибели — священным, ведь там лежит самый дорогой и
родной наш человек, которого нам никогда не суждено было увидеть,
— наш дедушка. Низкий поклон всем тем, кто помнит подвиг
наших дедов и отцов, отдавших жизнь за свою Родину, кто до сих
пор разыскивает и находит родственников бойцов, погибших в Великой
Отечественной войне».
Иксанова Сафия Айсиновна, дочь бойца Макжанова Айси:
«Мы провожали папу, и соседка сказала: „Алексей, возвращайся
с победой!“.
Мама ждала его до последнего дня своей жизни, а папа вернулся
в XXI веке благодаря поисковикам. Благодарим всей семьей
и низко кланяемся».

Вязьма… «Дулаг № 184»… Гончаренко…
Из воспоминаний Шориной Татьяны Александровны,
внучатой племянницы младшего лейтенанта Гончаренко
Георгия Ивановича (1910 — 07.01.1942), умершего в немецком
пересыльном лагере «Дулаг-184» (лазарет № 1) 7 января 1942 г.
«В каждой русской семье есть свои герои — те, кому на долю
выпала война, кто в первых рядах ушел защищать свою Родину: кто-
то прошел весь славный путь до Великой победы, кто-то сложил головы
уже в первые дни войны, кто-то пропал без вести. Это — герои
той страшной войны, помнить которых мы будем всегда.
С детства врезалась в память небольшая старенькая фотокарточка,
которую бабушка бережно хранила: с нее на нас смотрел
красивый молодой парень с упрямым подбородком и темными
волнистыми волосами.
Мы с сестрой никогда не спрашивали, кто это, потому что
твердо знали с самого рождения, что это дядя Жора, бабушкин
младший брат, герой-танкист, воевал под Смоленском, пропал
без вести.
Все братья Гончаренко сразу же оказались в самом пекле войны.
Герасим — комвзвода, сержант 902-го краснодарского артполка
353-й стрелковой дивизии — погибнет, защищая Донбасс 27.01.42,
похоронен в деревне Фащевка, Луганской обл. Матвей вернется
контуженным, останется инвалидом, проживет недолгую жизнь.
А про Жору известно вот что: 29 июня 1941 г. он был призван
в ряды РККА. Того же числа 112-й танковый полк 56-й танковой
дивизии в составе 26-го механического корпуса погрузился в вагоны
и направился на Запад. Именно 112-й танковый полк, 56-я танковая
дивизия, в/ч 7532 считается последним местом службы Гончаренко
Георгия Ивановича, уроженца г. Краснодара, 1910 г. р.,
апреля 23 дня, младшего лейтенанта, командира взвода, пропавшего
без вести в ноябре 1941 г.
Мы до сих пор храним его последнюю открытку с фронта: „Сообщаю,
что жив-здоров, скоро подойдем к станции, все у нас хорошо“,
датированную 25 августа 1941 г., 201-я полевая почта, 102-й
артполк, 3-я батарея. Изучая исторические карты и военные сводки,
выяснили, что 102-я танковая дивизия сражалась за Ельнинский
выступ. Операция началась наступлением нашей армии 30
августа. Ельнинская наступательная операция была одной из первых
в Великой Отечественной войне, в ходе которой осуществлялись
прорыв сильной очаговой обороны противника, разгром его
группировки. Но силы были неравные, РККА отступала, Ельнинский
выступ был ликвидирован 6 сентября.
У нас хранится заявление 1947 г. моей прабабушки, Жориной
мамы, в районный военкомат с просьбой о розыске ее сына: в августе
Георгий был ранен осколком в грудь и находился в госпитале
в г. Вязьма. Сам Жора из Вязьмы не писал. Но, как нам рассказывала
бабушка, было одно письмо из Вязьмы. Его написала какая то
девушка, наверное медсестра, Жориной маме, моей прабабушке,
о том, что Георгий Иванович в госпитале, тяжело ранен, герой-
ски сражался под Смоленском. Обстановка в Вязьме очень тяжелая,
немцы подходят, наши отступают; то ли девушка написала, что
он умер в госпитале от ран, то ли что все уходят, а его оставляют
в Вязьме тяжелораненого. Жаль, письмо это не сохранилось, оно
бы многое прояснило. Умер в госпитале? Убили при отступлении?
Кто? Немцы? Могли и наши убить, все-таки младший лейтенант,
офицерам нельзя было в плен, даже тяжелораненым. Моя прабабушка,
наверное, до конца своих дней так и считала, что ее сын
умер от ран в госпитале Вязьмы. Просто могилы нет.
Очень долгое время на этом сведения заканчивались. Мы пытались
установить место захоронения дяди Жоры — безрезультатно,
везде числится „пропавшим без вести“, в Вязьме захороненным
не зарегистрирован, по госпиталям не проходит. Мама всегда
просила знакомых, которые ездили в Вязьму: поклонитесь нашему
Жоре, он там где-то лежит.
И вот случай… совпадение… Конец апреля — вспоминаю, дяде
Жоре в этом году 100 лет, первые теплые дни, сирень, ландыши,
воздух победы, слезы и гордость за наших ребят, которые приняли
бой, оставшись безымянными героями. А помнит ли страна своих
героев? Суворов говорил: война заканчивается только тогда, когда
будет похоронен последний солдат. А где же они — пропавшие без
вести? Куда они пропали и почему?
Смотрю на календарь, приходит идея, звоню сыну: давай
махнем в Вязьму на 9 Мая, поклонимся солдатам, там же где-то
и наш дядя Жора. Знаю, что сын обожает поездки, раскопки, архивы,
вижу: готов, хочет ехать. Начинаем изучать маршрут. Читаю
о Вязьме, о войне, об ужасах вяземского котла, о „Дулаге-184“.
Ужас — это не то слово. В Вязьме, в „дулаге“ было намного страшнее.
Бедный дядя Жора, что же ему пришлось пережить! Тщательно
изучаем информацию по вяземским госпиталям. Сын выходит
на книгу „Долг памяти“ А. Л. Какуева и И. В. Долгушева со списками
умерших в лазаретах „Дулага-184“, и находим фамилию Гончаренко,
умершего 7 января 1942 г. Никаких других сведений больше
нет по этому военнопленному. Сердце замирает. Неужели нашли?
После стольких лет? Плача, рассказываю сестре. Проверяем
и сопоставляем еще и еще раз всю имеющуюся у нас информацию.
Очень большая вероятность, что это именно он, наш Гончаренко
Георгий Иванович. Нашли.
Рассылаю несколько писем разным людям на разные адреса с
просьбой дать более подробную информацию о „Дулаге-184“. Утром
открываю почту, меня ждет письмо от Ивановой Евгении Андреевны,
президента Международной ассоциации общественных
поисковых объединений „Народная память о защитниках Отечества“:
„Срочно звоните, завтра мы едем в Вязьму, на место ‹Дулага184›“.
Бывает же такое!
Все, что я увидела, какие чувства испытала во время этой поездки,
не могу передать: увидела места, где воевал дядя Жора, где
размещался госпиталь в Вязьме, и, конечно, „дулаг“. Какой ужас,
что до сих пор там нет достойного мемориала! Неужели столько
людей, умерших и замученных, не достойны нормального захоронения?!
Больно и стыдно. А ведь это же судьбы людей. Теперь моя
семья считает делом чести достойно увековечить память героев,
лежащих в Вязьме. Ведь среди них есть и наш без вести пропавший
герой-танкист.
Очень благодарна всем за эту поездку! Был торжественный
митинг: слезы, цветы, свечи, минута молчания. Подрастет немного
внук — обязательно привезем его сюда, покажем место, где сражался
и лежит его герой-прапрадед. Надеемся, страна услышит нас,
родственников без вести пропавших героев, покоящихся безымянными
на вяземской земле. Они заслужили лучшей участи. Они все
герои. А герои не могут быть безымянными. Герои не могут пропасть
без вести. Героев надо помнить и знать.
Старший брат Георгия, Герасим, писал в письме родителям по
дороге на фронт: „Жора — наша общая гордость. Папа и мама, вы
не очень уж сильно убивайтесь за нами, не подрывайте сразу свое
здоровье. Я знаю, что мы для вас очень тяжелая и незабываемая утрата,
но что будешь делать, такова, знать, наша судьба“.
Героев надо помнить, чтобы больше никогда и ничьи человеческие
судьбы не были такими страшными. Светлая память героям».

Собрал детей, благословил их и пошел воевать
Из воспоминаний Архиповой Светланы Геннадьевны,
внучки рядового 231-го санбата 380-й сд Матвея Алексеевича
Гусева (1902 — 27.07.1942 г., лазарет № 2 «Дулага-184»).
«…Вот что известно о моем прадеде Гусеве Матвее Алексеевиче.
Родился он в 1902 г. в Куйбышевской области, в Ульяновском районе,
в деревне Семеновке в семье дьякона Гусева Алексея Ивановича
и Созоновой Агафьи Тихоновны, был единственным сыном.
В 1924 г. в возрасте 22 лет женился на Фадеевой Александре
Васильевне, в 1925 г. у них родился сын Гусев Николай Матвеевич,
который также является участником Великой Отечественной войны,
он до сих пор живет в городе Ульяновске, у него много наград,
в том числе за взятие Берлина.
В 1928 г. в семье родилась дочь Гусева Мария Матвеевна, которая
тоже жива и проживает в Кемеровской области, и в 1930 родилась
младшая дочь Гусева Анна Матвеевна (моя бабушка, которая,
к сожалению, умерла).
Когда младшей дочери Анне было 3 месяца, у Матвея умерла
жена. И в возрасте 28 лет он остался один с престарелыми родителями
и тремя детьми в возрасте 5 лет, 3 лет и 3 месяцев. Вообще
жизнь у него была тяжелая, как и у многих людей того поколения.
По характеру Матвей был очень спокойный, добрый. Несмотря
на приход советской власти, вся его семья свято верила в Бога,
соблюдала все посты и православные праздники. Семейные традиции
у нас соблюдаются до сих пор, несмотря на то, что дедушка
умер в возрасте 40 лет и воспоминания о нем до нас дошли только
со слов его детей.
Много горя ему пришлось пережить за столь короткий жизненный
путь. Работать приходилось с утра до ночи, чтоб как-то
прокормить свою семью. Но такое ощущение, что неудачи преследовали
его. После смерти жены в 1930 г. в 1934 г. случился пожар,
в котором сгорел его дом. Матвей с родителями и детьми переселился
к тетке. Был такой случай в его жизни: однажды перед ночью
он пошел сторожить колхозные стога сена, вдруг началась сильная
гроза, и Матвей увидел жуткую картину — тучи на небе расступились,
и показался огненный крест. Только теперь мы понимаем, что
этот крест была его судьба.
К 1940 г. прадедушка так и не женился (кому нужны трое детей
в голодное время), жил с детьми и родителями. Когда началась
война, ему было 38 лет. Повестку на фронт Матвей получил в самом
начале войны. Он как будто чувствовал, что назад не вернется,
даже паспорт не стал с собой брать. Собрал детей, благословил
их и пошел воевать. В письмах он писал, что воюет на украинском
фронте. В июле 1942 г. пришла повестка, что красноармеец
Гусев Матвей Алексеевич пропал без вести 2 июля 1942 г. Так и поминали
мы его все эти годы 2 июля. Лет десять назад моя мама,
его внучка, подавала заявку в военкомат выяснить место гибели
деда. Получили ответ: пропал без вести при форсировании Днепра
в июле 1942.
Перед 65-летием Победы уже я, его правнучка, решила найти
что-то новое о дедушке и в электронном архиве „Мемориал“ нашла
документ о безвозвратных потерях от 2 июля 1942 г., в которых
числился и мой прадед. И чисто случайно нашла информацию
о вяземском „Дулаге-184“, в списках жертв которого числился Гусев
Матвей Алексеевич.
Какая тяжелая, мучительная смерть! Мы все были в ужасе,
плакали всей семьей, когда читали, в каких ужасных условиях содержались
военнопленные. Оказывается, Матвей погиб 27 июля, а
не 2-го. В течение 68 лет мы поминали его 2-го, а в этом году — 27
июля. Спасибо огромное и низкий поклон вам всем, кто занимается
поиском погибших солдат».

И не встречаю ни в одном из списков фамилии и имени отца…
Из письма Драгунова Валентина Германовича,
сына красноармейца Драгунова Германа Никитовича (1907 —
12.09.1942), Республика Татарстан.
«…Я в течение 8–10 лет по архивам искал своих родственников:
дедушку по линии матери Воробьева Гурия Спиридоновича;
дедушку по линии отца Драгунова Никиту Никифоровича; отца —
Германа Никитовича Драгунова. Вы дали исчерпывающий ответ на
мои вопросы по поводу отца. Еще раз огромное вам спасибо.
Теперь вкратце расскажу о нашей семье: отец моего отца (мой
дедушка) Драгунов Никита Никифорович родился 27.05.1882, уроженец
и житель села Большое Шемякино Тетюшского района РТ,
крестьянин. Решением судебной тройки ГПУ Татарской АССР от
27.07.1934 по ст. 64 58-8-10 УК был заключен в лагерь на срок 5
лет, считая таковым с 06.04.1931, а семью выслали по 2-й категории
(выписка из личного дела № 779). Куда он делся, куда пропал,
где его документы с его личным делом?
На поставленные вопросы не мог ответить ни один из архивов.
Дедушка по матери Воробьев Гурий Спиридонович родился
18.07.1876. Умер 23.10.1964. Был раскулачен и выслан с семьей
в Пермскую область. По состоянию здоровья был „списан“
в 1934 г. После этого прожил 30 лет. Это был человек величайшей
мудрости, тонкого ума и широкого кругозора. Его отец (мой
прадед) Воробьев Спиридон Васильевич прослужил солдатом
26 лет. Участник Русско-турецкой войны, после 20 лет службы
женился. За полученных два года отпуска у него родились два
сына. После этого он прослужил еще 5–6 лет. Вышел в отставку
в 1875 г. За службу царь его наградил 300 рублями серебра и золотой
чайной парой с пожизненной грамотой о том, что он назначен
на государственную службу в Тетюшское уездное управление.
После достижения 60-летнего возраста был переведен в
село Большое Шемякино в волостное управление, умер в 1915 г.
в возрасте 97 лет.
Теперь об отце: Герман Никитович Драгунов родился
08.03.1907. Всего у него родилось шестеро детей, двое из которых
умерло. Старший сын — Николай Германович 1934 г. р., в настоящее
время проживающий в Ростовской области; старшая сестра
Евгения Германовна Салабайкина (Драгунова), 1927 г. р.; в 1939 г.
родился я; младшая сестра родилась в 1941 г. Младшая и старшая
сестра проживают в Алтайском крае.
Отец написал единственное письмо от 06.08.42, написанное на
чувашском языке, на клочке тетрадного листа. Ксерокопию письма
перевода высылаю вам. К письму прилагаю переписку с архивами
МВД, министерства обороны, КГБ и другими архивами.
Кроме 15 документов высылаю 4 фотографии: отца, семейную
фотографию 1949 года, фотографию дедушки — Воробьева Гурия
Спиридоновича 1949 года.
С моим отцом служил во второй роте 1-го батальона 1323-го
стрелкового полка односельчанин нашего отца — Алмазов Никифор
Васильевич 1905 г. р.
По его рассказам, после написания письма от 06.08.1942 к нему
приходил ночью наш отец и передал ему письмо для отправки домой
и сказал, что на душе у него очень тревожно, на рассвете вся
рота должна была идти в бой. Из всей роты ни один человек не вернулся.
Вот такие воспоминания остались об отце его друга.
Как бы ни были мы озабочены и заняты, мы не имеем права забывать
своих предков. В сегодняшнем шатком мире не все понимают,
что такое семья, традиции, наследие поколения. Человек более
стоек на ногах, когда знает историю своей семьи. Тогда не возникает
у него чувство одиночества.
…Хочу завершить свое письмо с такими словами: „Читаю имена
на обелисках, подолгу, от начала до конца, и не встречаю ни в
одном из списков фамилии и имени отца!“».
Письмо Драгунова Германа Никитовича от 6 августа 1942 г.:
«Родной семье.
Добрый день, пусть будет вам всем счастье. С первой строки о
моей любимой женушке вспоминаю. Мария, тебе пламенный привет
посылаю. Дальше, любимой дочери — Жене — привет посылаю.
Еще сыночку Николаю, Валентину сыночку, с желанием увидеть,
любя огромный привет посылаю.
Еще дочери Зинаиде любя привет посылаю, дальше тестю,
любя большой привет посылаю, дальше старой бабушке большой
привет, еще дяде Николаю, семье, всем большой привет от меня.
Дальше нашей тетушке и их семье большой привет.
Своей сестре Аннушке и ее семье большой привет. Всем родственникам
привет от меня. Далее пишу, вы получили письмо от
меня? Я от вас не получил ни одного письма. Или письмо писать
забыли? Если получите от меня одно письмо, напишите мне три
письма, может быть, одно из них дойдет до меня.
В письме так ничего не пишите. Я хочу знать, картошку посадили
ли вы? Детям дают ли пособия? Сколько, какая сумма? Вам
за меня, как за рабочего, должны давать 150 рублей, так сказал политрук.
В следующем письме вам справку вышлю, по этой справке хлопочите,
получите пособие за меня детям, с первого дня, как меня
забрали на войну.
Еще пишу, если жить тяжело, продайте все, что имеется, конечно,
определите сами, что и как. Можете съездить и продать дом
(это в Ярославль), без меня вы туда жить все равно не поедете. По
продаже определитесь и посоветуйтесь с тестем.
Дальше пишу, Семен Ивановичу напишу, пусть поможет посадить
огород, если он сам посадил, ему польза будет. Квартирные
деньги получены по декабрь, за восемь месяцев, если будет оплата
за квартиру, напишу дополнительно.
Пока заканчиваю. Будьте здоровы, пишите письма. Немножко
адрес изменился: 38-я почтовая полевая станция, 1323-й стрелковый
полк, 1-й б, 2-я рота.
Драгунов, 6 августа 1942 г.»


Вернуться к началу
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему  Ответить на тему  [ 32 сообщения ]  На страницу « 1 2 3 4 »

Часовой пояс: UTC+03:00


Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 2 гостя


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения

Перейти: 

Создано на основе phpBB® Forum Software © phpBB Limited
Русская поддержка phpBB